стр. 93
Г. ЛЕЛЕВИЧ
*
ПУТИ И ПЕРЕПУТЬЯ
(стабилизационные настроения в литературе)
Мы говорим рабочим: "вы должны пережить 15, 20, 50 лет гражданских и международных войн не только для того, чтобы изменить отношения, но и для того, чтобы изменить самих себя"...
К. Маркс
. . . . . . . . . Они устали
Свой крест нести.
Покинул их бог гнева и печали
На полпути.
Н. Некрасов
Я знал одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть.
М. Лермонтов
В конце 1922 года наметился переход пролетарской литературы от отвлеченного "космизма" к конкретному показу действительности, от символической лирики - к эпосу. Первоначальное творческое осуществление этого перехода было делом огромной общественной и художественной важности.
стр. 94
Научиться давать хотя бы отрывочные куски реальной жизни, конкретизировать лирические оды - это было значительное и трудное дело. Прошло два-три года и перед пролетарской литературой, пережившей переломный момент, стали вырисовываться новые задачи. От разрозненных эпических осколков - к развернутому сюжетному эпосу от "первоначального накопления" фотографического бытового материала к художественным обобщениям и типам, от разработки преобладающей темы гражданской войны - к тематическому разнообразию, от случайности и эклектизма формы - к овладению и тщательной перековке всех формальных элементов. Так пролегли новые пути пролетарской литературы. Но на каком же большом пути дело обходится без перепутий?
Без понимания трудностей роста, без умения во-время заметить их, не может быть их успешного преодоления. Если хочешь найти путь, знай, куда может завести перепутье.
"Мы целиком за стабилизационные настроения", - писал как-то Устрялов. Враг правильно указал опасное место. Стабилизационные настроения - опасность не только на пути нашего строительства но и на пути развития пролетарской литературы. Эти настроения возникают среди наименее устойчивых слоев пролетариата, комсомола, партии, порождаемые задержкой темпа мировой революции, усталостью, размагниченностью, давлением мелкобуржуазного окружения внутри страны.
Методология, если можно так выразиться, стабилизационных настроений интересна тем, что обычно борется здоровое и правильное, по существу, чувство и развивается таким образом, что превращается в свою противоположность. Что, например, может быть радостнее нашего хозяйственного роста, роста материального благосостояния масс, после разрухи и голода, роста нашего социалистического накопления? Что может быть здоровее радости при виде этого? Но приходит человек, страдающий стабилизационными настроениями, и начинает радоваться каждому проявлению сытости, даже если это проявление "блещет" отчетливо капиталистическим клеймом. Другой пример: вполне естественны тяга к строительству и радость, что мы можем на время заменить танк трактором. Но приходит человек, зараженный стабилизационными настроениями, и начинает относиться к неизбежным будущим мировым боям, как к неприятной перспективе, грозящей сорвать наше строительство. Так законные и плодотворные настроения периода социалистического строительства претворяются у неустойчивых
стр. 95
элементов в капитулянтские и разлагающие стремления.
Эти настроения нашли своеобразный отклик и в рядах пролетарской художественной литературы. Они сказываются прежде всего в том, что некоторые художники перестают ощущать свое творчество, как род борьбы за коммунизм. Оно приобретает в их глазах какую-то самодовлеющую ценность. Затем стабилизационные настроения принимают здесь форму бешеного нежелания заниматься чем бы то ни было, кроме непосредственного творчества. "Пусть погибнет мир, но не отрывайте меня от моего письменного стола!" - такова краткая формула этих настроений. Такие товарищи не хотят знать ни партийной работы, ни даже, других методов литературной борьбы и строительства. Их тяготят и учебная работа с начинающими рабкорами, и организационная деятельность по сближению с левыми попутчиками, и принципиальный спор с капитулянтами и эклектиками. Само собой разумеется, что еще в меньшей степени их интересуют вопросы нашей политической жизни, экономического строительства и т. д. Естественно, что при таких условиях понижается, в первую очередь, общественная значимость творческой продукции такого художника. И в данном случае нетрудно уловить общую "методологию" стабилизационных настроений. Стремление к более серьезному, углубленному, длительному занятию непосредственным творчеством на данном этапе развития пролетарской литературы вполне законно и правильно. Но эта правильная тяга искажается и подменяется полным отказом от всех других форм борьбы. А это - уже ренегатство и ликвидаторство. Между тем, это настроение сейчас пользуется немалым распространением, и не на нем ли сыграли новые руководители Вапп, производя свой эфемерный "переворот?"
Не менее интересны проявления стабилизационных настроений в самом творчестве. Они разнообразны.
Несмотря на передвижку внимания к эпосу, интимная лирика имеет сейчас очень большое значение. Перед пролетарской литературой стоит задача всестороннего углубления лирики. Пролетарский лирик исторически призван сейчас по-новому осветить все стороны человеческих переживаний все тайники психологии, все уголки сознания и подсознательного. Еще бы! Ведь именно сейчас во весь рост встала задача, намеченная Марксом в приведенных в эпиграфе строках. Выковать нового человека, нового не только по убеждениям, но и по всем своим чувствованиям, по всем своим подспудным порывам,
стр. 96
инстинктам, - задача всемирноисторического значения, но и чудовищной сложности и трудности. Лирическая поэзия - не последняя пружина этой "психологической революции". Вот откуда психологическое углубление пролетарской лирики. Но - такова бесподобная логика стабилизационных настроений! - сплошь и рядом пролетарские лирики подменяют художественное воплощение выковывания новой классовой психологии копанием в мифической "общечеловеческой" психологии.
Для примера остановимся на одном стихотворении Иосифа Уткина. Уткин - один из самых одаренных молодых пролетарских поэтов. Его поэма "Повесть о рыжем Мотэле" - одна из лучших вещей пролетарской поэзии. Уткин умеет серьезно относиться к своему творчеству и работать над стихом. Он владеет даром обобщения, даром подыскания нужных художественных формулировок, дающих прекрасный синтез воссоздаваемого явления. Его стих выразителен, словарь экономен. Подкупает его спокойная сдержанность при внутренней напряженности. За последнее время к этому добавился неподдельный лиризм, особенно действующий, благодаря указанным свойствам, выработанным Уткиным-эпиком. Уткин - едва ли не самый углубленный психолог среди молодых пролетарских лириков. Но, к сожалению, он нередко скатывается к вневременным и внепространственным "общечеловеческим" излияниям. Вот его "Стихи о дружбе":
Я думаю чаще и чаще,
Что нет ничего без границ,
Что скроет усатая чаща
Улыбки приятельских лиц.
Расчетливость сменит беспечность.
И вместо тоски о былом,
Мы, встретясь, былую сердечность
Мальчишеством назовем.
Быть можем, теплынью, не стужей
Пахнем на истоки путей,
Быть может, мы будем не хуже,
Но все-таки будем не те...
Вот девушку любим, и нежим.
А станет жена или мать,
Мы будем все реже и реже
Любимой ее называть...
Талантливые строки. Но что проделал в них Уткин? Он взял психологический закон мещанского быта и возвел его во всечеловеческую категорию. Умудренный опытом мещанин будет считать сердечность мальчишеством, как он считает мальчишеством и героизм, самоотверженность, бескорыстность. Точно также он считает излишним романтизмом
стр. 97
любить хранительницу своего очага: любовь хороша до свадьбы. Все эти чувства заслуживают своего отражения в литературе, тем более, что это наследство досталось в значительной части пролетариату. Но для пролетарского художника творчески претворить это чувство - значит художественно выявить его классовую природу и дать его преодоление. Уткин же поступил совершенно иначе.
Это особенно сказывается в вопросе о психологической элементарности и противоречиях. Нет никакого сомнения, что целый массив борцов и строителей, поднявшихся к сознательной жизни за годы войны и революции, отличается некоторой элементарностью, примитивностью, упрощенностью представлений и переживаний. Сейчас эта элементарность не может не уступить место большей сложности и глубине миропонимания и мирочувствования. Но глубина - глубине рознь! Есть глубина монолитная, о которой Безыменский прекрасно сказал:
Знал он все человечьи чувства,
Но он в чувствах
Был един
и есть другая "глубина", путанная, противоречивая, сумбурная, суетливая, глубина внутреннего разлада, глубина, порожденная "распавшейся связью времен".
Бывает что пролетарские поэты, поддавшись стабилизационным настроениям, кокетничают своей сумбурностью, рисуются своими противоречиями, выдают их за глубину и кичатся этой лже-глубиной перед "элементарностью" рядового большевика! Доведенным до крайности примером такой рисовки противоречиями является следующий отзыв Горького о Ленине:
Может быть, Ленин понимал драму бытия несколько упрощенно, считал ее слишком легко устранимой, - так же легко, как легко устранима вся внешняя грязь и неряшливость русской жизни.
Вся нелепость превознесения дешевой интеллигентской противоречивости над большевистской цельностью здесь бросается в глаза, потому что речь идет о таком гиганте, как Ленин. Это далеко не так заметно при столкновении с менее яркими контрастами. Дряхлая сгорбленная старушка "мировая скорбь", поэтический "всемирный запой", которому не только конституций мало, но и величайших социальных переворотов, - вся эта археология воображает, что верхняя полка архива - действительно самый высокий пункт земной поверхности.
А Воронский в своей статье о Горьком в "Правде" провозглашает, что последний, именно благодаря противоречивости
стр. 98
и хаотичности своего "нутра", сделался таким крупным и на всех действующим современным художником. Как-будто не эти противоречия помешали Горькому стать полновесным и достойным поэтом пролетарской революции! И "Перевал", группа, еще и сейчас включающая в себя кое-кого из пролетарских писателей (хотя основная пролетарская часть: Артем Веселый, Светлов и др. вышли из нее), чуть ли не знаменем своим делает свою внутреннюю противоречивость.
Да и как не делать, когда "Красная Новь" услужливо предоставляет свои страницы таким возмутительным декларациям:
У счастливого человека нет своего места в искусстве. Его биография скучна и неинтересна для читателя. В нашей современной поэзии много краснощекой молодости, много обывательского самодовольства, но нет трагедийной зрелости. И поэтому она мало любопытна (статья Федора Жица "Почему мы любим Есенина").
Какое безграничное убожество требуется для того, чтобы представлять себе счастье лишь в виде какой-то пошлой и пустой идиллии предвоенного французского мелкого лавочника! Неужели Жиц так-таки никогда не слыхал про счастье борьбы, счастье труда, счастье преодоления препятствий, наконец, счастье победы над собой? Что же, художественное выявление всего этого "мало любопытно", "скучно", "не интересно"?! Прямо стыдно разъяснять подобные вещи. Но это приходится делать, ибо мы имеем дело с целой системой настроений и взглядов, весьма распространенной и распространяемой, а не с одной позорной статьей Жица.
Гамлету внутренняя раздвоенность мешала действовать, но он, по крайней мере, не гордился этой раздвоенностью, а, наоборот, искренне завидовал человеку борьбы и дела Фортинбрасу и, погибая, завещал ему свое королевство. А наши гамлетики Тверского бульвара возводят свою раздвоенность в перл создания.
Нам необходима большая углубленность и сложность, но большевистская углубленность и пролетарская сложность. Что же до этой барской исковерканной противоречивости, то самая первобытная элементарность рядового рабочего-большевика в тысячу раз выше ее! Пора напомнить, не в меру усердным любителям стабилизаций, старую почетную кличку большевика: мы были "твердокаменными" в дни вооруженной борьбы, мы остаемся ими и в дни социалистического строительства и "культурной революции".
стр. 99
Этой тяге к дешевому гамлетизму родственна и преждевременная тяга к "гуманности", к отвлеченной "человечности". Некоторые пролетарские поэты устали ненавидеть. Время-от-времени они производят официальную демонстрацию своей антипатии к английскому империализму или итальянскому фашизму, но врага вокруг нас, врага в нашей хозяйственной, культурной и бытовой обыденности они перестали чувствовать. Они не видят того врага, о котором удивительно сказал Асеев:
Не двигайся!
Ты, может быть, -
лазутчик
Из тех, кто руку жмет,
кто маслит глаз,
Кто лагерь наш
разделит и разлучит,
А после
бьет свинцом враждебных фраз.
Кто,
- лаковым предательством играя,
По виду - покровительствует нам,
Чья наглая уступчивость - без края,
Чье злобное презрение - без дна.
Асеев испугался этого врага, и это очень вредно, но, по меньшей мере также вредно перестать его чувствовать. Капиталистические элементы приспосабливаются к "госшапке", перекрашиваются в советские тона, пытаются проникнуть во все поры нашего госаппарата и незаметно повернуть его на другие рельсы. Не видеть их, не чувствовать их, - значит ненавидеть капитализм лишь отвлеченно, значит не заметить главного врага, значит разоружиться, значит перестать быть большевиком. Особенно чудовищна эта опасность для молодежи, которая в реальности не знала ни царя, ни капиталиста. А тот поэт, в стихах которого отсутствует ощущение этого врага, будет лицемерить, если вздумает доказывать, что "вообще-то" он его чувствует.
Великая, непримиримая классовая ненависть должна гореть ярким пламенем. Она сейчас поистине драгоценна нам. Тем и великолепен блестящий спектакль Мейерхольда "Рычи, Китай!", что он веет "животворящею грозой", что со сцены театра излучает ток в сердца зрителей настоящее динамо классовой ненависти, в которой высшая любовь. Большевистский разум всегда направит эту "ненависть святую" по нужному пути, но прежде всего надо, чтобы было что направлять!
И когда талантливый пролетарский поэт убеждает меня в разговоре, что мы можем уже отбросить ненависть и подойти
стр. 100
к противнику гуманно, любовно, мне хочется ответить ему энергическими словами ибсеновского Бранда, которые так нравились Плеханову:
Нет более опошленного слова,
Забрызганного грязью, чем - любовь!
Им с сатанинской хитростью людишки
Стараются прикрыть изъяны воли,
Маскировать, что, в сущности, их жизнь -
Трусливое заигрыванье с смертью!
Путь труден, крут, - его укоротить
Велит... любовь! Идем дорогой торной
Греха - надеемся спастись... любовью!
Мы видим цель, но - чтоб достичь ее,
Зачем борьба? Мы победим... любовью!
Заблудимся, хотя дорогу знаем -
Убежище нам все же даст... любовь!
Дряблой и лицемерной гуманности мы можем и должны противопоставить не менее согревающую силу - солидарность рабочего класса. Снижение товарищеских отношений в среде пролетарского авангарда, ослабление того благородного органического ощущения, что каждый коммунист, каждый пролетарий является для меня родным, братом своим, - вот куда надо было бы направить свое творческое внимание нашим скороспелым любителям "гуманности". А вместо того, чтобы закрепить братские связи между собою и своим классом, эти догадливые люди старательно стирают необходимую грань между собой и буржуазно-мещанским миром. Конечно, утопия - ждать сохранения в многочисленной правящей партии такой семейной тесной спайки, какая была возможна в узких подпольных кружках. Но это ни в какой мере не означает, что нужно махнуть рукой на спайку. И роль пролетарской литературы в деле постоянного укрепления этой теплой солидарности может быть чрезвычайно велика.
Многие пролетарские писатели искренне и удачно крепят эту солидарность. Таково прекрасное стихотворение С. Малахова "Перевозчик".
... И, тяжко хлюпая ногой,
Качаясь, как в угаре,
Услышал я, старик чужой
Сказал: - Садитесь, барин.
Шипел, темнея перевал.
Тревожно ржали кони.
Вдруг перевозчик застонал,
Содрав свои ладони.
Тогда я встал, качнув паром,
- Посторонись, приятель!
Плечо в плечо. Вода кругом
Вскипала на канате.
стр. 101
И, от разбега заскрипев,
Остановились бревна.
Я, весь в поту, я, весь сомлев,
Сошел на берег ровный.
И, с сапога сбивая грязь,
Ладонь в ладонь ударив,
Мне старый возчик, наклонясь,
Сказал: - Прощай, товарищ!
Тем же чувством проникнуты многочисленные стихи Михаила Юрина: "Не выдержал", "Нищий", "В город" и т. д. Все они насыщены глубокой родственной любовью к каждому сыну своего класса, каждому труженику, каждому бедняку, каждому пролетарию.
Но есть немало произведений выражающих нечто другое, выражающих ту самую "гуманность", о которой писал Ибсен.
У талантливого, своеобразного и ценного пролетарского поэта Светлова, в числе некоторых других срывов, есть стихотворение "Колька". Фабула - красный освобождает махновца, которого он должен расстрелять. Быть может, возможно найти своеобразное классовое претворение или даже оправдание данного конкретного случая. Но Светлов мотивирует это отнюдь не классово:
И друг друга с дружбой новой
Поздравляли на заре,
Он забыл, что он - махновец,
Я забыл, что я - еврей.
Так великая классовая борьба подменяется национальной рознью, а затем капитулирует перед дряблой "гуманностью".
Другой пример, более сложный и тонкий. У Иосифа Уткина есть стихотворение "Канцеляристка".
Где - хитрых ног смиренное движенье,
Где - шум и дым, где - дым и шум,
Она сидит печальным отраженьем
Своих высокопарных дум.
Глаза расширились, расширились, - и реже
Смыкается у голубых границ.
Задумчивое побережье
Чуть-чуть прикрашенных ресниц
Она глядит, она глядит в окно,
Где тает небо голубое
И вдруг... зеленое сукно
Ударило морским прибоем.
И люди видеть не могли,
Как над столом ее по водам
Величественно протекли
И корабли и небосводы.
стр. 102
И как менялась бирюза
В глазах глубоких и печальных...
Пока не заглянул в глаза
Суровый и сухой начальник.
Я знаю помыслы твои
И то, насколько тебе тяжко,
Хоть прыгают, как воробьи,
По счетам черные костяшки.
Дело не в том, что Уткин с сочувствием подошел к канцеляристке. Всякая честная советская профессия почтенна. Прав Жаров, когда он в своей поэме о машинистке любовно нарисовал рядовую машинистку, сумевшую превратить свою серую работу в революционное дело.
Дело в том, что Уткин, откуда-то раздобыв "надклассовый объективизм", стал проливать слезы сочувствия над "тяжкой" участью и "высокопарными думами" накрашенной барышни, которую, видите ли угнетает ее работа. К чему такой избыток гуманности?
Чуть под лучами мирного солнца оттаяли любвехранилища некоторых наших писателей, им вдруг захотелось излить часть запасов этих хранилищ обязательно на чужих и враждебных. Так оно и эффектнее, и "благороднее", и оригинальнее, и "гуманнее" будет. Чудаки! Но ведь, право, наш класс и его дело способны поглотить еще океаны сердечной теплоты. А что до врагов -
Довольно мы врагов своих любили!
Мы ненавидеть их хотим.
Есть еще немало проявлений стабилизационных настроений. Пресловутый крик о "насиловании" искренности художника требованиями идеологической выдержанности прикрывает собой те же настроения. Вместо того, чтобы производить усиленную внутреннюю работу, вместо того, чтобы преодолевать классово-чуждые инстинкты, вместо того, чтобы перевоспитывать себя и, тем самым, согласовывать искренность с идеологической выдержанностью, эти художники идут по линии наименьшего сопротивления и предпочитают спокойно распевать свои разлагающие песни, возмущенно протестуя против "насилия" каждый раз, как им указывают на эту упадочность.
К этой же группе настроений примыкают ненависть к непосредственному агитационному искусству, трактовка последнего, как халтуры, высокомерно-презрительное отношение к политическим лозунгам. Некоторые пролетарские художники и теоретики (Г. Якубовский и др.) не могут себе представить агитку иною, чем вымученной, неискренней, неряшливой. Эти люди лишь доказывают, что они потеряли
стр. 103
способность не только эмоционально заряжаться важными для рабочего класса политическими событиями, но и понимать возможность такой зарядки. Что ж, это - неопровержимый признак их размагниченности и деклассирования. Тот, кто не хочет служить своему веку, будет забыт грядущими веками*1.
Стабилизационные настроения очень отчетливо проявились в связи с самоубийством Сергея Есенина. Это самоубийство - большая общественная драма и большая угроза, ибо это событие придало самоубийству романтический ореол и толкнуло на этот страшный путь ряд неустойчивых, страдающих и романтически настроенных представителей молодняка. Почтить то дорогое, что безусловно было в Есенине, и в то же время обязательно противопоставить драме Есенина наше мироотношение, - такова была общественная обязанность пролетарской поэзии.
И ряд поэтов выполнил свой долг. Таково прекрасное стихотворение очень молодого, но оригинального и вдумчивого поэта Леонида Волгина:
... Сорвем мы жизнь, как прожитый талон,
Но... корешок останется от чека,
И к жизни не придем мы на поклон,
Не потеряем гордость человека...
... Мы жить умели, жизни не любя,
Дружа тогда с грядущими веками,
Мы научились жить не для себя,
Мы смерть не брали нашими руками.
И знали мы, что нужно для других,
И были все у времени - гвардийцы,
И ради тех, далеких, но родных,
Не ставили клейма самоубийцы!
Позор велик!.. Позору нет конца!..
Пока у жизни слабая опека,
Мы, почитая лучшего певца,
Не в силах чтить его, как человека!!!
Искренний здоровый пролетарский отклик! А в том же номере "Октября", в котором было напечатано стихотворение Волгина (N 1 за 1926 г.), появилось стихотворение Александровского на ту же тему:
Эту боль, тупую, как дерево,
Нынче мыслями не разрубить,
Умер в городе сумрака серого, -
Кто любил среди ландышей жить.
Жизнь принял любовно и ласково,
________________
*1 Об "искренности" и "агитке" см. подробнее мою статью в N 5 "Комсомолии" за 1926 г.
стр. 104
Но мачехой она была,
И под снежной и каменной маскою
Среди песен сгорел ты до тла.
Но не бойся же вечера синего, -
Все пройдет. И под шорох ветвей
Будет песня звенеть соловьиная
Над твоею могилой, Сергей.
Каким чужим расслабленным голосом запел пролетарский поэт Александровский! "Все пройдет". "Жизнь мачехою была". И жизнь, видите ли, повинна в самоубийстве Есенина, ибо она жестоко приняла его, ласково пошедшего к ней навстречу. Какое чудовищное извращение содержания и смысла есенинской трагедии! Какая клевета на жизнь!
А Уткин в мастерском и, во многих своих частях, приемлемом стихотворении на смерть Есенина провозглашает:
А кроме права жизни,
Есть право умереть.
Неправда, не существует права умереть для борца и строителя пролетариата, и когда пролетарский поэт провозглашает это право, он помогает колеблющимся внутренне оправдать уход с поста и дезертировать. Так пролетарская наседка высиживает реакционного утенка.
Не всегда стабилизационные настроения проявляются вполне открыто, не всегда они полностью развертываются, доходят до своего предела. Иногда они чуть сквозят, здоровое настроение чуть начинает вырождаться в стабилизационное. Это мы можем наблюдать в стихотворении Жарова "Праздные размышления". Автор вложил в свое стихотворение очень здоровую мысль о ненужности крайностей "нигилистической" внешности, свойственных значительной части нашей молодежи. Но говорить об этом и совершенно не проявить ощущения другой опасности, - приспособления к буржуазной прилизанности, значит сделать первый шаг ко вступлению на путь стабилизационных болезней. Особенно, когда поэта начинает томить тоска по "женственности".
Основное содержание стабилизационных настроений заключается в ощущении, что революционный период кончился. Мировая революция воспринимается, как отвлеченная дань программе, а внутри враг не чувствуется. Отсюда - духовная демобилизация, разоружение. Отсюда - забвение всего, кроме непосредственного творчества, отсюда - тяга к "общечеловеческой" психологии, кокетничанье внутренними противоречиями, утеря классовой ненависти и увлечение "гуманностью" и т. д. Не знаю, додумал ли кто-нибудь из пролетарских писателей это построение до конца.
стр. 105
Во всяком случае, подавляющее их большинство чрезвычайно далеко от сознательного усвоения этой системы взглядов. Но, тем не менее, остается фактом, что и в критике и в творчестве иногда глухо, иногда внятно встречаются разнообразные проявления этой антипролетарской системы взглядов и чувствований. Это - серьезнейшая опасность.
Упор на творчество, но в то же время, активное участие в политической и литературной борьбе; психологическое углубление, но, в то же время, сохранение четкого классового подхода; укрепление классовой солидарности, но сохранение ненависти к классовым врагам, в том числе, и к нэпо-буржуазному окружению; развертыванию всей сложности человеческих чувствований, но во имя создания целостной в многообразии пролетарской психологии. Пролетарским писателям предстоит, рисуя "учредиловский разговор" в "парламенте чувств"
Укреплять диктатуру победы -
Большевицкую фракцию чувств.
За большевистскую монолитность! - лозунг эпохи.
Война со стабилизационными настроениями должна вестись решительно и беспрерывно. Это не значит, что надо травить каждого пролетписателя, в творчестве которого мелькнули стабилизационные нотки. Это нелепо, потому что большинство этих писателей могут много дать рабочему классу и совершенно выправиться, как могут выправиться и многие из молодых пролетарских писателей, неизживших пока романтики гражданской войны. Но тем более надо быть на посту против самих стабилизационных настроений, обнаруживать их, вскрывать, предостерегать и писателя, и читателя. Тут очень важна зоркость и большевистская непримиримость критики.
И, конечно, необходима четкая творческая, и лите-
ратурно-политическая, и организационная линия
организации пролетарских писателей. Но
без этого развитие пролетарской
литературы вообще
чрезвычайно за-
труднено.
(Удар: Альманах / Под редакцией А. Безыменского. М. Новая Москва. 1927. [Кн.] 1)
