стр. 174
Н. ОГНЕВ
ДЕВОЧКИ
(ИЗ 2-Й ЧАСТИ РОМАНА "ВЕЛИКАЯ КРИВАЯ")
Москва пылала ядовитыми лиловыми огнями, гробы домов вертелись прыгали, неслись в вечность на пламенных колесах реклам; Тверская вставала от Трухмальных до Охотного неизбываемой, незабываемой во все времена, пространства и сроки мученической, крестной, женской голгофой, огненно-желтым билетом капитала, - клейменым билетом, сифилитическим билетом, прожженным гноем на три аршина под камни мостовой.
В ресторане Козлова, наверху, размашисто шагая, в белых подштанниках под Тестова, услужали официанты. Гремел орган, но и оркестр. В ресторане было, как всегда к вечеру, после странно-сонного утра с клопами на залитых скатертях, после тяжелого трудового дня с обедами а ля карт и похмельной руготней метрдотеля, как всегда к ресторанному
_______________
Кривая исключительных мировых, страшных и величайших в своей красоте событий, потрясших мир и перевернувших шестую его часть для того, чтобы в недалеком будущем перевернуть и остальные пять шестых, и вместе с тем кривая мысли, переживаний, чувств, чувствишек, резиньяций не очень даже мелкого российского человека, прихлопнутого событиями, и вместе с тем выбарахтывающегося из-под них, чтобы хоть одним легким вздохнуть - пусть не в настоящее, а в прошлое, в будущее - куда-нибудь, куда ни попало.
Вот - в самых кратких чертах основное романа.
Сюжетно - так: из смерча девятнадцатого года бывший экспроприатор Борис Кондратьев попадает в прошлое самым наичудеснейшим, конечно, образом. Попадает по своему желанию, с целью отыскать в этом прошлом следы любимой своей девушки Аги. В прошлом переживает вновь уже однажды пережитое, но сквозь двойное зрение, сквозь призму пережитого в девятнадцатом. Не выдерживает того страшного, что таилось в прошлом, и тем же чудесным порядком переносится в будущее - в последнюю грандиозную схватку народов и классов. В схватке этой погибает, так и не разыскав свою невесту.
В предлагаемом отрывке Кондратьев накануне своей первой экспроприации встречается с руководителем "экса" капитаном.
Н.О.
стр. 175
вечеру, с перетертыми в тысячный раз рюмками на стойках, с барабанным оркестром автомобилей за окнами, с виолончельным аккомпанементом вентиляторов под потолком.
Капитану кланялись, на Борьку косились. Вентиляторы не только виолончелили, но и услужливо - наравне с подштанниками - подносили в зал второй и третьей свежести уличный воздух, порциями, навстречу чадным котлетным запахам кухонь. Коньяки с лимоном и сахарной пудрой иных уже разогрели: оглядывались победоносно, искали девочек. Подштанники подбегали, услужали. Девочки - тут же - на лестнице в третий и четвертый этажи, там, где взлет на крышу - вполне соответствовали, обмана быть не могло, это тебе не биржа на углу Тверской и Нарышкинского - электричество-с, культурное освещение с ног до головы. Электрический свет проверяет, обнаруживая недостатки: так улыбка удостоверяет наличность зубов.
Эжен Этьенович Грандье, русский женевец, брат знаменитого часовщика, сидел в общей зале, дожидался, скучал. Вскинул навстречу глаза: черные, глянцевитые, даже с огоньком, но казалось, что и огонек был ресторанный, поддельный: словно вставные были глаза - так отделялись они ото всего остального, так выделялись они на притертой румянами с фиолетинкой изможденной, страдальческой маске лица. Маска была тоже отдельная, святочная, не из тех, что для детского испуга, а из тех, что для смеху; и даже кок, словно сливочным маслом на масках обычно приглаженный, - и он был тут, налицо, и тоже отдельный. Потом руки - не руки, а куски, концы рук, брошенные на скатерть, довершали рисунок подвижничества: такими Серафимы и Зосимы кормят медведей; жилы синие и багровые, с чернейшими прорезями земли. Да, да, страдалец, подвижник, аскет, уже при жизни разложившийся на составные части, на готовые мощи. Руки, скажем, в Чернигов, в раку, в монастырь. Маску, то есть лицо, предположим, в Кашин. Глаза - ведь, бывают мощевые глаза? - в город Петербург, услаждать царей и цариц. Кабы не запонки в синих манжетах с голыми раскарячившимися бабами на них; но, нет, и запонки не мешали: тоже в мощи, в подмосковные монастыри, монахам на услажденье, рассматривать
стр. 176
после вечерней выпивки и хвастаться с гыканьем перед купчихами с Балчуга. Святость она святость и есть, она везде святость.
- Нет, знакомься, Борька, - запыхался капитан. Капитан почти каждую фразу начинал словом нет. - Вот, ты спрашивал, где самые верхи удовольствия, вот, они тут и есть, у самого этого чортушки. Приехал ругаться. Что ж ты, в самом деле, Женька?! Нет, свинья ты после этого, а не друг!
- Сла-а-ава тебе, тетереву, мохнатые ножки, - проскрипел худой, тоже землистый, тоже отдельный от лица рот, а большой палец с блестящим порошком поднялся к носу. - Я же еще и свинья, порк на Нью-Йорк! Тебе стараешься, как другу, как, можно сказать, товарищу, а ты же еще и ругаться! Это никакой сифилитической возможности нет. Ты что: шутишь или смеешься? Человек, дай ему коньяку, да-да, Мартеля четвертинку, чтоб он не ругался. Свинья! Какие ты, Антоша, слова выговариваешь! Абер, Володя, ви коммен зи дацу?
- Нет, ты, когда обещался прислать свежую девочку?
- Как когда? Вчера, - скрипнуло из черного рта.
- Я зря прождал, кипятился - и ничего. Нет, так не делают!
- Ну-ну, не сердись, Юпитер. Девочка здесь, идем в кабинет.
- Коньяк туда прикажете? - моментально подштанники.
В кабинете на диване сидела Маня. Борька замер у двери. Ну да, конечно, Маня, сестра Пальца, работница парфюмерии Дралле. Да, сидела, сияла печально, как всегда, как закат.
- Маня... вы?
- Нет, знакомая твоя? - тревожно капитан.
- Пустяки: знакомая - незнакомая, один чорт, все там будем, - запрыгало веселым скрипом по кабинету. - Человеки, давайте коньяки и шампаньяки, будем играть в забияки...
- Погоди, Женька. - Шопотом: - Нет, Борис, ты может любишь ее?
стр. 177
- Да он меня и не знает совсем! Он с братом все ходит, - успокоила Маня. - Я замужняя.
Вот, такая же она ходила каждый день в обед мимо борькиных окон - разве шляпа прибавилась. Всегда казалось: гордая, заговорить боялся. Был на вечеринке как-то: шутили, смеялись, танцовали в тесной сторожке, и Борьке выпало в игре целовать... эти губы. Потом она пела... звонким, сильным и чистым голосом. Замужняя? Ну да, конечно, замужняя - мужа знает Палец, кажется, муж наборщик.
Коньяк обжег пищевод и нутро, стало легко, приятно, свободно; только вот запахи стали резче и неприятней: запах маниных духов преобладал: это был уже не тот аромат, что оставляла после себя на улице, уходя на обед с парфюмерии Дралле. Тот был общий, едкой волной присущий всем работницам. Этот был порочный, волнующий, пронизанный пудрой и всем тем, чем влечет доступная за деньги женщина. Другой запах выбивался из-под двери - котлетный, ресторанно-уборный, с гарью. И еще были запахи: - капитанского шипра и запах трупа, шедший от подвижника Грандье. Все это вместе составляло аккорд запахов, а когда на столе появились живые цветы, то получилась симфония, плававшая и игравшая над скатертями и красными лицами людей.
Капитан присосался к Мане; Грандье без умолку болтал, и его слова, колтыхаясь, ассоциировались с его запахом. Но у Борьки, как всегда после коньяку, явилось желание разговаривать с собой, добиваться от себя главного, единственного.
- Чего тебе здесь нужно? - спросили запахи, взявшись под руки и танцуя. - Здесь не твое место, здесь все чужое.
- Хочу быть героем, - ответил борькин мозг. - Завтра иду на экс.
- Тогда нужно молиться и поститься.
- Я и молюсь и пощусь - здесь.
- Не лучше ли пойти к Аге? Она любит человечество.
- Или любовь или борьба. Я выбрал борьбу.
Запахи затанцовали и скрылись; люди, сидевшие рядом, стали на мгновение милыми, дорогими, незабываемыми. Может, в последний раз...
стр. 178
- Девочки-то?! Специальность моя, душечка, - прыгал по кабинету голос такой же отдельный от подвижника, как голос чревовещателя. - Вот уже двадцать пять лет по этому делу хожу, сла-ва тебе, тетереву, мохнатые ножки! Должность, можно сказать, официальная: в хоры поставляю по ресторанам. Все через меня проходят! Мимо Грандье ни одна не пройдет... Летите вы, пташечки, на призыв мамашечки. И француженки! И негритянки! И аргентинки! И бразильянки! И-их у нас есть - тысяча шесть! Это из Дон-Жуана. Все сорта перепробовал - могу похвалиться. Выпьем коньяку? Пролили? Пустяки! Где пьют, там и льют. Негритянки в работе хороши. Страстные очень! Как же, как же! Орденов сколько получил - у персидского шаха столько нет...
- Надо бы дать ему в рожу, - внезапно сообразил борькин мозг. - Девочки, про которых он говорит, ведь это Маня и другие такие же. И про ордена понимаю. Но я, конечно, не могу. Я раб. И поскольку я раб - за рабыню вступиться не могу. Получу удар бичом.
- Получу удар бичом. - Конец мысли борькин язык выпалил вслух.
- Нет, ты что, Борька, влюблен, что ли? - обеспокоился капитан. - Чего в одну точку установился, как ишак тыфлысский?! Пей коньяк!
- Пол-лучу удар бичом, - запинаясь, Борька.
- Это вы про что, жантильом? Шутите или смеетесь? Плюньте, пустяки! Хотите, девочку приведу? Я у них на положении отца, брата, хозяина, подрядчика, дедушки, бабушки и всех прочих родственников. Придет, первым долгом - раздевайся! В постель! В работу! Показывай, какова ты есть. Эти разные фигли-мигли навешаны, этому я не верю. Мне давай в натуре! Как же, как же, все сорта перепробовал.
"Вот он отчего такой худой, - про себя Борька. - Постельный подвижник". И вслух:
- А вот, по Тверской ходят? Этих - тоже вы?
- То есть, что я? Эти нам не подходят. Безголосые!
стр. 179
Почти все сифилитички. Это уж, знаете, конец, Тверская-то. С Тверской не в хор, а под забор! С Тверской...
Так вот почему Маня попала к нему в руки: голос у нее! Уже давно борькин мозг стал жарким, не своим, настороженным. Потом пламя из тела запыхало все выше и выше, и мозг вспыхнул багровым пожаром, опрокидывая все расчеты, построения и рабскую гнусь. Борька встал, кабинет качнулся:
- Маня! Мммманя! Уйдите отсюда!
- Это куда же? - удивилась Маня.
- Вон! Вввон! Шшштобы духу твоего не было! Вввон!
- Боррька! - Это капитан откуда-то из глубины, из маниных юбок.
- Да что вы, шутите, или смеетесь, жантильом? - схватил сзади, подмышки, Грандье. - Сидел-сидел цирлихь-манирлихь и вдруг - сла-ава тебе, тетереву, мохнатые ножки...
- Пррочь, ги...гиена!
- Гигиена? Абер, Володя, ви коммен зи дацу? Идем-ка в уборную, там нашатырь найдется. Идем, идем, мой жантильом...
Сунули в нос белое, мокрое, едкое; Борька задохнулся колючим, пронзающим запахом, проглотил, закашлялся, зачихал; а стены неслись кругом каруселью; под самый рот выхватился откуда-то стакан; пришлось еще глотать, давиться чихать; голову схватили, стали мять, тискать; отрадный лед лег на темя, на виски, к затылку...
И в отрезвевшую голову Борьки внезапно вошел образ девятнадцатого года: очереди, общность карточек и душ; Борьке стало жалко себя теперешнего...
Потом... потом по обеим сторонам распроширочайших саней закрутились желтые, красные, синие, зеленые огни реклам; темные гробы домов засвистали вместе со снежинками в бесконечность; а рекламы вертелись, кричали, крутились, завывали, бешенели, бешенели и вдруг лопнули, ухнули, нырнули с размаху в бездонный какой-то провал вместе с гробами домов. Над Борькой, взгрозив мгновенным падением, встала мрачная Трухмальная арка; но вот уже нет ее, засвистала ровная аллея, смутный снег рельсами проносился
стр. 180
под ковром саней, больно швыряясь комьями. Впереди в мутных деревьях мглело смутное, серое, синее небо; сзади заревом уносилось вдаль лживое сияние Тверской, ресторанов, электротеатров... Борька внезапно полез в карман: браунинг был на месте - тяжеловатый, ласково-холодный...
- Капитан, ты куда меня везешь?
- В Яр, душенька.
- Зачем?
- Ты же сам просил показать тебе верхи. Вот мы и порхаем по верхам. - Нагнулся к самому уху: - Тебе может оказаться полезно: скрыться, например...
- Их у нас есть тысяча шесть... - скрипуче пропело сзади.
Борька оглянулся: в санях темнели еще фигуры: ну, конечно, постельный подвижник, а с ним... с ним Маня. И браунинг в кармане. И завтра - экс.
Но сани уже ворвались в голубое сияние, в ослепляющее озарение, в молочный, но нестерпимо яркий свет фонарей, ламп, лампионов, рефлекторов; подбежали люди в синих поддевках с белыми полосками у шей, подхватили Маню, подвижника.
- Капище Молоха, вылезай, Борька, - сказал капитанов голос, - приехали.
Мелькнул на мгновение ослепительный зал - музыка вошла в уши ласково и вкрадчиво, как будто не пьяные, а чинные люди - такие маленькие в величавости потолка, словно червяки, налипшие к золотисто-красной мишуре стен, потом монументальные, солидные лестницы, и все это в сопровождении лордов-лакеев, в мгновение - налету - перестающих быть лордами и сгибающихся чуть не до пола - стоит только спросить что-нибудь; и вот наконец кабинет - большой и строгий, с камином, с цветами, с тяжелыми занавесами, с дверью на балкон, а оттуда - все та же ласковая и вкрадчивая музыка.
В кабинете были капитан, Маня и Борька. Подвижник куда-то исчез. Но появился метрдотель - стриженный Петр Великий, слабым манием руки указал на план битвы - карточку вин и закусок; потом ловкие фрачные лакеи уставили
стр. 181
стол бутылками в серебряных ведрах - исчезли; все это время Маня стояла у тяжелой партьеры, слушала музыку. Маня не была уже закатно-вечерней, она насторожилась, тонкие ее ноздри раздувались, она втягивала новый, словно сладкий и особенный воздух, словно дышала вот этой, в ее представлении высшей жизнью.
"Все это завтра останется, останется... - думал Борька. - И Маня останется, а мне, может, придется погибнуть. Но все-таки я не поддамся - ни роскоши не поддамся ни капитану не поддамся, я ведь хорошо понимаю, что он не наш... Или уж он дураком меня считает? Возит по кабакам, швыряется деньгами, водится с подвижником, заказывает девочек... Никогда он меня не уверит, что это нужно организации!"
Борька раздвинул портьеру, заглянул вниз, в зал. Там было едва уловимое движение голов, рук, плеч - черных и розовых плеч на ярко белых скатертях; нежно блистал, переливаясь в тысяче огней, хрусталь. Музыка замирала только затем, чтобы сейчас же вспыхнуть каскадами наигранной чувственности, притворной страсти, лживой, угарной тоски. И тут же вошла в Борьку второе зрение: как в тумане, увидел он в этом же яровском зале детский праздник, красные знамена, радость, подъем, восторг... Борькина рука сама собой нащупала в кармане гашетку браунинга; пистолет был закрыт. "Поставить разве на feu? - с ненавистью подумал Борька, - да начать полыхать отсюда по залу. Да нет, дела не сделаешь, и сам ни за что ни про что на вешалку попадешь. Но пить больше не буду. И так насилу отдышался. Интересно: что сказала бы Ага? Какие слова в этом вертепе принадлежат христианской моральке?"
- Цип-цип-цип-цип, - заскрипело сзади.
Борька оглянулся, увидел подвижника; Грандье пятился задом в кабинет, дверь в коридор была открыта, и в эту дверь входили женщины. Одна смеялась и закрывала муфтой лицо; другая была необычайно толста. Капитан вскочил стал усаживать, изображая любезного хозяина. Смеявшаяся была в глухом черном платье, с единственным украшением - золотым браслетом на руке. Толстая - в обычном ресторанно-бордельном
стр. 182
декольте, в блестках, бриллиантах, позументах, мишуре. Белый жир ее плеч назойливо пер из тугого голубого корсажа; белыми же удавами свисали по сторонам руки; грудь горой лезла в тройной, четверной подбородок; лживо блистающая диадема сидела на неестественных темнорыжих волосах.
- Представляю, - указывая на нее, величественно проскрипел Грандье, и большой его палец с порошком предательски приблизился к носу. - Королева лапландская, главная командирша, старая, извините за выражение, ветеранка. В постели, можно сказать, не-за-ме-ни-ма. Это - фэн дю сьекль! Этто... это что-нибудь особенное... божественное! Участвовала в оччень многих сражениях. Двадцать лет практики...
- По-шел, - неожиданно пискляво ответила королева лапландская. - Угостил бы, чем трепаться! Только я этих помоев пить не стану. Мне давай водки!
Бесшумно появился лорд-лакей, захлопали пробки, зазвенели бокалы, а подвижников голос продолжал тарахтеть, словно он только один и существовал в кабинете, словно не было от него спасения никому и никогда.
- Здесь вы видите перед собой, можно сказать, сливки общества, прекрасный ассортимент, джентльмены. Заметьте, что они приглашены сюда не из интереса, они не собираются от вас поживиться, а это мно-о-ого значит! Жантильом, а вы почему не пьете? Без возражений, без вся-ких возражений! Не желаете? Абер, Володя, ви коммен зи дацу?! Ну, не хотите, чорт с вами! Муська, алле!
Грандье неожиданно схватил подмышки женщину в черном платье она оттолкнулась от пола и вскочила на стол - один из бокалов зазвенел, падая.
- Позвольте представить, - скрипуче-галантно шаркнул Грандье. - Муська-Брильянт, десятилетняя практика, специалистка по французскому способу, спала с сиамским королем и наследным принцем германским. Муська, монтре во жамб!
- И-и-иххх, - взвизгнула Муська-Брильянт, размашистым пьяным жестом взвила юбки кверху, прищелкивая рукой на отлете, прошлась по столу и спрыгнула вниз.
стр. 183
- А слыхал, Женька, - наливая себе водки в бокал, спросила королева лапландская, - фифишка-то наша так от сифона и померла.
- Да нууу? - удивился Грандье. - Ну, царство ей небесное! Хорошая была девочка! И ведь, кажется совсем молодая?.. Ну, ничего, ничего... Вон уж и молодое поколение растет. - Кивком указал на Маню.
- Это лохмушка-то? - презрительно королева. - Мы всех новеньких лохмушками называем... А голос есть?
- Голос есть, остальные статьи - в порядке. Да она сегодня покажет. Знаешь что, ваше величество? Будь другом, можно сказать - товарищем: покажи нам данс а-ла-труа.
- Да ну тебя к чортовой матери, Женька! - пискляво крикнула королева лапландская. - Что, на экзамент ты нас, что ли, притащил? Выпьем вот лучше.
Женщины быстро пьянели. Маня подсела к столу - вся горела и сияла, вся была с ними. Капитан любезно подливал, и подливал, подвижник тарахтел свои прибаутки, музыка уже не ласково, а тоскливо извивалась где-то там, внизу в зале, за портьерой, а Борька в стороне, в кресле, сжимал рукоятку браунинга и хмуро думал, думал... Давешний хмель прошел, и осталось, чуть слышное, медленное горение мозга и сердца.
- А что же студэнт не пиет? - пискнула королева и направилась к Борьке покачиваясь, с шампанским в руке. - Студэнт что вы не пиете? Здесь не думать надо, а пить! Хотите, барышню приведу?
- К чорту! - хмуро ответил Борька, не глядя на противный хмельной белый жир, горой нависший над ним.
- Нет, что, правда, Борька, не пьешь? Пей! Не ломай компании! - крикнул из-за стола капитан.
- Они в мерехлюндии, - вертя исполинским задом, отвернулась от Борьки королева лапландская. - Муська, хошь? - И мигнула.
И вот уже рядом с Борькой села... какая-то. Борька знал, что если сейчас подастся - погибнет, ухнет во власть капитана, запутает его паутина, не будет возврата - поэтому глядел в сторону.
стр. 184
- Ну, студентик, ну миленький, - ласковый-ласковый голос и прикосновение мягкой и горячей женской руки. - Ну, чего вы? Идите за стол! Пейте с нами! - И шопотом: - А ночевать - ко мне поедем? Хотите? Хотите? Мне денег не надо. Мы сегодня гуляем!
Борька глянул - к нему вплотную прижалось женское лицо. Брови были густо намазаны карандашом, а из-под слоя пудры виделась несомненно красная, бледнокирпичного цвета кожа; над губой, пудрой и помадой была тщательно замазана не то родинка, не то прыщик, не то язвочка. Нагая рука легла на борькин рукав, вот уже и ноги, шелково шурша, придвинулись к борькиным коленам... Дыхание резко пахнуло водкой.
- Уйдите, вы пьяны, - двинул локтем Борька. - Я здесь не за тем.
- А зачем же, миленький... студентик?
- Уйдите, говорю! - рассвирепел сам на себя Борька. - Еще немного - и...
Рука в кармане судорожно, до боли, стиснула браунинг, ногти впились в ладонь. Вспомнилась Ага, любовь к ближнему... хха!
Женщина встала, качнулась, пошла к столу:
- Ну его к чертям, блаженный какой-то. Водки налейте!
- Что корчишь Иосифа прекрасного? - крикнул капитан.
- Святой он у нас, Анкундин беспятый, - заломался Грандье, крестясь и сюсюкая. - Помилуй мя, боже, помилуй мя! Слава тебе, те-те-ре-ву мохна-а-атые но-о-ожки! Что же, девочки, давайте танцовать?! Музыку, музыку!!
И в углу внезапно, словно из-под пола, возник скрипач. Прижав подбородком скрипку, он вызвал резкий и чистый звук, все замолкли, звук длился несколько мгновений, замирая, и вдруг сорвался вниз, запрыгал, заскакал, заплясал, безудержное веселье прыснуло из скрипки, комната закружилась, тоже запрыгала, пьяный пляс взвихрился по углам, по столу, заскакали, падая, бутылки и ведра.
- Канкан! - скрипуче крикнул Грандье.
И вот уже плясали, взявшись за руки, все вместе, ноги взлетали, падали, скрипка рвалась, пьяная бешеная скрипка
стр. 185
ускоряла темп... В комнате ураганил дикий ведьмовской шабаш - полуголый, растрепанный. Резко запахло потом, водкой, трупом, пудрой, кожей, чем-то еще невыразимо противным, похожим на запах трудно больного человека...
- Ийййега! Ийййега! - заорал ни с того ни с сего капитан. - Ай, дух! Ай бог-бог-бог! Ай дух-дух-дух!
Борька нагнулся над Маней. Она сидела на диване, широко раскрыв восторженные, совсем детские глаза.
- Маня, уходите отсюда! Вам здесь не место.
- Да что вы всамделе, господин Кондратьев? Что это такое? Вы мне не учитель, я вам не ученица.
- Говорю уходите. Не то...
- Не боюсь я вас, вот и все! Муж, скажете?! Тьфу мне муж! Он что, меня одевает?! Брат? И на брата плевать хотела! И на вас плевать хотела! И на всех плевать хотела. Тьфу!
Возбужденное лицо горело. Глаза сияли под стиснутыми бровями. Но Борька шагнул к капитану, схватил его налету за рукав:
- Слушай капитан... Если Маня сейчас же не уйдет отсюда, то я... я за себя не ручаюсь...
Плотное капитаново лицо пыхануло жаром; глаза уставились на Борьку.
- Знаешь что, Борис Андреич?.. Нет, ступай-ка ты сам отсюда ко всем чертям! А то надоел ты мне, как... Нет, здесь веселятся! Понимаешь, веселятся?! А проповедывать ступай в церковь!
Капитан качнулся и перевел дух. Язык его заплетался. Кругом буйными парами взвивалось и неслось в стремительной пляске пьяное безумие. Потные тела вились и извивались с хрипом с визгом, со стенаниями вдогонку бешеной, немыслимой скрипке.
"Теперь или никогда", - решил Борька.
- Если сейчас же Маня не уйдет отсюда, то, капитан... все будет известно организации.
- Ааа, Дон-Кихот проклятый! - Капитан, покачиваясь, подошел к Мане, что-то ей сказал, она покорно наклонила голову, мельком глянула на Борьку и ушла.
стр. 186
Перед Борькой возник Грандье:
- Вы что же это, жжжантильом?! Д-девочек разгонять?! Абер, Володя, ви коммен зи дацу?! Порк на Нью-Йорк вы после этого! Его позвали, как джентльмена, а он... он... слава тебе тетереву... - И высыпал себе на ноготь горку блестящего порошка.
Борька отпихнул подвижника локтем, налил в бокал шампанского, выпил залпом, потом двинулся к капитану:
- Завтра вечером, на квартире.
Капитан молчал. Борька открыл дверь в коридор. Затворяя ее, услышал визгливый смех пьяной королевы лапландской:
- Девочки, лохмушку-то выставили! Ох, умру! Она пришла, сидит, как дура, а ее выставили!..
Разыскав шинель, Борька, вышел наружу. У освещенного подъезда пустынно жалась темная фигурка. Борька прошел мимо, к Башиловке. Но фигурка двинулась за ним, и вдруг обиженным тоскливым криком, оскорбленным женским самолюбием, едкой фабричной руганью - ему в спину:
- А еще студент! А еще образованный! А еще ученый! Сволочь какая! Просили тебя?.. Дрянь ты эдакая! Студент прогорелый!.. - В голосе послышались жалкие слезы. - Да я, может, давно гуляю... Куда ж мне теперь? На бульвар?!
- Хотите - домой провожу? - спросил Борька, не оборачиваясь.
- Да что я там делать-то буду? Они от меня отказались совсем! Они думают зараженная я... Насилу-то, думала, выбилась в люди... А он незванно-непрошенно, пришел... Сволочь проклятая!..
"Зачем я это сделал? - внезапно подумал Борька. - Во имя какой-то кисло-сладкой любви к ближнему? Капитан прав: дон-кихотство".
Обернулся к Мане.
- Перестаньте, Маня. Меня, может, завтра на свете не будет.
- Никто не заплачет.
Тогда новый Борька - старый поступил бы поиному -
стр. 187
взял ее под руку, ввел в вестибюль "Яра", сказал швейцарам строго:
- Проводите эту даму в кабинет господина Грандье. - И ушел.
Аллеи Петровского парка были темны, смутнели снегом. Голова горела, холод был ласков и приятен.
"Нет, борьба, борьба... - неслись в голове мысли. - К чорту христианские моральки Аги... Все, все взорвать нужно, до самого конца... Только с оружием в руках, только через трупы, через кровь - к победе!"
Борька зажег спичку, глянул на часы: была половина третьего, артельщик выезжал из банка в десять утра; до экса оставалось семь с половиной часов жизни.
(Перевал: Литературно-художественный альманах. Сборник. М.; Л. Гиз. 1928. Сб. 6)
