стр. 306
В. Кудашев
ЯБЛОКИ
Студент Устинов шел по огороду, путаясь ногами в картофельной ботве. В его взгляде, в заспанном помятом лице, в распоясанной темно-синей ластиковой рубашке, во всем была видна холодность, усталость. Вдруг неожиданно раздался грузный топот и окрик:
- Владимир Сергеич!
Устинов повернул лицо: за плетнем, на бледно-коричневой лошади сидел пожилой мужик, сосед Михей. Он перекинул через гриву ногу, соскочил на-земь, снял потрепанный картуз, достал со дна его помятую бумажку и подал ее через плетень Устинову.
- От Митяя Крюкова... - сказал Михей, важно подавая записку.
- Спасибо, дядя Михей, - сказал Устинов и, не отрывая взгляда от подбежавшего сынишки Михея - Федьки, ловко управлявшегося с лошадью, добавил: - А куда ты ездил?
- В Чугаево катал, - сказал Михей и отдал поводья Федьке. - Попой лошадь... Тише, не упади!
- Ладно! - крикнул Федька и, хлестнув поводом лошадь, поскакал ко двору, мелькая за плетнем раздутой розовой
стр. 307
рубашкой, рассыпая по дороге дробный топот и подымая пыль.
- А ловок он у тебя, - сказал Устинов, поглядев вслед Федьке.
- Храбрый. Закурим, Владимир Сергеич? - проговорил Михей, раскатывая на ладони кисет.
Записку получил Устинов от председателя коммуны "Заря", бывшего его товарища.
Устинов положил записку в карман и ощутил свою виновность: вот прошло уже четыре дня, а он даже и не подумал после трехлетней разлуки повидаться с близким товарищем по партийной работе.
Правда, он думал поехать в коммуну на второй день своего приезда. Но сложилось так - лошадь была занята, младший, тринадцатилетний братишка, Игнатка, пахал на ней пар. Кроме того, скоро с торфяных работ должен притти с женой старший брат Иван, а он особенно настойчиво указывал Игнатке в письмах: "не болтайся зря, пар подыми во-время". Сегодня утром Устинов еще спал, а Игнатка чем свет отправился на целый день пахать и даже сказал: "может там и ночую".
У двора Устинов остановился в каком-то забытье, подумал и решил, что навестить Крюкова необходимо сегодня же. Он вынес из амбара потертое, прорезиненное пальто, набросил его на руку и вышел за деревню. Ровной дорогой прошел он мимо длинного (бывшего барского) сада, потом свернул влево, в широкое поле, дохнувшее на него густой июльской пряностью. В воздухе было душно. Колосья задевали полы его пальто и шипели, как ужи. По сторонам стрекотали кузнечики, впереди по дороге отлетали и садились на подорожник голубые бабочки. Где-то за рожью разносился свист, говор - погоняли в страдной пахоте лошадей и был отчетливо слышен стук палиц и сверлящий
стр. 308
писк плохо мазанных осей и колес плуга. Представляя себе работу на пару, клубившемся около пахаря, сухую, горячую и липкую пыль, когда-то не раз испытанное все это самим, бодро шагая теперь в чистом и легком белье, Устинов чувствовал себя свободным и счастливым.
Откуда-то приближался стук колес и сыпался ладный мелкий топот. Поправив падавшие на глаза вьющиеся пряди волос, Устинов оглянулся: на повороте во ржи мелькала зеленая и тонкая с ясным колечком дуга и темные острые уши лошади. Подвода вскоре нагнала его. И Устинов сразу узнал, что едет Аким Акимович (лавочник из села Чугасова и арендатор бывшего барского сада), про прозвищу Тихоня.
- Тпрр-рь, стой, мила-ай! - пискливо протянул лавочник, останавливая разбежавшегося, потного в пахах, синего в серых яблоках жеребчика.
Устинов посторонился в рожь.
Тихоня за кончик козырька снял замасленный, твердый картуз, обнажил безволосое потное пятно затылка и, вытянув кирпичного цвета морщинистую шею, низко поклонился с тележки.
- Здравия желаем! С приездом... присаживайтесь, товарищ Устинов!
Устинов и не думал садиться - осталось итти версты три, но Тихоня застал его как-то врасплох.
- Далеко? Воздухом нашим, раздольным, наслаждаитись? - сказал Тихоня, добродушно расплываясь загорелым с затвердевшими темными угрями, точно усыпанным порохом, лицом.
- В коммуну иду... уж очень жарко сегодня, - Устинов закинул правую ногу в плетеный кузов тележки и уселся рядом с Тихоней.
- Парит, парит, - к дождю. Но-о, синий! - Тихоня
стр. 309
ослабил вожжи, жеребчик пошел мелким шагом, покачивая головкой и отгоняясь хвостом от злых, вьющихся шумным роем, слепней.
Устинов заглянул Тихоне в лицо, и почему-то невольно перевел взгляд на широкооткрытое перед ним с тележки поле, с поспевающей на буграх совсем уже бурой рожью.
- Давно-с прибыли?
- Дня три...
- Вы, как же теперь, товарищ Устинов? Скоро инженер, по какому же делу?
- Электрик, по электричеству...
- Славно, славно... большой кусок хлеба на всю жизнь. Теперь бы вашего папашу Сергея поднять, он бы и живым своим глазам не поверил. Сам, мол, пятнадцать лет таскал на плече кнут, а сын вдруг инженер ученый. Вот ведь как... Это все прелестно.
- А далеко вы едете? - сказал Устинов, желая переменить разговор.
- Все по своим делишкам. В Осиново мечу... бычка там хочу приторговать, - он погладил на коленках заплатанные шаровары и беспокойно переложил ноги в грузных, густо пахнущих дегтем яволочных сапогах.
- Аким Акимович, за сколько вы держите у нас сад? - спросил Устинов, хотя и давно знал цену сада.
- Не говори, брат... дорого. Прошлый год ель концы свел. Шестьсот целковых за лето, а выручить хоть с Пушкина. Сегодня яблочки того. Туман на цвету их половина покушал. А расходы, расходы... да глаза-то своего всюду не хватает и обижать народ не в моей натуре, все норовишь подешевле, и выручай, как знаешь, а платить-с, нужно в срок... - махнул рукой: - Не стоит труда. Это уж так заведено, отец этим делом занимался и самому вот пятьдесят третий пошел, этим все занимаемся. Привычка, не
стр. 310
могу сидеть без дела. И сад, и лавка, разрываюсь на две половинки, одна нога в доме, другая в саду. Вертишься, как мышь в капкане! - не переставал говорить Тихоня тонким, сплющенным голосом.
В конце ржаного поля дорога круто раздвоилась, одна шла налево в коммуну, видневшуюся в хлебах большим пятном парка; другая шла в Осиново, показавшееся на горизонте темными шапками лозинок. Тихоня приостановил лошадь, Устинов спрыгнул с тележки, поблагодарил его, пожав руку, и встал, одергивая из-под ремня рубашку.
- Не стоит "спасиба". Теперь вам два раза шагнуть... Вы заходите в сад-то... яблочки кушать.
- Хорошо, спасибо.
- Заходите, у нас и малинка поспевает.
- Ладно, ладно.
Устинов пошел. Тихоня тронул неспокойно стоявшую лошадь и покатил вверх по дороге, оставляя за собой мутную завесу пыли.
Из коммуны Устинов возвращался перед вечером. Небо заволокло мутными облаками. На востоке, загородив собой солнце, подымалась радужно-темная туча, часто вспыхивали бледные молнии и погромыхивал гром. В воздухе было тихо, но уже веяло влажной прохладой. Где-то в низине скрипел коростель и, задыхаясь, щелкали перепела. Над головой Устинова валилась и шумела с тонким звоном мошкара. На холмах рожь отсвечивала желтизной, в низах, поникнув налитым тяжелым колосом, она казалась ярко темной. Устинов накинул пальто на плечи и прибавил шаг. До деревни было с полверсты, но уже отчетливо слышался людской говор и крик скотины. Предвещая дождь, над дорогой с тонким писком низко-низко носились ласточки.
стр. 311
Когда Устинов подошел к деревне, сильно потянуло ветром. Рожь волновалась, шумела, переливаясь седыми гребнями колосьев. По выгону, загоняя скотину, бегали ребятишки, бабы, девчата...
Из крайней, покосившейся, с плетневыми сенцами кизяковой избы выбежала растрепавшаяся, в одном повойнике, баба. Сарафан ее заворачивало ветром. Она подхватила в охапку развешанное на плетне белье и, пятясь, загляделась в поле, где из-под белых пашней гречи черной горой, со светящимися гребнями от солнца, наплывала туча и дымились пылью дороги.
- Варюшка, теленка загнала? - крикнула баба в окошко, - туча-то какая идет. Жуть...
Устинов быстро шел по течению ветра. От какого-то двора на середину деревни выкатило ветром кошелку, но рослая девка в желтом сарафане догнала ее и, придерживая одной рукой светлый платок, раздувавшийся ветром, утащила кошелку в сарай. Из переулка, навстречу Устинову, что есть духу, скакал верхом мужик. Он кричал ругательства и махал ногами и руками. Устинов посторонился. Но под'ехавший мужик так осадил взнузданную лошадь, что она на всем скаку ударила в дорогу ногами и, чуть попятившись, встала, вся дрожа и раздувая ноздри.
Это был Михей. Он был без шапки, волосы его трепал ветер; одной рукой он держал натянутый повод, в другой поднятой - шкворень.
- А-а-а!.. Можно так бить? - вскрикнул он, захлебываясь гневом. - В саду... Тихоня мальчишку моего убил... Федьку!..
- Что? - не расслышав от ветра, Устинов подошел ближе: - В чем дело?
- Федька мой, по глупости, зашел в сад, а Тихоня его и саданул. Привезли ребята... при смерти... Чуть дышит. А?
стр. 312
Как это? Так, я его, синеносого грача сейчас же убью! Я ему покажу, у нас ведь не Чугасово! - брызжа слюной и выпучив глаза, кричал Михей.
- А куда же ты? Надо в милицию, - растерянно, не поняв еще в чем дело, сказал Устинов.
- У меня вот милиция! - Михей выше головы поднял поржавленный шкворень. - Я покажу!.. Не на того напал, Тихоня!..
Ударив ногами по бокам лошади, он помчался, напрыгма вдоль деревни, развевая волосы на ветру, хлопая вздутой распоясанной рубашкой, ругаясь, что есть силы.
Загородившись рукой от поднявшейся пыли, Устинов подошел к Михеевой избе, где еще толпился народ.
- Что случилось? - спросил Устинов, обращаясь ко всем.
- Федьку Тихоня убил. Чуть живого привезли, - сказал какой-то мальчишка.
- Вот сукин сын! - добавил бородатый мужик, - они и яблоки-то еще зеленые, а он чуть его не до смерти ухлопал.
- Как случилось? Как было? - спрашивал Устинов.
- Полез Федька за яблоками в сад... Тихоня его и прихватил. Ох, и здорово он его саданул. Ходить не может, - сказал вертлявый, белокурый парнишка.
Ребятишки засуетились вокруг Устинова, передавая ему подробности.
Дело было так: за садом ребята кормили лошадей. Федька и еще один мальчишка пошли по яблоки. В саду на них натравили собак. Товарищ Федькин убежал, а Федька, бежавший по саду в другую сторону, нарвался в бурьяне и кустах бузины на Тихоню. Тихоня догнал его как-то с боку, ударил Федьку пинком в живот и он покатился в канаву, вскрикнув только. Тихоня перепугался, что ли, ушел в
стр. 313
сад, а ребята почти недвижимого Федьку посадили на лошадь и вот только минут семь тому назад привезли.
- А куда же Михей поехал? - спросил Устинов.
- В сад. Он его... убьет шкворнем, - хладнокровно сказал бородатый мужик: - Вот ведь беда. Владимир Сергеич, табачку у вас нет?
- Подожди, не до табаку... - нервничал Устинов: - Чего ж он поехал? Надо в милицию и протокол...
- Бесноватые эти ребята... я своему сто раз говорил: не лазь, обдеру. Вот Федька попал, теперь всем вам наука. И стоит за это... - сказал другой мужичишка, с повислыми белесыми усиками, обращаясь к ребятам и поглядывая на тучу.
- У Тихона ружье... он злой чорт, застрелит дядю Михея, - сказал какой-то мальчишка.
- Но-о! С ружьем он особо не храндучи, а то мы ему покажем, где грачи зимуют, - вспылил вислоусый: - Это ведь у нас народ такой... а то зайдем ночью! Он ему, Михей, сейчас смажет. У него не сорвется. А дождя идет - море!
- Особого ничего... - перебил бородастый, - а ударил он его, видно, сильно. Спасибо... закурим пшеничную, - добавил он, с удовольствием принимая от Устинова папироску и рассматривая ее. - Хо, а ветер-то, ветер... видно дележку лугов дождь оттянет?
Но Устинов, никого уже не слушая, нервно передергиваясь лицом, пошел в избу. Мужики лениво поплелись по домам, ребятишки, увлеченные, что Михей сейчас "смажет Тихоню", сверкая пятками, раздувая на ветру рубашки, побежали по направлению к саду.
Федя лежал в душной, прокопченной избе на куту, накрытый до пояса потрепанной дерюжкой. Он подтянул под себя бледную руку и вяло закрыл глаза. На коннике и на
стр. 314
лавке галдели ребятишки. Их было человек пять, самому взрослому из них не было больше восьми лет. Неподалеку от них у окошка сидела и штопала серый чулок рослая, плечистая девка. Когда вошел Устинов, она смущенно отвела раскосые глаза в сторону, чулок убрала в подол.
Рядом на лавке ползал большой в загрязненной рубашке ребенок. Он вертел в руках чашку, облизывал ее и, видимо больной, тяжело сопел. Голова его была сплошь покрыта болячками, желтыми струпьями, под носом верхняя опухшая губа от нечистоты была красной. К ней жадно липли мухи.
- Володя, касатик, Федюшку почти совсем уколотил Тихоня проклятый, - сказала толстая баба Матрена, Федькина мать, - как я ему говорила, не ходи, не лазь...
Она отошла от печи и, поставив большие красные руки на бедра, посмотрела на Федю, покачала головой.
- Я слышал про эту беду, - сказал Устинов.
Федька открыл глаза, взглянув на Устинова, сразу зарумянился, смущенно повернул голову в сторону и тихо заплакал:
- Пить хочу, - протянул он.
- Как он его ушиб, - наверно внутренность отбил, ходить не сможет, - сказала Матрена, - малый-то какой уж было стал, лошадей водил, помощник дому... Вот на тебе, как на грех...
Ползавший по лавке на четвереньках ребенок ударился головой об стол и уронил на пол чашку. Чашка разбилась на две половинки, а он, задыхаясь, закатился сильным плачем.
- Чорт, чорт! - закричала Матрена. Одной рукой она подхватила ребенка, а другой, кулаком стала бить по голове и по лицу уже невесту-девку.
стр. 315
- Векоуха, чего ж ты смотрела раскосыми бельмами! Чашку-то разбили новую. Только вчера пять яиц заплатила.
Девка виновато моргала смуглыми ресницами и, не сказав ни слова, отошла к окну, уткнулась в подоконник и закраснелась.
- Господи, - завопила Матрена, - всех бы вас уложила в гроб за одного Федьку. Ни одна холера не идет на вас. Идол, чего уткнулась в окно, пить дай малому!
Устинов кусал губы, ему было особенно неприятно, совестно за свои новые брюки и чистую рубашку. Он стоял растерявшись, не зная, под каким предлогом ему уйти.
- Ну, Федя, поправляйся... А Тихоню мы пришпорим за тебя. А в сад больше никогда не лазь, - сказал Устинов.
- Нет, не оправиться ему, - сказала Матрена, - кровью два раза харкал. Знать, внутренности он ему повредил.
Она села на край кута, закинула ногу на ногу, сгорбившись вывалила груди и стала кормить оглушительно кричавшего ребенка.
- Молчи, ну, молчи, - сказала она, - лопай...
Устинов вышел, зашел к себе на переулок и потом, не зная зачем, прошел огород, обошел с раскрытым верхом ригу и, вернувшись к своей избе, встал у порога.
Ветра уже не было. Небо со всех сторон обложила туча, стало мрачно, где-то за логом, седыми, косыми тенями падал дождь и гремел гром. Прямо к сенцам под'ехал Михей. Он пустил лошадь к своему двору и подошел к Устинову, держа в левой опущенной руке шкворень.
- Я черемониться не стал... Не на того нарвался! - вскрикнул он, дыхнув изо рта водкой.
- Ну, что? Чего ты там? - заторопился Устинов.
- Что же, Владимир Сергеич, - любоваться на него? - Я ему дал... У меня не сорвешься...
- Как ты его, застал?
стр. 316
- Приехал, говорю, голову снесу! И рука не дрогнет. Он заегозился. Извиняться начал. Говорит, ошибся, со зла чего не бывает с человеком. Ну, и я его... Владимир Сергеич, я вас прошу, вы молчок про это. Никому. Я с него... У меня так не проедешь за такие дела. - Михей разжал кулак и показал смятый червонец. - Вот как! А то черемониться с ним! Только молчок, Владимир Сергеич. У меня он не сорвался.
- Михей, что ты! А если Федя умрет? - удивился Устинов, - а ты погнался за пустяком...
- Ну-у, ничего не будет, - протянул Михей, - это для вас диво. Их, чертенят, каждый день теперь будут лупить, до самой осени, пока в саду останутся одни листья.
- Нельзя так, Михей!
- А как же? В суд? Суд да дело - собака с'ела, а пинок все равно из боку у малого не вынешь.
- Михей, домой иди! - крикнула из сеней Матрена. - Федька плачет...
- Ну, а вы, Владимир Сергеич никому это... - сказал Михей, прищурившись и хвастливо подморгнув.
Посыпались крупные редкие капли дождя. Михей пошел, нагнув косматую голову. Устинов не успел зайти на порог, как сенцы осветило, где-то на задах ударила гроза, раскатилась гулом и, сразу шумя, упал ливнем дождь.
В избе было темно. Мать зажгла гасничку. Поужинали. Дождь не переставал. Устинов не пошел в полураскрытую ригу, где он спал все ночи, и остался в избе. Он лег на лавке. Больше часу он ворочался, вздыхал и не мог заснуть: то как крапивой жгли тело блохи, то зло гудели и кусались мухи. В чистые потемки, в окна то и дело врывалось робкое синеватое пламя молнии, освещая ярко в избе. Под окном журчали ручьи, лопались от капелей вздутые в лужах пузыри. Шла темь, грязь, ливень с громовым грохотом.
стр. 317
- Володя, ты спишь? - ворочаясь на куту, спросила мать.
- Нет.
- Окладной дождь-то! Батюшки, как Игнатка наш? Убьет его грозой. Видел такую тучу и чего не приехал?
Устинов не ответил. Он плотнее закрыл лицо от мух и стал засыпать. Он чувствовал себя нехорошо, старался не думать о том, что было сегодня за день, но невольно в его воображении отчетливо всплывало: хроменький мальчик, которого он видел, Федя, его запекшиеся губы. Потом, уже сквозь сон он слышал, как приехал брат Игнатка. Отпрягая у двора лошадь на дождю, в грязи, под грозой, он стегал ее и нестерпимо ругался. Мать слезла с кута, накинула на себя дерюжку и вышла. Устинов поднялся на локти и уставился в окно. В густой тьме не переставал шуметь ливень. Грома уже не было, но то и дело голубой огонь молнии озарял землю, с мутными пятнами вспененных луж и низкими силуэтами изб противоположной слободы.
Устинову почему-то захотелось одного, чтоб больше вспыхивало молний, чтоб они не переставали.
Утром, как только по влажно-серому выгону прогнали скотину, умер Федя.
(Перевальцы. Федерация. 1930. )
