стр. 257
Михаил Миров
РАССКАЗ О ШЕСТИ ДОКУМЕНТАХ
В Туапсе - маленький портовый городок Черноморья, который надеется вырасти когда-нибудь в Гамбург - я заглянул в дни моих скитаний по Кавказу, в лето от рождества христова тысяча девятьсот двадцать шестое.
В маленькой армянской лавчонке близ духана с дикой вывеской
---------------
СТОЛОВАЯ И ШАШЛЫК
ИЗ МОЛОДОГО БАРАШКА
"КОНКУРЕНЦИЯ И ЧИСТОТА".
ПАНИКА КАНАЛИДИ
---------------
я купил полфунта брынзы, и мне завернули ее в измятый лист исписанной бумаги.
Я пошел на берег Туапсинки, - которая никогда не станет гамбургской Эльбой, - и там, сидя на придорожном камне, развязал мой дорожный мешок.
Я ел с торжественной медлительностью, усердно и долго прожевывая каждый кусок. Намеченный план скитаний приближался к середине, деньги близились к концу. Дневной
стр. 258
порцион, после долгих прений с самим собой, пришлось уменьшить, чтобы не урезывать плана.
Купленная брынза была с'едена, крошки были тщательно подобраны. И только тогда взгляд мой, уже не зачарованный видом пищи, смог разглядеть и прочесть ровные строчки, вымокшие в соленом соке сыра.
Из этих строчек, написанных твердым почерком властной руки, глядел на меня обрывок приказа:
"...приказываю, чтоб бойцы лишнего оружия не присваивали, чтоб больше не было ни одного бойца с двумя седлами, револьверами иль саблями.
Все захваченное в бою оружие должно сдаваться в штаб, потому как добровольцев пишется к нам много, а оружия нехватка...".
Я прочел... И мои затрепетали ноздри от волнующего острого запаха гражданской войны.
Дыханье тех больших мятежных дней, обстрелянных великими сраженьями, израненных голодом и мором - дыханье тех дней обожгло мои думы.
Казалось, что уши мои снова явственно слышат огневую музыку перестрелок, что глаза мои настороженно и пытливо вглядываются в темь, в беспокойном предчувствии ночных атак, что и ноги мои устали не от горных скитаний, а от длинных переходов отступающих частей.
Я побежал, дрожа от нетерпеливого волнения, к армянину, продававшему брынзу, и нашел его в ленивой безмятежности курившего трубку.
Я купил у него весь запас его оберточной бумаги. Дорого заплатил за высказанную радость находки, за торопливые ищущие движения пальцев, перебиравших измятые страницы брошенных бумаг.
- Прихады завтрэ... Ищо болшэ будэт... Ищо лучше будэт...
стр. 259
На утро следующего дня он достал мне целый ворох исписанных страниц: переписка фирмы Нобель за 1914 год; копии каких-то длинных протоколов долгих тыловых заседаний времен первого года нэпа и еще какую-то кучу никому ненужных, негодных бумаг.
- Нет, друже, это мне не годится... И даром не возьму! - угрюмо сказал я, собираясь уходить.
Армянин не пускал меня, держал за рукав, орал, что я его ограбил.
Ох, много, много проклятий сыпалось мне вдогонку.
Жилистые, узловатые кулаки армянина грозили мне - уходящему, не смогшему осилить смеха, - бегущему, согнувшись от хохота.
ДОКУМЕНТ ПЕРВЫЙ
(написан на двух листах линованной бумаги довоенного образца, пожелтевшей, очевидно, от долгого хранения)
ТОВАРИЩУ КОМИСАР НАЧАЛЬНИКУ СОВЕЦКОЙ ВЛАСТИ
станицы Горобеевой со всей окрестностью, хуторами и станицами к ней приписом перечисленных.
Пришлой крестьянки Черниговской губернии, Новозыбковского уезда, Белоколодезьской волости, села Дурни, Куценко Анны Гавриловны, местожительством ноне обретающейся на хуторе Стародубском близ станицы нашей Раздольной опять же к вашей подначальной станице Горобеевой приписанной.
ПРОШЕНИЕ
нащет суда и управы
Покорнейше и слезно прошу Вас, Товарищ Комисар Начальник, как совецка власть на защиту бедности пристоящая есть, обратить внимание на жалобу мою - и не оставить без суда долю мою почти вдовью и детей моих малых, хуже сирот.
стр. 260
Октября сего месяца, а числа 2-го, если считать по старому числу потому как новому за коротким пребыванием в нашей местности совецкой власти до сих пор не обучены. Выехала я спозаранку, с малолетним сынком моим Федором, на лошади - мерине девяти годов гнедой масти - и с телегой за мужиком моим, Никитой Архипичем, в город, в больницу.
А мужика моего пятая неделя как обезножило, по причине неосторожного переезда. И обезножило его в чистую, одни культяпки от обоих ног остались. Так что сами видите, что не работник он у меня, а только хлебом кормить и еще присмотру, как дитя малое требует. А самому большаку Федору теперь у меня осьмой только год идет.
Теперь понятно воистину и без сумления должно стать Вам Товарищ Комисар Начальник положенье мое горькое и судьба хуже вдовьей, тем более, что нездешние мы, а пришлой народ, безземельные.
Ехала я значит, с самой зари и думала на поночлег остаться в станице Горобеевой, да только мерин мой некованный, а земля на проселке от морозу как камень, и пришлось мне к Горобеевой станице совсем ночью почти к свету под'езжать.
Не доезжа до нее версты за три догоняют вижу меня трое верхами. Захолонуло, застыло у меня сердце от страху - только вижу будто свои товарищи, вроде тех, что у нас на станице постояльцами. И были все трое они в солдатской военной форме и при кокардах значит Совецкой Красной Звезды.
Догнали они меня и показывай, говорят, баба, документы! А я им в ответ значит говорю:
- Какие у бабы могут быть документы, тем более при муже калеке? И еду я с сынком моим - об'ясняю я им всю правду, - за мужиком своим в город, в больницу.
стр. 261
Тут зажег один из них серник и прямо в глаза мне светит. И сволокли они меня наземь и все втроем меня силком испозорили. Отбивалась я всеми силами - Христом богом молила не позорить матери на глазах у малого дите. Но где же совладать бессильной женщине с тремя казаками.
И выпрягли они моего мерина из телеги и прямо с хомутом и сбруей угнали. Одну дугу да оглобли, да телегу без коня посредь степи оставили.
И обобрали они меня дочиста. Шубу нагольную с меня сняли почти новую, романовскую, с расшивою и бурку, что мужика укрыть везла, хлеба две ковриги цельных и сала оковалок фунтов на десять - все чисто забрали.
И был один из них при усах и шрам во всю щеку вроде сабельной, а двое других бритые и мало приметные.
И подозрение ведет меня на ваших солдат, Товарищ Комисар Начальник, и прошу я Вас слезами горькими нащет суда и управы.
Положенье мое, Товарищ Комисар Начальник, хужего не сыщешь.
Как же я это теперь опозоренная буду детям моим честной матерью и мужику моему законной женой.
И прошу я Вас покорнейше, слезно молю я Вашу Милость, найти душегубов моих и воротить мне добро мое - мерина гнедого девяти годов, сбрую ременную, шубу нагольную, романовскую с расшивою и бурку мужнину почти не надеванную.
И еще прошу я Вас наказать злодеев моих по всей строгости, в чем и подписываюся:
Куценко, Анна Гавриловна.
А за нее неграмотную расписался и прошение написал и составил бывший Георгиевский Кавалер и действительный инвалид Германской Войны - Георгий Кузмич Лопухов.
стр. 262
ДОКУМЕНТ ВТОРОЙ
(написан крупным мужским почерком, рукой, с детства привыкшей к перу)
Командиру и военкому 105 отдельной кавалерийской бригады тов. Ворохову
Военкома 1 эскадрона - Болотина
Довожу до Вашего сведения, что мною арестованы и обезоружены 3 красноармейца вверенного мне эскадрона Охромов Ф.М., Град К.П. и Несвояхата И.Л., заподозренные в участии в изнасиловании и ограблении гражданки Куценко.
Копия заявления Куценко и протокол очной ставки при сем прилагается.
Хотя по отношению к трем арестованным никаких изобличающих их вину вещественных доказательств обыском обнаружено не было, но следующие обстоятельства с полной очевидностью доказали мне их виновность.
1) Заочное описание гр-кой Куценко числа, одежды и примет на нее напавших (усы и сабельный шрам на щеке Несвояхаты).
2) Указанные кр-цы в ночь на 16 октября, т.-е. в момент совершения преступления, находились в конном дозоре за пределами станицы.
3) На очной ставке как сама гр-ка Куценко, так и семилетний сын ее, привлеченный к опознанию вне присутствия матери, признали в пред'явленных им кр-цах грабителей, на них напавших.
Обращая Ваше внимание на тот факт, что при исполнении моего приказа об обезоружении все трое кр-цев, а в особенности Несвояхата, пытались оказать сопротивление, полагаю нужным немедленно передать их суду Реввоентрибунала, выделенного из политсостава нашей бригады, и
стр. 263
судить их тут же на месте, с участием представителей от трудового казачества, для укрепления основ советской власти на только-что освобожденной от ига белых области.
Так как приговор будет неизбежно только один - к высшей мере, то такая жестокая кара послужит уроком для тех из наших бойцов, в которых еще живы традиции партизанщины, и покажет им, что мы - регулярная часть Красной армии - с железной и стойкой дисциплиной, а не партизанский отряд, зараженный всеми недостатками батьковщины.
Жду Ваших распоряжений.
Военком 1 эскадрона - Болотин.
ДОКУМЕНТ ТРЕТИЙ
(написан трудным корявым почерком на двух листах сахарной оберточной бумаги)
Докладаю вам, товарищ Комиссар, в письменном виде, что хотя я и под вашим началом хожу, но и сам, просю не забувать, отделенный командир и на груди у меня, товарищ Комиссар, не плевок застыл, а орден Красного Знамени за геройство революции и за красную беспощадность с врагом. И товарищи мои бойцы выверенные тож не однажды, и жисть свою за совецку власть способны угробить, и не трясутся за нее нисколечки.
Докладаю вам, товарищ Комиссар, в полном абсолюте, что оскорбление вы нам строите кровное, потому как сучий язык, бабий наговор, у вас силу имеет, а наше слово для вас легкое.
И со стороны нам известно стало, что мыслю вы имеете порешить нас расстрелом, как самых, что ни есть последних беспощадных врагов Республики, в то же время, как мы есть бойцы за правду рабоче-крестьянского нашего народа, в красном геройстве даже очень и не раз отличенные.
стр. 264
А что для нас хуже хужего, что смерти неисчислимо раз горьше, так это, - что в позор нас введено очень уж срамный, - то, что обезоружили нас и с коней поснимали. Потому как винтовки да сабли наши, еще в семнадцатом годе кровью добытые, до самого того последнего срамного часу были при нас неразлучными. И даже, когда случалось в госпиталя нас класть ранеными - с нами вместях и оружие ложилось. До того самого обезоруженья, были мы красные народные бойцы в почете и красоте полной, а теперь все равно, что вражьи шпионы, такая теперь на нас оглядка.
Потому, лучше человека пулей изничтожить, как она есть вещество чистое, бессрамное, а со смертью мы, товарищ Комиссар, осьмой год перемигиваемся, свыклись. А до такого позору великого передо всем полком довести - эта казнь неслыханная по срамоте своей и по лютости. И в ответе вы за нее будете преогромном.
А что касается самого дела, если судить по возможности, то вся обстоятельность в нем лживая, наговорная и веры к себе иметь не должна. Потому как мерин, тулуп, и бурка, хлеб да сало той гражданки, что на нас, как на последних шкуродеров, показанье делает - нам ни к чему были, все одно, что кобыле второй хвост.
Корысти такой у нас не могло быть, и даже интереса никакого, потому, как хлеба да сала у нас у самих хватает до обжору, раз стоим мы постоем на хозяйских хлебах, а станица, всем известно, не об'едена нисколечки, потому как она от железной дороги и даже от шосса далекая.
А про бурку и тулуп и говорить нечего. Бурки у нас у самих, само понятно, имеются, а про тулуп бабий и думать нечего - раз в нем у нас же такая же потреба, как в бельме на глазу.
А если вы про мерина думаете, то думка ваша неверная. Кони у нас у самих, сами небось знаете, заправские, всей
стр. 265
бригаде на диво - огонь, а не кони. Так что для обменки у нее мерина брать нам и не стоило, потому, прогад и невыгода. И если кому сказать, в веру не возьмет, смеяться станет - потому смехота одна чтоб в обменку на наших кровных жеребцов загнанных меринов у баб отбирать. А если думать, что для загонки, для продажности, то в одну ночь куда продать и кто купит. А коня в незнамой станице, все одно, что шила в мешке, никуда не скроешь.
А что касательно изнасильничья, так это мы свободно докажем наговор. - Потому с Охромовым стою я в одной хате и одной бабой, с ее полного согласия, пользуемся. И баба тая есть никто иная, как хозяйская дочь - Аграфена, а по отечеству Дмитровна, и фамилия ей будет Бочка. В случае чего, она даже показать в полной силе, что отказу в ласке от нее мы не видели ни единого разу, и были мы от нее в полной мере, и тая гражданка, что на нас показывает, с ней и в сравнение пойти не сможет, такая она есть обрыдлина.
А что касаемо третьего нашего товарища, то хоть Кузьма Град на какую бабу показать и не в силе, но опять же гражданка тая твердо говорить, что в черед ее все трое насильничали, а раз так, то и Град выходит тут непричемный.
Опять же упреждаем вас, товарищ Комиссар, что в ответе будете сильном, потому как нас передо всем эскадроном вы люто испозорили, в чем руку свою и прикладаем.
Иван Несвояхата - отделенный командир второго отделения первого взводу.
Охромов Фома - боец первого взводу.
А за неграмотного бойца тож первого взводу с его полного согласия, за Кузьму Града мы двое: Иван Несвояхата - отделенный командир второго отделения первого взводу, Охромов Фома - боец первого взводу.
стр. 266
ДОКУМЕНТ ЧЕТВЕРТЫЙ
В штаб 105 отдельной Кавбригады
Комэскадрон 2 - Громко, Ивана
ДОНЕСЕНЬЕ
В райони расположенья моего эскадрона, во время ночной облавы на плавнях захвачено було трое бандитов. И во время захвата був убит бандитской пулею доблестный боец второго эскадрону Мищук Федор, которого мы с честью, як полагается, и сховалы.
И отобрано було военного снаряжения и цивильного имущества у трех бандитов, про которых выше рапортую:
Коней........... 4 (четверо) трое жеребцов под седлами и один мерин под крестьянской сбруею и вси, як один, гнедые.
Винтовки........ 2 (двое) обидьви в полной справности.
Обрез........... 1 (один).
Сабель казачьих. 3 (трое штук).
Патронов........ без счету.
Кожух........... 1 (один).
Бурок........... 4 (четверо штук).
Нащет бандитов рапортую, як один сбежать собрався, пришлось пристрелить, двоих других живьем на ваше распоряженье при сем рапорти направляю под охраною.
Нащет имущества и снаряженья, опять же при сем рапорти в штаб бригады переправляю.
стр. 267
Нащет Мищука Федора прошу приказом з числа бойцов сключить и з бумаг вымарать.
Показанье с двоих живых бандитов снято, а убитый на месте закопан. И назвались они казаками станицы Ахматуринской - один Городенный Григорий, другий Титаренко Степан, а убитого тож об'явили казаком станицы Ахматуринской, Безбородько Иваном.
И спасались они вси в трех плавнях от нашей Совецькой власти. А нащет кожуха и мерина в крестьянской сбруи - показанье дали, будто проезжа баба була ими обобрана. А остатни кони и вооруженье свое, кажут, було собственное.
Окромя сего случая во всем райони расположенья моего эскадрона спокойствие полное.
Комэскадрон 2/105 Иван Громко
ДОКУМЕНТ ПЯТЫЙ
Весьма срочно
Совершенно секретно
Председателю Реввоентрибунала товарищу Кротову
Копия - Военкому Болотину
Приказываю дело немедля прекратить.
Военкома Болотина шлепну на месте, или пусть стреляется сам, если только Несвояхату и двух других уже успели пустить в расход.
Действительных бандитов направляю немедля до Вас и самолично приехав бы, если б не нога.
Комбриг и Военкомбриг 105 Ворохов.
стр. 268
ДОКУМЕНТ ШЕСТОЙ
(текст документа изложен на двух листах писчей бумаги, исписанных с обеих сторон. Подписями - с закорючками и без закорючек, полуграмотными и почти неграмотными - заполнено еще пять таких же листов)
Товарищу Комбригу 105 отдельной Кавбригады от бойцов первого взводу всех до единого, а второго и третьего взводов, опять же всех, исключая шестерых: Командира третьего взводу Фарафонова Ивана, и бойцов - Иванова Павла, Степанчука Ивана, Колупова Трифона, Годи Митрия, и еще Командира нашего эскадрону Коцюбы Кузьмы Васильича, как они есть хоть и партейные, но общему нашему мнению не согласные.
Заявление и рапорт
Докладываем до вашего сведения, что с сего часу военкома нашего товарища Болотина за комиссара своего считать беспрекословно нет никакой возможности, и никакого подчинения ни в бою, ни в резерве, ему от нас и ждать нечего, и вся личность его для нас потерянная.
Просим вас все скопом нам припятствия в этом деле не строить и назначить нам нового комиссара, которому с полным сердцем пойдем в подчинение.
Два с лишком года мы под вашим приказом ходили, доблестный товарищ Ворохов, Трофим Егорыч, как вы есть наш товарищ Комбриг. Два года под вашим началом с офицерьем и разной буржуазной нацией в гражданской войне пребываем и никакого самого малого отрыва от боевой дисциплины за нами не значилось и по теперешний день не числится.
До этого военкома, был у нас, дорогим комиссаром нашим, товарищ и братан ваш родный, Ворохов Андрей Егорыч. С того самого памятного дня семнадцатого году, как
стр. 269
мы золотопогонников наших раскомандирили, и распатронили все офицерье начисто, комиссаром мы его себе выбрали и рубились беспощадно, в неисчислимых боях под его командою с беляками и бандитами.
С того самого печального часу, как истый геройский боец за Трудовую Республику дорогой наш и бесценный Комиссар - братан ваш родный - Ворохов Андрей Егорыч был зверски зарубан вражьими шашками, - с того самого печального незабываемого часу служит он нам вечной памятью и примером цели для всех.
И после такого комиссара назначили вы нам своею волею Военкомом Товарища Болотина для такой чести совсем непригодного, который троих из нас передо всем эскадроном и перед полным как есть станичным сходом испозорил вконце. Тем более, кого ж?
Командира 2 отделения 1 взводу Ивана Несвояхата, которому первому из всех бойцов и командиров бригады Орден Красного Знамени даден был, и еще двух всем известных заслуженных бойцов - Охромова Фому и Града Кузьму.
Мало того, что обвинил он их неслыханно люто, будто безоружную бабу в черед все трое изнасильничали и ограбили, мол, дочиста, так еще при полном скоплении народа и при всех нас в здешней школе допрашивал и судить заставил Революционным Военным трибуналом, все время издевку имея над ними, как над самыми последними бандитами, которых они же беспощадно рубали в неисчислимых, бесчетных боях.
И расстрелял бы он их как последних гадов - если б хоть на день опоздала бумага ваша, дорогой наш товарищ Комбриг, с полным об'яснением истины дела, как случилось.
А такой комиссар, что трех своих лучших, всем известных бойцов, ни во что не ставит, у которого бабий наговор
стр. 270
безо всякого доказательства такой перевес имеет, что под расстрел бойцы подводятся, а прошение всех бойцов с полным ручательством головами всего эскадрона безо всякого внимания умалкивается втуне - такой военком не командир революционный есть, а судейский чинуш и прихвостень старорежимной правки, и в революционные комиссары нет у него ни таланту, ни годности.
И решенье, товарищ Комбриг, у нас твердое - под расстрел лучше итти, а с таким военкомом не оставаться.
Какая будет на то ваша воля, так мы и согласные.
Только просьба наша к вам великая - принять наши боевые заслуги под Екатеринодаром, в Астраханских степях, на Украине и на Кубани в полное внимание и уважить наше заявление - Комиссара назначить нам другого, а этого совсем от нас убрать, чтобы в эскадроне его и вовсе не было.
И еще просим вас, товарищ Комбриг, тую бабу, что на наших бойцов показывала, и тех трех бандитов, которые ее насильничали - на наш суд отдать.
Будем судить мы их всем эскадроном единогласным решением - и какое решение наше будет, такой и будет приговор.
Под этой второй нашей просьбой всем эскадроном, кроме командира нашего тов. Коцюбу, Кузьмы Васильевича, и те пятеро, что на сменку военкома несогласные, то ж подписываются.
На документе 293 подписи за себя и за неграмотных.
(Перевальцы. Федерация. 1930. )
