стр. 51
АЛЕКСАНДР ВОРОНСКИЙ
ДВЕ ЖИЗНИ
(Из книги "За живой и мертвой водой")
Есть две жизни. Они не сливаются друг с другом. Одна рассыпается по улицам и площадям суетливо бегущими, шагающими, гуляющими людьми, - она бьется в деловом гаме фабрик, в мерном лязге поездов, она - в кафе, в кабарэ, в редакциях газет, в театрах, в диспутах, на собраниях; она мирно, спокойно и сыто проходит в уютных квартирах, в грубой, но крепко сколоченной избе крестьянина, пахнущей ржаным хлебом, овчиной, потом и кожей хомутов. Эта жизнь - на виду, на глазах. Она никуда не прячется, не таится.
Есть другая жизнь. Притаилась она на кроватях и койках умирающих, из'еденных болезнями, в бараках и госпиталях, в богадельнях и инвалидных домах, в одиноких комнатах, где пахнет лекарствами и где на человечьи, еще живые лики уже легла гибельная гиппократова тень; эта жизнь несет свое безмерное бремя в углах, откуда несется бессильный старческий шопот и где душит гнилостный запах вечного и непоправимого увядания когда-то, может быть, прекрасного тела. Такая жизнь никнет матерью, сестрой,
стр. 52
мужем, женой у праха, у последнего дыхания любимых, единственных, неповторимых, у могил, уже ненужных, уже забытых всем миром. Тщетно иногда она напоминает, зовет к себе истошным криком, воплями, звериным, нечеловеческим воем, напрасно она молит, жалуется, говорит последними смертными словами - обычная, нормальная жизнь, жизнь-победительница, умеет заглушить ее, другую жизнь, жизнь юдоли скорби и мук, умеет сделать ее неприметной для нас.
...Сестра моя Ляля уже не вставала с постели, когда я приехал в родное село. Ее юное лицо сделалось бескровным, только на щеках играли два отчетливых жарких пятна. Тонкие, длинные пальцы просвечивали, глаза расширялись, их блеск был влажен и опасен. Она лежала в девичьей чистой, строгой кровати, негромко кашляла, то и дело подносила ко рту резиновый мешочек для собирания мокроты.
Она встретила меня слезами и подробными расспросами. Как я жил, почему разгромили семинарию, не приходится ли голодать, что я намерен делать дальше, не думаю ли я поступить в университет?
- А я вот умираю. Недавно опять шла горлом кровь, после этого совсем почти перестала вставать. Совсем обессилела. Маме со мной тяжело. У ней и так много забот: просфоры, хозяйство; тебя уволили, а тут еще со мной приходится возиться.
Я робко ободрял ее. Она бледно усмехалась, качала головой.
- Нет, не жилица я на свете. Скоро помру. Исстрадалась я, живого места во мне нет. Кляча я стала. Помнишь - какие волосы у меня были, все повылезли, теперь остриглась.
Она куталась, натягивала на себя одеяло, гладила мне руку, тонкие, высохшие губы ее были немощны.
стр. 53
- Когда я училась, я очень любила во время всенощной в епархиальном училище слушать "Свете тихий". "Свете тихий, святыя славы бессмертного, отца небесного, святого блаженного"... Стоишь и думаешь неизвестно о чем, немного грустно... хорошо, спокойно. Лучше не вспоминать об этом... Я надоела тебе? Ты обо мне не думай, ты себя береги. Тебе тоже будет трудно.
Она задремала.
На другой день я застал сестру в кресле. На коленях у нее лежала книга в коленкоровом переплете. Она медленно перелистывала ее.
- Посмотри, какие тут страшные рисунки.
Я перелистал книгу, историю религии, не помню какого автора. Тут были идолы лысые, с миндалевидными полузакрытыми глазами, с отвислыми животами и грудями, начинавшимися у самой шеи; звероподобные идиоты, клыкастые, с ощеренными зубами и вывороченными губами; божки с асимметрическими черепами, со срезанными покатыми лбами, с неправдоподобно-удлиненными затылками; головы, похожие на жаб, и лица, напоминающие летучих мышей; уроды с плотоядными челюстями, с тощими и недоразвившимися туловищами, дьявольские маски с разорванными ртами и оттопыренными, огромными ушами, застывшие в диких и отвратительных гримасах, искаженные болью и судорогой рожи; немощные старики, безобразные женщины, жалкие, едва обделанные куски камня и дерева, наивные и глуповатые подобия животных и людей с бессмысленными, выпученными глазищами, странные, гибридные, отталкивающие фигуры.
- Зачем это тебе, откуда ты взяла эту книгу? - спросил я, удивленный.
- У о. Николая нашла. - Она откашлялась и, глядя поверх меня своими правдивыми, ранеными глазами, изнеможенно
стр. 54
заговорила: - Я часто думаю над этими рисунками. Как ужасно и тяжко жилось и живется людям, если они поклоняются таким чудовищам. Где-то я читала, что в своих богах, в верованиях люди олицетворяют себя и окружающее, они вкладывают в них свои представления, свое понимание жизни. Должно быть - это правда. Значит, вот эти изображения - мысли и чувства о судьбе, о роке, о том, что есть, было и будет, они - наглядные записи, символы того, как люди чувствуют, осмысливают жизнь. Тут все страшно, мрачно, непонятно, зловеще. Как-будто раскрываются темные недра, пучины, на дне их копошатся, ворочаются и ползают невообразимо-отвратительные твари. Я увидела их теперь. Я не могу часто от них спать, они меня преследуют... Жалкий, дрожащий, трепещущий от страха и ужаса человек извивается, молит, падает ниц в прах пред грозными и мерзкими воплощениями своей фантазии, ненавидит и надеется, и проклинает, и заклинает, и снова создает бредовые образы и венчает их, несет, отдает им лучшее и заветное... Сколько мрака, неизгладимых мук, горя, страданий, какой страх нужно испытать, чтобы выдавить из себя вот это... - сестра показала на книгу, руки у нее дрожали. - Ты подумай об этом. И каким забитым, униженным, ничтожным должен чувствовать себя человек пред этими тварями! В них собрано, запечатлено все человеческое горе и его унижение и ужас перед жизнью... Года два назад я возвращалась домой с родными из Ереминки в рождественские дни. Была вьюга, мы заплутались, ночь провели у омета. Мы были тепло одеты, но к утру все же я иззябла... Когда рассвело, метель прекратилась, небо очистилось от туч. Вставало холодное, равнодушное, багровое солнце в туманной изморози. Я знала, что оно не согреет меня, но с надеждой и с отчаянием ждала его. Я куталась, дрожала и чувствовала себя маленьким, диким, беззащитным
стр. 55
комочком. Я смотрела, как поднималось мое божество, мое счастье, моя надежда, вся моя жизнь. Я завишу от него целиком, вся, а оно было неприветное и смотрело на меня злым кровавым оком, как лихо одноглазое...
Я с тоской слушал сестру. Она говорила глухо, ровно и как бы спокойно, и от этого мне делалось еще тоскливее. Откуда у ней появились такие мысли? Правда, она будто всегда прислушивалась к чему-то, больше молчала, была тиха, но я сравнивал ее теперешнюю со скромной, всегда нежной, всегда уступчивой во всем, послушной епархиалкой, какой знал я ее еще недавно, и удивлялся перемене.
Сестра молчала, опустив низко голову в белом, кружевном по краям чепце.
- В истории человечества были и светлые, радостные верования: вспомни богов Эллады.
- Да... Эллада, - неторопливо и вдумчиво ответила Ляля. - У них, наверное, были и мрачные боги. Может быть они не дошли до нас. Настоящий все же бог - Молох-всепожиратель. Библейский бог тоже грозен и беспощаден. Он отвечает всегда в грозе и буре. "Кто сей, омрачающий провидение словами без смысла? Я буду спрашивать тебя, и ты об'ясняй мне", - вот как он говорил с людьми.
- А христианство?
- Ну, и христианство тоже. В распятом на кресте радости мало. А катакомбы, а аскетизм, а средние века, а инквизиция и костры?
Ляля подняла голову, откинулась на спинку кресла. Длинные, изогнутые ресницы пали темными мохнатыми полукрыльями, густые линии бровей сошлись у переносья, казались неестественными, словно приклеенными на восковом лице. Мы сидели у раскрытого окна. Легким маревом струился жарко нагретый воздух, высоко в небе свободно и плавно парил коршун. У соседних изб беспокойно кудахтали куры,
стр. 56
орал петух. По пыльной дороге тарахтели на базар мужицкие телеги. Пьяница-старик Нифонт стоял на лужке, колени были согнуты, он чесался подмышками, тупо и бессвязно бормотал ругательства. У церковной ограды мальчишки играли в бабки.
Я сказал сестре:
- Все это было, Ляля; теперь у людей новые верования: наука, социализм, братство трудящихся.
Ляля взглянула на меня. Что-то странное, неподвижное, мертвое и в то же время пронзительное и будто враждебное мелькнуло в ее взгляде и мигом погасло.
- Социализм для здоровых и крепких. Он не для нас, убогих и сирых, обиженных и умирающих. Это в будущем вы собираетесь осчастливить, а пока... Мне двадцать один год, рассвет моей жизни, а я не жила, ничего не видела, меня поманил кто-то и вот бросает в черную яму. В романах я читала о любви, о детях, я ничего этого не испытала. Кто же смеется и издевается надо мной - и зачем? Ты не бойся, я не жалею теперь, у меня не осталось сил даже и на это... Скорей бы! Никому я не нужна и себе тоже не нужна.
Она привстала. Резиновый мешок выпал у нее из рук, об пол стукнул металлический ободок. Стук был сухой, одинокий, резкий. Я поднял мешочек, помог сестре дойти до кровати. Я ощутил пугающую и жалкую остроту костей, безвольность тела и заметил тонкую, свежую, молодую и горькую складку у рта.
Она улеглась в кровать, словно в гроб.
Я вышел в сад, остановился у старого, покривившегося плетня.
- Как это случилось, - думалось мне, - как же это случилось?
Я стремлюсь к общечеловеческому счастью, я хлопочу
стр. 57
о благе и довольстве других - и вот я не заметил, не знал, чем и как живет моя родная сестра. Нужна была неотвратимая близость смерти, чтобы она рассказала мне о себе. Может быть идеи заслоняют собой живых людей, или тут есть что-нибудь, мной неосмысленное? Но тогда - что же толкает меня на борьбу, почему домогаюсь я вселенского братства?.. Вот и сейчас я думаю о себе, а не о ней, о своих, о моих личных недоумениях. Ведь так можно дойти, пожалуй, до того, что будешь устраивать это самое вселенское братство и мять, топтать безжалостно и холодно, не замечая вокруг себя не только явных врагов, а вообще живую жизнь: детей, братьев, сестер! Или, возможно, это пока так и нужно, и иначе не побеждают, как со сжатыми зубами, со сталью в сердце и с холодной ясностью в голове? Как же это?
Подошла мать.
- Умирает Ляля-то!
Я ничего не ответил.
- Уж я знаю: руками во сне стала перебирать, это всегда перед смертью. Не уследила я за ней. Ты теперь один у меня остаешься, а вижу я, и от тебя не будет мне утехи. В сторону ты глядишь. Поила я вас, кормила, ночей не досыпала, а на поверку с пустыми руками остаюсь.
Она закусила кончик платка, всматривалась пытливо в мое лицо, будто ждала разрешающего ответа, похожая на деревенских черничек.
Вечером я пошел проведать дядю, о. Николая. Он собирался по делу в соседний хуторок, пригласил проводить его. На пыльном дворе, заставленном телегой, тарантасом, дрожками, растянувшись у конуры, лежали рядом, голова к голове, цепная собака Милка и розовогрязный поросенок. Оба спали. Спросонок поросенок повиливал тугим концом хвоста.
стр. 58
- Какое корытное счастье! - заметил я, проходя мимо.
О. Николай, полный, спокойный, рассудительный священник и домовитый хозяин, взглянул на поросенка и Милку, улыбнулся, поправил серебряный крест на груди, молча прошел мимо. Задами мы миновали село, поднялись на кручу, обрывавшуюся у реки. Жидкое, нежаркое солнце клонилось к краю янтарного неба. С правой стороны обрыва расстилался сочный, зеленеющий луг. Медленно, вразброд брело к селу стадо коров, овец и лошадей, бросая длинные тени. Бессмысленно блеяли овцы, сухо щелкали кнутами пастухи. Развевая и потряхивая гривой, пробежали, играя, два скакуна. Покойно лежала, поблескивая медными бликами, плавно изгибаясь, светлая река. За рекой уходили вдаль поля. На холмах виднелись деревеньки, за ними стоял молчаливый, торжественный сосновый бор. Мерно плыл медный, далекий благовест.
- Благодать, - промолвил о. Николай, останавливаясь и опираясь на длинный посох. - Ты на дворе упомянул про корытное счастье. Что ж, оно, может быть, и корытное, да настоящее... Произрастание... Им же все и созиждено: трава, деревья, скот всякий, хаты, мужики, птицы, мы с тобой... все, что видишь в окружности, - он неторопливо, широко провел рукой, - все создано произрастанием, корытным счастьем, по-твоему.
- Произрастание - дело неосмысленное и стихийное, - возразил я.
О. Николай снял широкополую шляпу, провел рукой по волосам, ответил:
- Ну да, стихийное. Бог дал древний закон жизни: "в поте лица добывайте хлеб себе, плодитесь, множитесь, наполняйте землю". И еще в книге "Руфь" сказано про семью: "твой бог будет моим богом, и твой народ будет
стр. 59
моим народом". В этом закон и пророки, этим все держится. Кто преступает этот закон, тот гибнет, испытывает несчастия, несет кару, становится отступником, грешником, ибо он мешает жизни, произрастанию. Люди, - он мельком посмотрел на меня, - люди устраивают бунты, революции, мечтают о вселенском счастьи людей, но никогда на земле ничего не созидалось бунтами и революциями. Миллионы людей, - закончил он твердо и решительно, - живут законом произрастания, не вашим законом. Чудо чудеснейшее окрест, а вы говорите: корытное счастье.
Играя желваками на загорелом, мясистом лице, он смотрел вослед уходящему солнцу.
- Величайшее чудо, - ответил я, - человек со своей творческой мыслью и руками. Величайшее чудо, дядя, когда из темного хаоса, из недр бытия, из косной материи через кусок протоплазмы возник сложный организм и вспыхнула смутная, непокорная творческая мысль, когда было создано первое искусственное орудие, топор каменный, лук, освобождающие человека от слепых и злых стихийных природных сил. Произрастание создано в ужасающей, в смертельной борьбе, в неисчислимых поединках. Перо птицы, любая травинка - появились в результате мучительнейшей борьбы. Человеку нужно не произрастание, а творчество. Петух, собака, свинья, колос ржи, пшеницы, овса, лук, редиска - все сотворено в известном смысле человеком, создано им, отобрано, взлелеяно.
- Для чего и во имя чего взлелеяно? - полунасмешливо и снисходительно спросил о. Николай. - Для произрастания. Все, о чем ты говоришь, одни лишь поправки, основное в библейском законе.
- Хороши поправки, - возразил я, - они изменяют и подчиняют природу, из раба делают человека господином вселенной. И кроме того - бывают эпохи, моменты, когда
стр. 60
нарастают силы, мешающие человеку и окружающему произрастать как следует. Тогда надобно удалить все, что мешает.
О. Николай подумал, отогнул конец рукава рясы, ответил:
- Бывает. И про борьбу знаю, кое-что помню. Я не о том сказал про бунты и революции. Может быть не моего ума это дело. Я о другом хотел сказать. Нужно пахать, сеять, разводить скот, сады, рожать и питать детей, это - главное. Все остальное приложится. Вы, взыскующие нового града, не знаете и не чувствуете радость хозяина, когда он видит выводок цыплят, заботу его, когда он окучивает дерево или делает прививки яблоне. Вы полагаете - он о барышах думает. Не только о барышах, а иногда и совсем о них он не думает: он радость произрастания испытывает, он видит плоды трудов своих, он радуется живому. В России иначе нельзя. В России вон сколько земли. Она зовет к себе. Она у нас не прощает измен. А вы забываете об этом, не так живете, да еще надсмехаетесь над этой жизнью, называя ее корытным счастьем. Медленно живем мы, скучно иной раз бывает. И нас посещает беспокойный дух, а только жить надо по библейскому закону, иначе сходит человек с круга своего. И вера наша, которую вы пытаетесь отрицать теперь, охраняет древний закон произрастания... Да... Поздно уже... Поспешу на хутор.
Он медленно стал спускаться с кручи. Как бы что-то вспомнив, он остановился, полуобернулся ко мне, спросил:
- Может быть останешься с нами? Ты поразмысли хорошенько. Велика жизнь, она как гора, ее не сдвинешь с места.
- Мы будем пробивать, дядя, туннели.
- Ты думаешь, по ту сторону другая жизнь? Та же самая, та же самая...
стр. 61
Он уверенно зашагал по тропе к большаку.
...Ляля умерла недели через две после моего приезда. За сутки до своей смерти она потеряла сознание, умирала незаметно и тихо. Часа за два до кончины стала слабо шевелить сухими губами. Мать разжала ей рот, влила со столовой ложки воды. Она проглотила. Одинокая слезинка повисла у нее на щеке. Потом она стала негромко икать.
Ее хоронили по обычаю в подвенечной фате, невесту неневестную. Знакомые семинаристы из соседнего села пропели триольную погребальную песнь: "Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему".
Тогда впервые я почувствовал темную вторую жизнь и бессилие перед вечным законом уничтожения. "Сей род осужден от сродства своего и ко гробу тщится".
Получил письмо от Валентина. Он кратко сообщал, что через неделю будет в городе, затем отправится в Петербург. Если я желаю с ним ехать в столицу, то нужно встретиться и уговориться. В Петербурге, он это выяснил, можно найти работу и для меня. Мать упрашивала погостить, но, когда узнала, что я еду "на службу", приумолкла, занялась сборами меня в дорогу.
Накануне от'езда посетил свежую могилу сестры. Кладбище густо заросло травой, пестрело цветами. Медвяный запах плыл в хрустальной, ломкой тишине. Листья на деревьях блестели. Я вспомнил детство. Мне захотелось собрать к скромной, глохнущей могиле наших испытанных, юных и верных друзей той далекой поры: добрых и премудрых волшебниц, чудо-богатырей, кровавых, страшных, но справедливых и великодушных разбойников, сказочных птиц и зверей, бранных крылатых коней и серых волков. Я пожалел, что нет ни меча-кладенца, ни сивки-бурки, ни вещего ворона, ни живой и мертвой воды - от нее сростались распадающиеся кости, покрывались свежим и сочным
стр. 62
телом, начинала переливаться рубинами кровь, снова поднимались мерно девичьи нетронутые груди.
Кладбище лежало немотное, глухое, равнодушное. Оно покрыло тысячи людей. Большинство из них умерло до времени, до срока, до старости, без смысла, случайно. И растут, все растут могилы...
А может быть... может же быть - настанут дни и добудет человек свою живую и мертвую воду силой своего ума и хотения... Не хочет, не станет жить человек одним произрастанием. Он создает, создаст свою сказку на земле!
Между могил я заметил дымчатую кладбищенскую кошку. Взял ее в руки, присел на скамейку. Она смотрела на меня зелеными, таинственными глазами, не выдержала взгляда, зажмурилась. Я погладил ее, на ладони осталось ощущение пушистой мягкости и теплоты. И мягкость и теплота показались мне необычайными, удивительными, бесценными. Да... жизнь, это - когда есть теплота, мягкость, движение, можно приложить руку ко груди, почувствовать, как ровно и мерно бьется сердце, ощутить удары пульса, можно закрыть и раскрыть глаза, тепло и влажно дышать, пережить прикосновение чужого живого тела - величайший дар из даров, самое дорогое и самое священное.
(Перевальцы. Федерация. 1930. )
