стр. 200
П. Логинов-Лесняк.
ГОРОД В ОВРАГЕ.
Повесть.
I.
Кружит апрельский ветер, играет прошлогодней листвой.
На разбитой тележонке трясется куродоевский исполкомщик Мартын Петрович. Едет встречать сына родного, едет и думает:
"Большая сила в бабе. Не объедешь спроста никак, хоть ты что".
Одна дорога к хутору Домны Зайчихи, а мыслей у Мартына бесконечно много. "Ночевать стоит полтину. Харчишек гривен на семь. А ежели щипнуть бабенку - за гостя сойду".
Хлестнул Мартын чалую кобылу, чтоб рассеять тоску, перестать думать. "Эх, не надо было на ночь ехать"...
Не тут-то было. Так и прет в голову всякая всячина. Будто, живется Мартыну лучше всех людей на свете. Катается он в тарантасе, с кучером на козлах, - прощай безногая кобыла! Катается меж городом и хутором молодой Зайчихи, и ломают перед ним шапку мужики: председатель исполкома! А что ему поклоны, если сама молодая Домна Никаноровна ждет его на всю ночку до самого утра.
Скрипит телега, кряхтит и вздыхает Мартын Петрович.
Вот и лес кончился. Серой глыбой приткнулся к нему хутор Зайчихи. Домна гусей на двор загоняет. Задрав голову, глупая птица сердито кричит хозяйке: го! го! го!, а она идет плавно с заткнутой за крутые бедра юбкой, круглая, как мяч.
- Киш! киш! Ко двору!
Бесповоротно решает Мартын Петрович: "Лошадь подкормить надо. Рубль двадцать проживу - пустяк"...
Солнце еще не закатилось. От двора клином протянулась тень.
стр. 201
Приложив ладонь к глазам, смотрела Домна на подъезжавшую подводу. И, когда тень покрыла лошадь, крикнула звонко:
- Мартын Петрович, далеко ли?
- Сына встречаю!
- Заезжай!
Что за диковинка такая? Никогда не было этакой встречи. Лошадь Мартынову распрягал на дворе работник. А сам он сидел в чистой хозяйской половине, где на окнах цветы, везде чистота, а в незакрытую дверь спальни видна кроватка с горкой подушек. И в первый раз стыдно Мартыну Петровичу за грязные сапоги со стоптанными каблуками, за потертое барахло на плечах, за всю свою неуклюжую, медвежью внешность.
- Садитесь, Мартын Петрович. Устали, небось?
- Ничего, Домна Никаноровна... Народ мы, соответственно, невзыскательный.
- Уж извините! В городе у вас теперь норовят пофрантить. Это вот мы, черномазые...
- Как вам сказать. Обыватели - точно. И притом - отсутствие пролетариата.
Вильнула задом, усмехнулась глазами серыми, насмешливыми. Э-х, не умеет он, исполкомщик, вести разговора с женщиной!
- Сейчас приготовлю чайку, Мартын Петрович. Садитесь!
Сидит гость на краешке стула, смотрит на портрет генерала Скобелева, оглядывает безделушки перед зеркалом на комоде, и сам себя режет не ножом, а похуже ножа.
"Тридцать лет был на заводе - это раз... Сын коммунист приезжает - два..."
Пробует Мартын Петрович оправдаться так и этак. Вспоминает доброту сына: авось не обидится Дема. И все люди знают, небось: прут под вешним солнцем земляные соки, добреют бабы на солнце. Нет, не виновен Мартын и каяться не в чем ему?
Правым ухом слушает куродоевский исполкомщик Домну Никаноровну, а слева опять кто-то возьми да шепни:
"Эх, голова... Сидеть бы тебе в заезжей вместе с мужиками кушать соленые огурцы за семь гривен и агитировать насчет Антанты и продналога. Чего лучше?"
стр. 202
Да разве до этого Мартыну? Каждую минуту готов он высказать все до конца. Так и так, мол, по-семейному, соответственно положению по причине, значит, доброты вашего сердца хочу, Домна Никаноровна, учинить с вами союз нерушимый...
Фыркает ярко вычищенный медный самовар. В новом платье сидит Домна, облокотясь круглыми локтями на стол. Слушает Мартын Петрович и поддакивает:
- Соответственно так выходит, Домна Никаноровна. За материю-то по чем платили?
Сама собой тянется рука гостя к кружевной пелеринке вокруг-белой шеи хозяйки.
- Небось, по рублику за аршин?
- Ох, Мартын Петрович! И не говори! Такая дороговизна во всем. В голодное время отдала полпудика ржаной.
- Тэ-экс! Прочная, кажись, и нелинючая?
- Сойдет! К свадьбе новое сошью, Мартын Петрович!
Так и осталась протянутой в воздухе рука ошарашенного гостя.
- К какой это, соответственно, свадьбе?
- Да что уж таить, Мартын Петрович! Небось, присмотрел сынку первейшую красавицу.
Сразу полегчало на сердце.
- Оно, признаться, этим вопросом не занимался. Нынешняя молодежь, кто ее знает, не угодишь ей соответственно.
- И-и, бог знает какие вкусы у них! Вчера девчонка голопузая была, а ноне, глядь, - комиссарша.
- Мой Дема не комиссаром. Был красным командиром, теперь рабфаковцем и партийный, соответственно.
- Это что за чин такой?
- Учится он, Домна Никаноровна.
- Что ж, - хочешь Демьяна выше себя самого произвести?
- Нет, Домна Никаноровна, не считаю себя высоким. Куда уж мне без этого самого, без крылышек...
- Каки таки крылышки, Мартын Петрович?
- Эх-ма, понять это надо! То ли дело с жинкой, соответственно, и прочее такое...
стр. 203
Засмеялась Домна Никаноровна серыми игривыми глазами и ямки показала на пухлых щеках, да такие, что все бы на свете отдал за них Мартын Петрович, ничего не пожалел бы. Надо исполком покинуть - готов; надо разойтись с сыном, - что ж, хоть и тяжело, а ничего не поделаешь.
- Кушайте, Мартын Петрович! Не взыщите на плохом угощении.
- Оченно даже не плохое угощение, Домна Никаноровна. Притом же, с вами сидя, забываешь о пище.
- Полно-те, Мартын Петрович!
- От души говорю. Ежели не хотите поверить, то вот вам мое...
Босоногая девчонка, приоткрыв дверь, позвала хозяйку:
- Тетенька Домна, кот пришел.
- Скажи, не велено никого пускать! И так тесно.
- Он не уходит.
Пришлось итти самой.
- Народ ноне озорной пошел. Никакого сладу с ним.
"Сорвалось", подумал Мартын Петрович. За стеной слышит он громкий голос хозяйки:
- Проваливай! Здесь член исполкома!
- Э-э, тетенька! Какая штука - член! Я, по крайности, за твою доброту последний пиджачишко пропью!
- Да ну тебя! Скажет тоже. Плати пятьдесят тыщ.
Еще сидели полчаса. Говорили по-душам, во всем соглашались. О чем ни скажет она, все кажется Мартыну Петровичу правильным. И скуп он, Мартын Петрович, и плохо жить одинокому, и кругом чужие люди - все правильно. И самому хочется высказать каждую мелочь, чтобы стала ей понятна вся его жизнь. Ежели поймет, то, значит, сегодня же и судьба решится.
А того не понял он, что скучно хозяйке от его речей, до того скучно, что прямо хоть зевай.
- Пройдемтесь, Мартын Петрович, на свежий воздух.
- Хоть на край света, Домна Никаноровна!
Вот тут-то и началось.
Осмотрели хутор со всех четырех сторон, обошли огород, усадьбу. И все рядышком, плечем к плечу, как муж и жена.
стр. 204
- Не холодно тебе, Домна Никаноровна?
- Ничего.
- Туфельки, кажись, промокли?
- Немножко есть.
Подняла одну ножку, другую. Забилось сердце Мартына Петровича: ох, изводит баба!
Встретился колодец - и туда заглянули.
- Осторожно, Домнушка, голова закружится.
Несмело взял ее за руку куродоевский исполкомщик, а сам тяжело глазами впился в ее глаза.
"Решай, Мартын! Сумеешь захватить счастье - молодец, не сумеешь - головой в колодец"...
Не сопротивлялась Домна, только потихоньку отстраняла сильные Мартыновы руки и увертывалась от колючей бороды:
- Не надо, Мартын Петрович, увидят... Не надо...
- Пускай!..
- Смотри! Нельзя вашему брату с буржуйкой якшаться!
- Э-эх, Домнушка! Не знаешь ты!..
Засмеялась, ничего не ответила. А когда прошли шагов пятнадцать, с обидчивым выражением молвила:
- Уж очень стеснили мужички. Лучшую землю отобрали...
Молчание.
- Коровенку некуда выпустить, Мартын Петрович...
- Да, кажись... того...
- Вон тот вихорек, возле поля? Вон, видишь?
- Вижу.
- До-зарезу он нужен, Мартын Петрович! Так стеснили...
В упор жгут серые, теперь не игривые, а жесткие глаза. Некуда податься Мартыну Петровичу.
- Вихорек... Гм-м... Да...
- Ну, да, вихорек!
- Можно... Отчего нельзя?
В доме постояльцы готовились спать. На дворе около лошадей хлопотали заезжие мужики. Вместе с Мартыном Домна осмотрела его чалую кобылу, поломанную телегу, покачала головой.
- Куда нынешнему начальству до прежнего!
стр. 205
В первый раз в жизни неловко Мартыну Петровичу за худую облезлую клячу, за разбитую тележенку. Бывало не так. Едешь куда угодно со спокойным сердцем и чистою совестью: своими трудами нажитое добро, ни одной советской копеечки не прилипло к рукам.
Пришла знакомая босоногая девчонка, зажгла лампу.
- Лушка, ты в сенях нонче ложись. Постели гостю вот здесь, у окна.
- Вы не беспокойтесь, Домна Никаноровна... Я в людской с мужиками, соответственно.
- Ну, что вы! Грязища, духота...
Лушка живо принесла перину, пару подушек, одеяло.
- К обедни тебя разбудить, тетенька?
- Не надо... Я сама проснусь.
- Ну, я побегу!
Топая босыми ногами, Лушка скрылась за дверью.
- Пятнадцатый год девчонке, а уж с ребятами гуляет.
- Н-да... Я не стесню вас, Домнушка... Домна...
- Спите! Христос с вами!
Захлопнулась дверь спальни. Чуть слышно шуршанье платья, и слегка возилось что-то на полу.
"Богу молится на коленках"...
Старался Мартын Петрович забыться, ни о чем не думать.
"Крышка! Довольно!.. Увлекся немного, пора и за ум взяться. Подумаешь за какое добро ухватился"...
Нарочно хочет Мартын Петрович загородиться стеной прошлого и вырывает из этого прошлого клочки воспоминаний. Завод близ Питера. Годы нужды, годы лишений. Жена, умершая через пять лет после женитьбы. Сынишка Демочка, и он тоже работал в мастерской. А дальше - забастовки, волнения, аресты. Два года ссылки в Якутскую область. Первая революция, вторая. Дему проводил на фронт. В голодные дни поездки с продотрядом в хлебную Сибирь. Наконец, из центра перебросили сюда, в глухой городишко лесного захолустья... Работал, не покладая рук. Устал, издергался, и вот как будто не то отдых впереди, не то, страшно сказать... измена, отступление!..
стр. 206
"Неужто измена? Да разве нельзя взять эту буржуйку в ежовые рукавицы, под его, Мартына, жесткую диктатуру?"
А без бабы трудно. Ой, как трудно! Вчера вздумал хлеб испечь, только муку зря испортил: сверху чугунные корки, в середине тесто. Пробовал пришить рукав к гимнастерке, - людям на смех получилось: руку не протянешь в рукав, трещит по всем швам, окаянный.
И при всем этом - красавица баба. Вон, у колодца давеча, эх-ма!
Душно Мартыну Петровичу. Скинет одеяло, вновь натянет. Повернется на правый бок, захочется на левый.
"А почему, соответственно, не заперта дверь в спальню? Ой, Мартын, берегись!"
Взять бы закутаться в одеяло и уснуть. Ан, нет, повернуло иначе.
"А не все ли равно? Грех маленький, грех большой. И почему обязательно грех? Не сейчас, так после"...
А за окном темная апрельская ночь. И в этой темноте где-нибудь, - близко ли, далеко ли, - движется тот поезд, на котором едет Дема. Шутка ли! Три года разлуки, три года не встречались отец с сыном.
Хрипло пробило одиннадцать часов.
И ясно слышит Мартын Петрович: не спит Домна. Шорохи, кашель, странные непонятные звуки, словно кто-то тяжело дышит над самым ухом.
Целых пять минут, пошатываясь, стоял у косяка дверей Мартын Петрович, как преступник, как вор в чужом доме. И вдруг все вихрем закружилось, застучала кровь в висках, и поплыл он вместе с перегородкой, с полом под ногами, поплыл в темную пропасть...
"Прости, Демушка... Прости грех отцовский, тяжелый"...
II.
Кружит апрельский ветер, шелестит прошлогодней листвою.
По неровному проселку едут двое: впереди сидит Мартын, сзади приткнулся Дема.
Сначала сын о себе рассказал. Да так рассказал, что и концов не найдешь: все в один клубок сплелось, пестро-цветистый. Попробуй
стр. 207
поискать путь-дорожку от заводского цеха в красную гвардию, от Тулы к Перекопу, от степного шляха к столичному рабфаку. И весь он, Дема, обвеян ветрами ураганными, закален днями пережитыми.
Недаром сказал Мартын, как только тронулись в путь:
- Молодец ты у меня, Дема. Соответственно, первеющим в городе человеком будешь.
- Ладно. А почему такое не слыхать о вашем Куродоеве, словно вы там на другой планете?
- В овражке мы, Дема, в овражке! Кхе-хе?
- То-то, батька, больно ты прокис в нем. И плесень на тебе заметна. Не сердись, батька.
- Чего сердиться... Знамо...
Не спеша рассказывал Мартын Петрович о себе, обо всем, что было и есть в городке на дне оврага. Промолчал только о Зайчихе, о своей связи с ней. Зачем говорить об этом? Придет время, сам догадается. Хорошо, если бы Дема головой в здешнюю жизнь окунулся, посмотрел ей прямо в глаза и сознался: "Прав ты, батька, от греха не убережешься тут!".
Ехали целый час, миновали несколько деревушек, забрались в лес, и тогда обоим стало скучно.
- Дочь слесаря Ивана Хорькова знавал? Помнишь, девчонкой на заводе бегала?
- Помню.
- У нас она теперича, в Куродоеве. В самые голодные годы приезжает сюда, ищет чем бы прокормиться. Встретились, узнала меня. Ну, соответственно, поговорил я в наробразе. Учительницей она теперь в городе. Ничего, живет.
- Живет?
- Живет!
Как будто обрадовался Дема. И повеселел даже. С самого детства знал он белобрысую Олечку, лучшие годы провел с ней. И вот такая встреча, при таких обстоятельствах! Зашевелились воспоминания, теплой струей пробежали где-то глубоко внутри, где-то там, в укромных уголках забытых или ненужных на фронте, за книгой на рабфаке... Может быть, этому виной были вот эти последние
стр. 208
три дня в поезде, когда отдыхали ноги, руки, мозги, отдыхало все тело, а кругом были спокойные, тихие будни. И хотелось думать только о ней, - не о городской учительнице, - а просто об Олечке белобрысой, ну хотя бы об Ольге Ивановне, чорт с ними, с именами! Не это важно, а вот что важно... Ну, что же, в самом деле, важно?
И ничего не мог придумать в ответ.
- Дема, а Дема?
- Ась?
- Скучно лесом ехать?
- Немножко да.
- Заедем, Дема, на постоялый двор. Выпьем чайку, селедочку закусим, оно и того.
- Небось, и самогонки найдется?
- Нет, этого здесь, соответственно, не водится. Бабенка тут одна хозяйкой. Живет себе спокойно, тихо, оченно даже тихо.
- В тихом омуте, батька, черти водятся. Валяй-ка до дому, ну, ее к дьяволу!
- Как хошь! Я только так. А нащет хозяйки, соответственно, ты зря ее облаял, Дема. В полном смысле тихий элемент.
- Ладно, чорт с ней. Дома потолкуем.
Потом опять долго-долго ехали молча. Остался далеко позади хутор Домны Зайчихи, и вот на проселке догнали трех мужиков. Вели они за собой гладкого пестрого бычка.
Подъехали ближе. Мужики свернули. Один из них узнал Мартына Петровича. Поздоровались.
- К вашей милости, товарищ.
- Что такое?
- Явите божескую милость. Ослобоните нас от Зайчихи. Прет она со своим скотом на нашу землю. Сладу нет с бабой. Я, говорит, этой землей владею. Выпустит свою скотину на пасено, а та стравит яровое. Потрава за потравой. Сволочь баба, одно слово, сволочь...
- А это что, зайчихин бычок?
- Ну, да, аркан на шею, коли не ножик ему!
- Напрасно.
стр. 209
- Чего напрасно? Сладу нет с бабой. За меня, грит, сам член исполкома.
- Закон не позволяет, братцы.
- Товарищ исполкома! Войдите в положение. Нешто земля ее? Какую такую она праву имеет, буржуйка проклятая.
- Ладно, я разберуся. Я, ведь, братцы, всегда за ваши интересы. В волостную земельную комиссию ступайте.
Мужики угрюмо замолчали. А Мартыну Петровичу и тяжело, и совестно. Совестно перед сыном.
- А я вот что, батька, думаю. Вопрос ясный. Эту новую помещицу с хутора к чорту надо выкурить. А землю мужикам. Понимаешь, батька?
Отец сухо кашлянул, шевельнул широкими, слегка сутулыми плечами и взглянул на Дему злыми глазами. Мужички крякнули, весело зашевелились.
- Ей, богу, товарищ! Уж такая сволочь!
- Ладно. А вы на кой чорт ведете быка? Кому он нужен?
- Да уж так миром порешили.
- То-то "миром порешили". Арбуз, что ль, на плечах у вас заместо головы? Валяйте в земкомиссию, а нежели что - в город заявитесь.
Мужики опять сняли картузы, тронули бычка и пошли не спеша обратно.
Приключенье в дороге расстроило Мартына Петровича. А главное, Дема плохого мнения останется об отце. Разве он, Мартын Петрович, так обходится с мужиками? Уж еще в чем, а в этом он неповинен. Бывало, заедет он в деревню, соберутся мужики, поздороваются с ним за руку, все честь-честью. Кто похозяйственнее из мужиков, потрогает сбрую, телегу, лошадь и скажет:
- Надо вам, Мартын Петрович, нового жеребенка. Стареет кобыла.
А теперь? Как оправдаешься перед сыном. Крикнуть бы вот на весь Куродоевский уезд: "сгубила ты меня, баба проклятая!", да как вспомнит прошлую ночь, - вот ночка так ночка, - ну и размякнет весь: никого на свете лучше Домнушки нет.
стр. 210
- Батька, ты чего сопишь?
- Да вот эти ольховские... Непутевые какие-то.
- Зря, батька. Ты мне прямо скажи...
- Что?
- Скажи прямо, как сыну родному. Всю правду... Не свихнулся ты здесь?
- Насчет чего это? - голос у Мартына заметно дрожал.
- Знаешь, батька, какое время, - спокойно продолжал Дема. - Обойдут тебя, соблазнят. Сначала угощенье, дальше - больше...
- Да ты о чем, Дема?
- Взятки не берешь, батька?
Отец выпустил возжи, побелевшим лицом взглянул на сына.
- Ты... шутишь?..
- Нет!
- Нет? - вскричал Мартын. - Нет? Что ж я, по-твоему, вор? Взяточник?
- Ну вот, ты и обиделся, батька.
- Не смеешь ты этак говорить, мальчишка. Отца позоришь! Я вот голодаю... Может, так и околею в этом овраге. Но я ре-во-лю-ци-онер-р?.. Слышь, Демка, я тебе не позволю!
- А ты не сердись, батька. Я ведь тоже сквозь огонь и воду прошел, - чего нам миндальничать в разговоре?
- Эх, Дема... Не знаешь ты мою жизнь... Ты вот едешь на лошади; а как она мне досталась, легко?
- Что ж, я могу пешком пойти.
Дема спрыгнул с телеги, Мартын распутывал возжи под колесом. Поднять ему колесо было не под силу. Дема подсобил.
- Э-эх, обидел ты меня, Дема.
- Ну, ладно, не взыщи, батька.
Мартын Петрович вдруг выпрямился, вплотную подошел к сыну и, взволнованный, решительно молвил:
- Хочешь, скажу правду?
- Ну?
- Я женюсь на этой самой хозяйке хутора. Понял?
Дема чуть вздрогнул под солдатской шинелью. Но быстро оправился и слово за словом отчеканил:
стр. 211
- Не препятствую, батька. Но если что... Тогда больше не увидишь меня.
- Дема, ты послушай...
- Не надо больше говорить...
Тронулась телега, заохала, закряхтела. Молчаливо правил лошадью Мартын, молчаливо сидел сбоку его родной сын. А через полчаса показались верхушки двух куродоевских церквей. Самого города не было видно, - он спрятался на дне оврага.
III.
В четыре часа Ольга Ивановна кончает уроки. Школа внизу оврага, на Октябрьской, а живет учительница у прежней дьячихи Федосеевны. У этой соломенной вдовушки муж сбросил подрясник и сбежал куда-то в хлебные края. Федосеевна стала по мелочам торговать семячками, яблоками, нитками и гребешками.
Все вечера Ольги Ивановны похожи один на другой как две капли воды. За этот год, похороненный в куродоевском овраге, она узнала, в чем премудрость здешнего бытия. Все оказалось очень просто, убийственно просто. И недаром Федосеевна со своим вечно желтым лимонным лицом постоянно говорит Ольге одно и то же:
- Чего ждешь? Чего фыркаешь? Вон, слыхала, еще один из продкома женится? У-у, глупая!
Ольга Ивановна живет бедно. До того бедно, что готова иногда расплакаться от обиды. И как не сердиться, когда вместо денег ей выдают кислой капусты и овсяной муки. Вместе с другими шкрабами, издерганными, оборванными, - она получает натурплату, волнуется и кричит в прихожей наробраза:
- Подайте сюда Ивана Гавриловича. Какое безобразие!
Но это только на минуту. Заведующего наробразом, Ивана Гавриловича, конечно, нигде не сыщешь. Дома Ольга Ивановна забывает обиду и со спокойным видом просит у Федосеевны совета насчет приправы к селянке. В конце концов капуста жарится в собственном соку, и Ольга Ивановна весело сообщает хозяйке, что если бы с луком - то великолепно.
стр. 212
В сущности, вся обстановка вокруг Ольги Ивановны загромождена куродоевскими мелочами и сплетнями. Оттого она никак не врастет в здешнюю почву. Вон, Иван Мартыныч - тот не такой. Спросит она его при встрече:
- Иван Мартыныч, не тянет тебя на старое место?
А он ей в ответ:
- Что ж, Ивановна, знаешь поговорку: не место человека святит.
- Все-таки... Скучно. Вот если бы в Москву!
Встанет по-утру Ольга Ивановна, и опять то же самое:
- Эх, кабы в Москву!
Ребят ли учит, пойдет ли на прогулку за город, и опять защемит тоска.
- Неужто здесь и умереть придется?
Сроду не бывала в Москве Ольга Ивановна, только на картинах видала ее, но думала о ней много, много. Тянет ее туда, к новым огонькам, а вырваться из Куродоева сил не хватает. Куда ей одной? Все равно, что птице без крыльев; не улетишь далеко.
Добилась Ольга Ивановна, чтоб приносил Мартын Петрович московские газеты. Все равно, зря валяются в исполкоме. Зайдет она к нему в маленький домик, увидит, в каком беспорядке живет исполкомщик, приберет немножко в комнате и скажет:
- Дай-ка почитаю, Мартын Петрович!
А что ему в этом чтении? Рад бы он не только слушать Ольгу Ивановну, а и сойтись с нею прямо на всю жизнь. Да уж очень не подходящая пара. У него, Мартына Петровича, характер тяжелый, человек он хозяйственный, неподвижный, а барышня - как ее понять без ошибки? - все-таки вертунья.
В последние дни перед приездом сына Мартын Петрович особенно был чем-то недоволен. Как будто что-то нехорошее предчувствовалось в воздухе. Расхаживал Мартын Петрович по грязной неубранной комнате, заваленной конской сбруей, мешками картофеля, с нависшей по стенам паутиной, ходил из угла в угол и бормотал себе под нос:
"А я тут при чем? Я-то тут при чем? Это, брат, тебе не Москва! Это тебе не Москва, чорт возьми, соответственно!.."
Так было до самого прибытия Демы.
стр. 213
О его приезде Ольга Ивановна узнала накануне. Она ждала встречи с Демой без особых надежд и упований, но в самый последний момент не выдержала, и во время урока в школе была рассеянной, невнимательной.
"Когда-то что-то было между нами. А теперь?.."
* * *
День, другой, третий.
С утра до ухода на службу в земотдел начинал ходить Мартын Петрович вокруг домика тяжелыми стерегущими шагами. Посмотрит на телегу - не стащили ли за ночь колеса? Ощупает борону, - все ли зубья целы? "А ему и заботушки мало, ох-х"...
Поглядит исполкомщик в подслеповатые окна, за которыми спит Дема, поглядит и пойдет дальше.
Маленький домик затаил в себе что-то загадочное, неразрешимое. Живут в нем отец с сыном, живут оба близкие и оба далекие.
А в городишке своя немудрящая жизнь, веками созданная, текла мутным ручейком на дне оврага. Распахали куродоевцы городской пустырь и туда по утрам ездили на пашню. Ездили все: исполкомщики, советские работники, мещане. Туда же тянулся и соборный протоиерей, и учитель из Москвы, и торговец бакалейщик. У Мартына тоже двенадцать грядок картошки, уголок проса и еще приготовлено место для рассады.
Нудно и сонно жили куродоевцы. За все время только одно событие, смешное и печальное, приключилось в городке.
Было это совсем недавно. От председателя исполкома, мрачного, угрюмого человека, до последнего мальчишки, игравшего в бабки на просторной Октябрьской, все узнали небывалую новость: приехал в город губернский ревизор.
И утром возле заборов, и за углами серых кривых домишек, шептались встречные:
- Приехал... А строгий, говорят, какой, ой-ой-ой.
Потом видали, как ревизор, совсем мальчишка, но бойкий и расфранченный, расхаживал по куродоевским учреждениям. Зайдет, окинет взглядом загаженные стены, подоконники, пороется в тощих
стр. 214
рваных делах, промычит что-то себе под нос - и дальше... За ним, робкие и молчаливые, следовали два исполкомщика.
Непорядки ревизор обнаруживал быстро и точно. Записывал в книжечку:
- Очень странно. Ни одного самогонного предприятия не открыто, а пьянство существует. В канцелярии под столом четверть самогону. Это мы запишем...
- Врачи и фельдшера, кои на советской службе, лечат только за продукты.
- В упродкоме отчетность невозможная. Судя по испугу сотрудников, полагал бы вывести их на чистую воду.
Заведующие отделами то оправдывались, то угрюмо молчали, ревизор знай свое:
- Насчет этого у нас в губернии строго.
- Да что ж поделаешь, товарищ? Людей у нас нету-ти!
- Хорошо, так и доложу в губисполкоме: нет людей. В дальнейшем, согласно мандату, прошу выписать в финотделе дорожные расходы.
- Уж это как полагается! Можно и непредвидимые даже. А уж что касается недостатка людей, то вы, товарищ, будете уверены, как перед богом!
Получив деньги, ревизор тут же собрался уехать. А утром на другой день советский кучер Силантий вернулся вдрызг пьяным. Заплетающимся языком рассказал он, как "дербалызнули" они вместе с товарищем ревизором. "Скажи, говорит, куродоевским ребятам, на то и щука в море, чтобы карась не дремал". Почесали в затылке одураченные исполкомщики, - этакий сыч к ним в болото залетел! И пошло все по-старому. Были в упродкоме взяточники, - так и остались. Была самогонка, - и опять рекой полилась. Не перестали доктора куродоевские драть с больного масла да кур, не перестали совработники щелкать семячки на службе и рассказывать, кто какие сны видал. И в самом городке, и по селам и деревням процветало знахарство. Шли болящие к коновалам, заговорщикам и колдунам, собирались на святые места, ругались за то, что завелась там скверна большевистская. И болезни куродоевские были особые болезни. То лихоманка лесная трясет молодых
стр. 215
и старых днями и неделями, то будто напускалась кила заезжими цыганами и чернокнижниками, а то одолевала муть головная, - тоже болезнь, похожая на сонную одурь. Забавлялась молодежь куродоевская спектаклями любительскими и танцами в маленьком театре "Советский Колизей". И больше ничего знать не хотела. Были и коммунисты в Куродоеве: тридцать два человека. Беспомощно мечтали о задачах и сдвигах, а действительность дразнила их своей нелепостью:
- На-кось, попробуй, сдвинь!
IV.
День, другой, третий.
Много дней проходит.
И каждый день по вечерам у Ольги Ивановны сидит Дема и хмурится не то от скуки, не то по другой причине.
- В воскресенье батька у попа венчается.
- Слыхала. Вам не обидно?
- Пусть. Он, Ольга, потерян для жизни.
- Это почему такое?
- Кто упал, тот не поднимется.
- Жалко Мартына Петровича. А что, Дема, самоварчик не пора изготовить?
- Как хошь.
Хлопотливо суетилась Ольга Ивановна по комнате и под руками у нее все ладно спорилось: золотые руки. Уж на что бедна обстановка - стула порядочного нет, а Деме кажется, что и горшки с цветами на окне предательски завлекают его. И вообще, неладное творится с Демой.
- Ольга, а не пора удирать отсюда?
- Это почему же такое?
- Серьезная причина. Признаться, как-то я здесь тупею. Спокойствие да безделье до добра не доведут. Нашему брату нельзя так.
- А знаешь что, Демьян Мартыныч, отдохни ты здесь в самом деле!
стр. 216
- Нельзя.
- Как нельзя? Небось, твои товарищи в Крыму или в санаториях отдыхают же? А тебе нельзя даже и здесь отдохнуть?
- Вот именно здесь-то и нельзя. Знаешь, Ольга, бывает вот так в жизни. Захочешь отдохнуть, зайчиков погонять, позабавиться. А тебе глядь медведь встречается. Что ты ему скажешь? Не трошь, мол, меня, Мишенька, я гуляю? Так, что ли? Ну, понятно, намнет он тебе бока за такую любезность! Так и со мной. Ехал-то я, грешный человек, действительно отдохнуть, а тут не то что медведь, звери похуже водятся. Ну, и не стерпишь. Возьмешь дубинку и будешь защищаться.
- Позвольте, позвольте... Разве на тебя здесь кто-нибудь нападает?
- Никто. Но ты вот что пойми, Ольга. Наш брат очень уж любит сам итти в наступление. Вот и мне не сидится, хоть бы что.
- Нечего сказать, упрямый. Ну, присаживайтесь, Демьян Мартыныч. У нас сегодня к чаю пшеничные сухари.
Зашла после торговли Федосеевна. Она вызвала Ольгу, и вдвоем они долго копались на кухне. Ольга вернулась с двумя тарелками. На одной селедка с зеленым луком, на другой белые сухари.
- Это что за праздник ты справляешь? А?
- Кушайте, Демьян Мартыныч!
Присела и хозяйка.
- Разговору-то сколько в городе!
- Про что?
- Да про Мартына Петровича.
- Ну, и что же такое говорят? - полюбопытствовала Ольга.
- И-и, душечка, дела-а... Счастье человеку валит. Умер у Домны Никаноровны дядюшка, раньше первеющим человеком в городе был. Богатеющий старик был. Свой домина пятистенный, под железной крышей, пять окон. Лесопилка своя. Так вот Зайчихе все это достается. Прямо-таки с неба свалилось!
Немало кой-чего наговорила Федосеевна. При ней не знал Дема, куда ему деваться. Ушла она, стало легче. И опять понял Дема окончательно: не сегодня-завтра надо что-то сделать. Сбежать одному,
стр. 217
Ольгу жалко. А уйти вместе с ней не хватает решимости. Свяжет она его по рукам, по ногам - прощай тогда всякая вольность!
- Вот кабы Мартын Петрович дом под школу отдал. А то у нас в Куродоеве одна-одинешенька первая ступень, да и та разваливается. А? Слышь, Дема?
- Так он тебе и отдал! Держи карман шире! Трактирное заведение в доме откроют они с Зайчихой.
- Ну, а ежели через совет? Силом отобрать?
- Эх, Ольга! А что из этого выйдет? Ну, достанем мы с тобой школу. А дальше что? Так тебе вся жизнь и переменится в овраге?
- Так что же делать?
- Что сделать? Этакий вопрос одолеть - не фунт изюма скушать. Да и не нам с тобой его разрешить.
- А кому же?
- Подожди, придет время. И знаешь, какое это будет время? Понастроят в куродоевских лесах сотни лесопилок, придут тысячи рабочих. Они-то и перевернут все вверх дном. Да еще как! Всех обывателей встряхнут со всеми их потрохами!
Непривычно Ольге Ивановне от таких слов. И никак не угонишься за мыслями Демы. Уложишь в голове одну, - другая просится. И все они такие жесткие и увесистые. Не слова, а булыжники кидает Дема. Нелегко с ними возиться.
А время идет незаметно. В раскрытое окно влажная весенняя ночь дышит прохладой и несет смутные шорохи с засыпающей улицы. На минуту она оживляется. Это с гулянки идут по домам куродоевские кавалеры с барышнями.
Попробовал Дема читать при свечном огарке, - ничего не выходит. Потушил свечку, не спеша стал свертывать цыгарку. В комнате полумрак.
- Так ты говоришь, Ольга, первая ступень разваливается?
- Одна видимость, что школа. Теснота, темь, сырость.
- А в Москву как, не собираешься?
- Я не знаю, как вы посоветуете.
Дема молчит. Что он ей посоветует? Проще взять роту колчаковцев в плен, легче на зубок зубрить Маркса, чем ответить на
стр. 218
такой вопрос. Боится Дема за себя, боится за Ольгу. Ее пожалеешь - себя загубишь. Оттолкнешь девчонку - после жалеть будешь.
Сплюнул Дема и про себя подумал:
"Вот, чорт подери, и любовь же у нашего брата! Не любовь, а мука одна!"
С нынешнего вечера Дема окончательно покинул отцовский дом. У Федосеевны есть чуланчик, и в нем Демина постель, столик и табурет. Это устроила Ольга. А иначе куда деваться Деме? Вот как заботится о нем Ольга! И никто, кроме самой Ольги, не знает, как она любит Дему. Никто, никто...
Дема берет книжку, накидывает на плечи шинель и уходит все такой же хмурый и загадочный.
- Спокойной ночи, Ольга Ивановна.
А у ней ночь беспокойная тревожная. Ворочается с боку на бок.
"Господи, - какая я несчастная!"
V.
Свадьбу отложили до осени. Обязательно в новом доме пожелала сыграть ее Домна Никаноровна.
А Мартыну Петровичу - ему все равно. Есть баба, и ладно.
- На кой леший к попу еще тащиться? Тридцать лет в церкву не ходил.
Про себя знал исполкомщик: "Позовет его Домна к венцу, - пойдет он, не откажется. Придет в гости поп, - будет с ним, соответственно, разговор вести, как полагается. Пущай!".
Но, пока сын на глазах, страшновато Мартыну Петровичу. Мало ли чего может сделать Дема? С тех пор, как сын ушел к Ольге, ушел из отцовского дома, непокорный и упрямый, Мартын забеспокоился. Нет-нет да и пошлет через Федосеевну гостинец Ольге: сухарей пшеничных, селедку, сахару. Известно, родительское сердце не стерпит. По себе знал Мартын Петрович: голод не тетка. И еще другая забота у куродоевского исполкомщика. По осени перевыборы совета, и надо уйти оттуда незаметно и без лишних разговоров.
Раза два в неделю запрягал Мартын Петрович кобылу и уезжал на хутор к Домне. У Зайчихи хлопот теперь не оберешься. Хутор
стр. 219
свой продавала она куродоевскому мещанину Горелкину. Деньги требовались ей на починку дома в городе. Лесопилка не работала. Домна решила обязательно пустить ее.
Почти каждый раз Мартын Петрович заставал у Домны управителя на лесопилке, Якова Григорьевича. Этот молодой человек не нравился ему. Было в нем что-то отталкивающее, начиная с гладкой прически, клетчатой пары и кончая манерой в разговоре.
"Подозрительный тип. И на кой чорт он ездит сюда?"
Однажды Домна Никаноровна спросила:
- А что, Мартын Петрович, сын твой против нас ничего не замышляет?
- Ничего не слыхал. А разве что говорят?
- Есть такой слух. И еще говорят, будто нельзя тебе наемным трудом пользоваться?
- Я знаю, что я делаю. Кто тебе это говорит?
- Говорят. Не сама я выдумала.
С тех пор словно черная кошка пробежала меж ними. Нет-нет да и задумается Домна. Нет-нет да и выругается Мартын:
- Ну и куродоевщина!
Через неделю Домна Никаноровна совсем перебралась в город. Около просторного дома, одного из самых лучших во всем городке, зачалась хлопотливая муравейная возня. Пришли плотники, кровельщики, маляры, - человек десять. По вечерам после службы заходил сюда же и Мартын Петрович. Он как будто хотел забыться под стук топоров, под веселые оклики рабочих. Повеяло чем-то давно знакомым. Хотелось забыть, что он здесь хозяин. Лучше бы взять самому рубанок в руки, строгать тес, пилить или еще лучше, подойти к лесопилке, пустить двигатель и слушать мелодию стальных зубьев машины. Но подходила Домна, вся поглощенная хозяйством, советовалась насчет новых наличников к окнам, перестройки мезонина, покупки гвоздей. Вдвоем обхаживали они вокруг дома, ощупывали водосточные трубы, подбирали выпавшие из фундамента кирпичи и бережно складывали в стопку. В сумерки рабочие кончали свой труд, и тогда Мартын Петрович вместе с ними присаживался на бревна, угощал их папиросами, которые сам не курил, и хорошо ему чувствовалось в этот минутный отдых.
стр. 220
Иногда здесь же встречался Яков Григорьевич. По обыкновению, он шел мелкими, торопливыми шажками, зорко высматривая по сторонам маленькими ястребиными глазками. Мартыну Петровичу хотелось скрыться, но Яков Григорьевич неизменно забегал вперед, галантно раскланивался и как-то по-особенному пожимал руку исполкомщика.
Однажды Мартын Петрович руки ему не подал. Яков Григорьевич прибрал свою, но пошел рядом.
- Мартын Петрович, нам бы нужно дешевого леску приобрести. Рабочих пока четверо, еще принайму.
- Обращайтесь к Домне Никаноровне.
- Вы когда-то обещали ей участок лесу.
- Ничего подобного. Это не ваше дело!
- Виноват-с... Так и скажу: лесу не будет!
Мартын Петрович недружелюбно посмотрел вслед Якову Григорьевичу.
"Вот дьявол, паутину плетет для меня. В шею гнать следует!"
Не раз и не два проходил мимо постройки Дема. Смотрел на просторный дом: что и говорить, хорошо бы в нем первую ступень. Смотрел на лесопилку позади двора и думал:
"Сотню бы машин сюда поставить. Э-эх ма!"
Как-то утром Дема был у председателя исполкома. Вот тоже человек! Не сдержался, все до конца перед Демой выложил:
- Батьку твоего оченно жалею. Вместе с ним попали в этот проклятый овраг. Так что по своей молодости ты зря хочешь обидеть человека.
- Но как же, товарищ? Школа разваливается. Прямо, что называется, у себя под носом.
- Правильно. А я тебе скажу: у меня своя жизнь разваливается! Поговорим-ка откровенно, по-коммунистически.
- Ну?
- Слушай вот. Жена с семьей заела. Пришлось дом свой надвое разделить. Перегородку из толстых досок соорудил. В одной половине у меня жизнь в таком виде. Приходят ко мне мужики и с ними всякий разговор у меня насчет Антанты, облигаций и безбожья. Книжками, газетами, плакатами отгородился, в уголке Карла
стр. 221
Маркса водрузил. Иной раз мужичишко и перекрестится на него: не беда. Ну-с, а в другой половине совершенно иначе. Боязно говорить... Жутко... Вчера это было. Как раз под воскресенье. Сижу и голову повесил. Лампадка под образами моргает. Детишки на кровати молитвенник зубрят. "Царю небесный, утешителю..." Гости у жены засиделись. Целовальник прежний, Яким Никанорыч, и председатель церковного совета. Этот самый церковник - первый подхалим. У него всегда все "к примеру сказать". Ну ладно, сижу. Жена теленка у целовальника покупает. Надо торговаться с ним. Торгуюсь. Церковник разводит мазню насчет падения нравственности. "К примеру сказать", почему я с православным именем и почему (тоже к примеру) не зову детишек Полканом и Буренкой. Ах, ты каналья, думаю. Убеждать его в семейной половине, где лампадки и образа, как можно? Позвал за перегородку. Не согласился.
"- Оченно у тебя там, Макарыч, слова напечатаны неподходящие.
"- Какие такие неподходящие?
"- А вот хотя бы насчет Тихона. Грешно так обижать святейшего.
"Ну, что тут с ним делать?
- Да, тяжеленько тебе приходится.
- Это еще что! Поп с молебнами то-и-дело ходит ко мне на дом. Что вы скажете? Партию, мол позоришь? А ну-ка, попробуй перестроить семью? попробуй!
Дема молчал.
- Двойственная наша жизнь, товарищ. Завидую тебе, - цельным ты человеком живешь и никто тебя за хвост не тянет. А нащет школы вот что: делай, как хочешь. Авось Мартын Петрович не обидится.
Еще более горечи набралось внутри Демы. Вышел из помещения совета и, грустный, задумчивый, пошел по улице. Некуда было спешить и некуда было деваться. Поднялся по отлогому скату оврага на самый верх, откуда весь городок казался беспорядочной кучей сброшенных вниз деревянных ящиков. А рядом лес.
Вот здесь, не дальше как вчера гулял он, Дема, вместе с Ольгой. Почему-то особенно радостной, счастливой казалась Ольга. Как ребенок,
стр. 222
бегала взапуски за привязавшимся щенком. В молодом теле играла неиспорченная горячая кровь. В глазах - жажда жизни и счастья. Какого счастья - не все ли равно!
И вчера здесь случилось с Демой нечто невероятное. Он сам виноват, сам поддался Ольгиным ласкам. Он так близко-близко касался ее рук, ее лица, ее упругой красиво-округленной груди. И точно в беспамятстве говорил ей:
- Я тебя люблю, Ольга. Люблю!..
А ей казалось, что все это так и должно быть.
- Милый Дема!..
И в его неуклюжих объятиях она была такой покорной и на все готовой. Зачем она не сопротивлялась в тот роковой момент, когда он забыл, что "нашему брату не любовь, а мука одна?".
Этот вчерашний день напоминал Деме каждый кустик, каждое деревцо. И не о вчерашнем ли так выразительно шумит лес, не то жалея, не то снисходительно прощая?
"Надо уезжать. Зачем я здесь делаю все это?"
Вернулся Дема только к вечеру. Ольга лежала в постели. Обрадовалась.
- Батька твой был у меня сегодня.
- Чего ему надо?
- Как чего? Справлялся, как мы живем. Тебя приглашал управляющим на лесопилку.
- Ха-ха-ха! Вот это великолепно! В роли прислужника куродоевских буржуев! А ты, небось, уши развесила?
- Дема, чего ты сердишься?
- Не надо быть такой глупой.
- А как же жить, Дема? Ни копейки денег, и при случае уехать - на дорогу не с чем.
- Опять старая песня!
Дема садится читать. Это с ним всегда так. Как что, так за книгу. Ольга ворочается на постели.
- Ты что?
- Нездоровится...
Дема ногтем приткнул то место, где остановился читать, привстал, подошел ближе. Хотел что-то сказать и молча вернулся.
стр. 223
А потом опять: "Концентрация средств производства создает известные предпосылки...".
Ольга долго, надрывисто кашляет.
- Так ты нездорова, Ольга?
- Ничего...
- Однако. Укройся потеплее... Знаешь что?
- Ну?
- Я поступаю рабочим на лесопилку.
- Хорошо, Дема. Ты не устал?.. Ложись, милый...
- Я им покажу! - неожиданно вскакивает Дема, так что Ольга тоже поднимается, - я им покажу! О-о, мы еще добьемся своего, Ольга!
- Не надо, Дема, не надо...
Стало тихо. И в тишине снова шелестят страницы за страницей.
"Она глупая, несознательная. Она помешает мне. Зачем эта наша связь? Надо порвать ее. Надо скорее порвать".
В полночь Дема идет в свою каморку. Проходя мимо кровати, на которой лежит Ольга, он мельком взглядывает туда и сторонится подальше, как от опасности, от заразы. Он хочет остаться безучастно равнодушным. Это тяжело. И чтобы было легче, Дема ищет оправдания.
"Это нужно... во имя... во имя..."
Долго не мог уснуть Дема...
VI.
В палисаднике под старыми липами и тополями замелькали женские кофты и старомодные капоты, холщевые рубашки и чесучевые пиджаки. Отдыхали куродоевцы за семейным самоваром, и сдабривали досуг свой нудными мелочами сереньких будней.
До заката солнца на двух уличках с десятком кривых переулков тишина невозмутимая. В полуденку пропылит, промычит стадо, задорно выкрикнет мальчишка на подвернувшуюся дворняжку, надрывно заскрипит чья-то повозка, и опять тихо. В базарные дни, по пятницам, городок ненадолго оживал. Вместе с бабами и с крикливыми поросятами и курами приезжали из окрестных деревень
стр. 224
мужики, спозаранку распродавали беспокойную тварь и молочные скопы, захаживали в лавку за мелочишкой, пили чай в трактире и разъезжались до наступления жары.
Закончив ремонт в доме, Зайчиха отдыхала среди новых своих знакомых. Лесопилкой самостоятельно управлял Яков Григорьевич. Он по-свойски взял ее на откуп за сто целковых в месяц по золотому расчету (тогда на золотой курс только что начиналась мода). У Домны Никаноровны была другая затея: открыть чайное заведение в нижнем этаже. После целой кучи хлопот оставалось только заказать вывеску. Тут как раз и встретилась заковыка: чье имя поставить на ней? С тех пор как Мартын Петрович явно изменился и однажды чересчур уж "выразился" нащет куродоевского капитализма, с тех пор стала Зайчиха осторожней. И в конце концов вывеску решила она сделать проще, без имени-фамилии:
---------------
Трактирное заведение
и постоялый двор
"Московская Гостиница".
---------------
Женское дело - известно какое. Решает Домна задачу нелегкую и про себя думает вот так. Бабенка она еще не старая, и Мартын Петрович хоть и в летах, а кость крепкую, широкую имеет. Пойдут детишки, нужда и в том, и в другом, и в третьем скажется. Надо век с умом-разумом прожить. А то захотел нивесть что! "Я, говорит, выведу тебя, Домна, на сознательный путь!"
И не поймешь никак Домну Никаноровну. По-прежнему подает она в церкви записки "о здравии раба божьего Мартына", а сама охладела к нему. Но в разговоре с ним осторожна и хитра, как кошка: как бы чего, да гляди того...
По-своему Мартын Петрович тоже в обиде. Куда все делось! Нет прежней Домны, - изменилась баба неузнаваемо. Нет прежнего Мартына, а есть кто-то другой, беспокойный и подозрительный. Живет он по-прежнему в своем покривившемся домике, и только нет-нет да и вздумает посидеть вечерок у Домны. Глядь, незаметно и заночует у ней. После сам этому не рад. Нажужжит Домна в
стр. 225
уши, измучает Мартына. Обязательно оправдай себя, сына, все на свете, в чем только обвиняет его безрассудная баба.
А тут еще вот какое дело: третий день Дема рабочим на лесопилке. Вместе с четырьмя другими рабочими подтаскивает бревна под машину, укладывает тес в штабеля, и как будто хочет утопить в работе и обиду и, может быть, даже ненависть к своему отцу... Кто его знает!
А впереди еще горше беда. Вчера в исполкоме председатель сказал Мартыну Петровичу:
- Знаешь что? Сын твой хлопочет нащет лесопилки. Артель затевает какую-то. Придется с арендателем договор нарушить.
Опять нелегче! Недаром так злится Яков Григорьевич. Взял Дему к себе на лесопилку ради издевательства: накось, мол, смотрите, каков сын исполкомщика! А дело повернулось иначе. И Домна вот-вот узнает об этом. Что тогда? Хорошо, что на-днях можно выйти из совета - руки будут развязаны.
Так еще несколько дней прошло - тяжелых, предгрозовых...
* * *
Полдень.
На дворе, за тесовым забором тишина. Чуть пофыркивает маленький черный, как жук, двигатель. Бродят куры, раскапывая мусор и опилки. Ярко желтеет на солнце свеже напиленная палуба. От нее несет пряным хорошим запахом сосны.
Четверо рабочих готовятся итти обедать. Все это - коренастые мужицкого вида работяги. В лесу родились, в лесу и выросли. С ним сжились, и лесной край им все: мать, хлеб и могила. Силу мозолистых рук отдавали для наживы промышленников и заводчиков. Не знали, как поступить иначе.
А рядом с ними - Дема. Он всегда с открытой головой, с открытым воротом засмоленной гимнастерки. Вот уже неделя, как он хлопочет об артели. Пильщики говорят:
- Что ж, артель - дело хорошее. Маловато нас. Товарищей надо кликнуть.
И кликнули. Разослали весточки повсюду. Ждали их приезда со дня на день. Про Дему говорили:
стр. 226
- Любит поваландаться с нашим братом. Чудной парень!
Вот и теперь. Вместе с ними Дема шинель в накидку и приготовился на обед. А в это время с заднего крыльца хозяйского дома торопливо вышел Мартын Петрович и негромко позвал:
- Дема... Дема...
И когда подошел отец совсем близко, спросил его Дема:
- Что, батька?
- Поговорить надо, - и тревога замечалась в голосе Мартына и в его торопливых движеньях. Оба присели рядом.
- Что с Ольгой?
- В больнице.
- Опасно?
- Не знаю. Не хожу к ней. Некогда.
- Да... Вон оно што, соответственно. Некогда...
И, взглянув прямо в глаза сыну, решительно сказал Мартын Петрович:
- Уезжай отсюда поскорей!
- Это позвольте мне знать...
- Слушай, Дема... Я не могу больше... Или я, или ты!..
- Врешь, батька. Или они, или мы! Сознавайся!
- Дема!
- Сознавайся. Готов раскаяться? А? Вижу тебя насквозь, батька.
- Чего ты? Я только сказал тебе. Ради твоей пользы, соответственно. Напрасно, мол, лбом о стену бьешься.
- А если не напрасно? Сегодня нас пятеро. Завтра будет больше.
- Ну, так что же?
- Батька, давно ты перестал верить вот в это?
Дема вскинул рукой, и на ней увидел Мартын мозоли и прилипшую смолу.
- Не выдержишь, Дема. Поверь отцовскому слову! Впятером чего добьешься? Да и какие это твои пролетарии, соответственно? С ними, Дема, каши не сваришь. А ты вот что, Дема, учиться поезжай. Инженером будешь, соответственно. Тогда какой заво-о-од построишь!
Дема помолчал и ответил:
стр. 227
- Уеду. Вот только артель поставлю. Еще недельку дай сроку.
Переглянулись оба. Видит Дема - искренно говорит батька. Посмотрел тот - поддался Дема. А самому нелегче. Знает Мартын, что впереди предстоит до-дна испить чашу житейской горечи. Не лучше ли сейчас разрубить узел? А Дема опять виновато оправдывался в чем-то:
- Ладно, батька. Первый раз отступаю. Легче было на фронте воевать, чем вот здесь, в болоте.
- Вот то-то и оно... Не всю-то жизнь по гладкой дорожке итти. Встретишь и овраги, и ухабы. И мало ли тут нашего брата увязло!
- А все-таки, батька, все-таки...
Дема не договорил. Вертевшаяся в голове мысль не поддавалась. В этот момент с заднего крыльца послышался громкий раздраженный голос хозяйки:
- Чего уселся? Как путный тоже, разговор завел с разбойником!
Сзади Домны, заложив руки в карман, злорадно усмехаясь, стоял Яков Григорьевич. А сама Домна еще громче:
- Таких мерзавцев в шею надо гнать со двора. А он, на-кось, тары-бары развел. У-у, ирод этакий!
Мартын встал, поднял руку:
- Домна...
- Молчи уж, не разевай кадык!
- Домна, замолчи!..
- Кто? Я - замолчи? В своем доме молчать? Довольно уж, намолчалась.
- Домна, с цепи, что ль, сорвалась?
- У, бесстыдник! Что я по-твоему - пес какой-нибудь? Спасибо, женишок, спасибо! Отблагодарил ты меня за хлеб, за соль, за мою любовь...
- В чем дело? Домна?
- Ишь, дитем притворился! Ничего не понимает. Вон, этот выродок твой, дочиста ограбить нас хочет, последнюю рубашку снять!
Шаг за шагом, Мартын Петрович подвигался ближе к крыльцу. Он занес было ногу на нижнюю ступень, да так и остался.
стр. 228
- Вон отсюда! Убирайся! Убирайся! Знать тебя не хочу!
Домна повернулась и захлопнула за собой дверь. На крыльце остался один Яков Григорьевич. Он стоял в той же злорадно-торжествующей позе.
- Почтенному исполкомщику! - Яков Григорьевич снял шляпу. - Каково? Вот так баба! Хи-хи-хи! Положеньице! Ась?
Подошел Дема и взял отца под руку.
- Пойдем, батька.
- Нельзя же так... Ах она... сволочь...
На крыльце не унимался Яков Григорьевич. Он с хихиканьем приседал, качался, подбоченивался.
- Величайший скандал! Необыкновенное происшествие, хи-хи-хи! Грядите, честная публика, на сие великолепное зрелище!
- Замолчи, болван! - крикнул ему Дема.
- А, новый хозяин. Мое почтение! Хи-хи-хи! Утешаете папашу?
- Дурак.
- Еще бы! Это вот вы, умные люди... Куда нам до таких умников!
Мартын Петрович рванулся из рук Демы:
- Пусти, я с ним разделаюсь!..
Дема еле сдержал буйный порыв отца.
Вернулись с обеда пильщики. В воротах один из них не успел потушить цигарку. С руганью и матерщиной набросился на него Яков Григорьевич:
- Хам! Порядку не знаешь, голопузый чорт! Лесопилку отняли да еще дом спалить?
Рабочие спокойно шли своим чередом, только один отозвался:
- Эй, петух, чего расхорохорился?
Яков Григорьевич не унимался. Тогда самый молодой из пильщиков вскочил на крыльцо, и не успел прежний хозяин скрыться за дверью, как сильные руки схватили его за шиворот и потащили с лестницы. Он заорал благим матом. Отворилась дверь, выглянула Домна Никаноровна.
- Ой, батюшки! Караул! Человека убивают!
А сама поспешно скрылась за дверью. Дотащив прежнего хозяина до ворот, молодой пильщик, под общий хохот своих товарищей,
стр. 229
толкнул его коленкой под зад, и несчастный Яков Григорьевич кубарем полетел в канаву.
Смеялись рабочие, смеялся Дема, и даже Мартын Петрович улыбнулся. Улыбнулся и взглянул на сына с таким видом, как будто просил прощение за прошлое. И не словами, а лучше всяких слов сказал этим взглядом отец своему сыну.
- Я весь, весь твой!
Дема спокойно проводил отца до переулка.
- Революция, батька, на-ча-лась. Посмотрим, что будет дальше. Уж очень мне некогда. Ужотка забегу к тебе. А ты не волнуйся...
- Зачем... Брось... Не надо...
Мартын Петрович незаметно смахнул невольно налетевшую слезинку, и торопливо зашагал вдоль пустынной улицы.
VII.
Дема вечером записку получил. Это уже в третий раз. Первые две лежат где-то заткнутыми в щелях прежнего чуланчика в доме Федосеевны. А теперь Дема по-артельному вместе с другими пильщиками ютится в деревянном сарайчике.
Ольгина записка совсем коротенькая:
"Милый Дема! Вышла из больницы, и некуда теперь деваться. Федосеевна гонит с квартиры. В комнате у меня все очистили. Думала, что при тебе в сохранности будет, ан нет, ты ушел. И ни разу ты мне не ответил, Дема. Вот как я тебе помешала! Ну, ничего, авось когда-нибудь и перестану мешать. Прощай, Дема. Не сердись".
В первые два раза Ольга писала подробнее: как ее отвезли в больницу (это на другой же день после того памятного вечера); как она решила бесповоротно перебраться в Москву (все равно, хотя бы пешком); как сказал ей доктор об ее неосторожности (помнишь, тогда на прогулке, в частельнике?..). И еще о многом напоминала Ольга. Она совсем, совсем не хотела мешать ему... Ведь у ней больше никого нет в этом проклятом городке...
"Хочешь сердись, Дема, хочешь нет. Тебе я ото всего сердца клянусь. Дите твое не пропадет, я его так буду беречь, что и выразить не могу, Дема. Приедешь в Москву, заходи, покажу
стр. 230
тебе наше сокровище, будем вместе пестовать. Напиши ты мне хоть пару слов. Неужто некогда? Разве это помешает твоей работе? Я ведь знаю, какой ты человек... Помнишь, ты все говорил: это нельзя нашему брату, это не годится... Другая бы, конечно, обижаться стала на такого человека... Ну, а я не сержусь. От тебя назад вернуться не требую, а чтобы по пути-дорожке итти вдвоем, больше ничего и не надо".
Дема торопливо шел к батьке, совершенно не замечая встречных людей.
"Больше ничего ей не надо... А что нужно мне?"
Он жадно ловил ответную мысль:
"Свою собственную, вот эту свою маленькую жизнь поставить надо. Вот что мне нужно"...
А другая мысль быстро-быстро, как волна, спешила на смену, росла, ударялась в сознание, и его, самого Дему, вздымала на высоту своего гребня.
"Чем дальше от своей жизни, тем лучше!.."
Дема остановился.
"А что, не итти ли на квартиру Ольги?"
Два желания мучительно в нем боролись: раз навсегда порвать с Ольгой - это одно. Вновь с ней сойтись и самому перестроиться - это другое. Какой путь выбрать?
Тогда захотелось Деме услышать чей-нибудь дружеский совет, встретить теплое участие со стороны. И он быстро-быстро зашагал к домику отца.
Ничего не изменилось вокруг Мартына. Вот оно, все на старом месте: мешок картошки в углу, жестяной чайник на столике, бутылка с постным маслом и та же рухлядь повсюду. Только сам батька совсем не тот. Была в нем раньше уверенность в правоте своей, а теперь и следа ее не сыщешь. Была впереди такая вот полоска, по-своему ярко-манящая, а теперь нет ее, - улетучилась, растаяла. Чувствует Мартын Петрович: пустота в нем стала. Хорошая, облегчающая. И на место вытравленного просится иное, чего он никак еще не найдет пока.
В четырех закопченых стенах сидели оба, отец и сын, как два отшельника, пришедшие обрести мир и оправдание друг перед другом.
стр. 231
Первым заговорил Мартын:
- На завод поеду завтра же.
- Почему - завтра?
- Чем скорее, тем лучше. А ты как?
- Я? Я не знаю...
- А об Ольге ничего-таки не проведал?
- Надо ли итти к ней, батька?
- Э-эх, Дема, бить нас с тобой, соответственно, надо!
- А меня за что?
- Как за что? Жил ты с ней, увлек ее за собой, и вдруг - на! не хочу больше! Дескать, мешаешь ты мне партийную непорочность соблюсти и прочее, соответственно. Еще бы! Детишки пойдут, то-да-се, свой уголок придется приспособить. Не желаю, дескать, в такой грязи пачкаться! А она-то, Дема, любила тебя! Э-эх!..
- Так что же делать, батька?
- Что делать? Придется, соответственно, перестроить себя. А что у нас с тобой? Что получилось? А? Знаешь что?
- Что?
- А вот что: две большущие крайности. Я, примерно, вниз головой - бух! В самый омут! А ты вона куда вознесся, соответственно. От своей жизни отрекся! Говори прямо: разлюбил Ольгу?
Дема молчал. Тягостна ему эта исповедь. Слышно, как в раздутые ноздри свистит воздух. Чуть поблескивают глаза в сумрачных тенях.
- Я, батька, жалею Ольгу. А насчет любви... не знаю... Мука большая это нашему брату!
- Ну, вот, я и говорю, отрекся ты от самого себя! Тогда вот что. Надо, соответственно, переговорить с девчонкой. Навести ее. Потом скажешь мне.
Дема, как послушный ребенок, молча встал и медленно пошел к двери.
- Я вот, батька, только в артель зайду. Там нонче люди прибыли.
стр. 232
Мартын головой кивнул одобрительно и успокоенный из окна провожал сына заботливым отцовским взглядом. Не стерпел, вышел и сзади пошел незаметно, словно караулил.
Артельный сарай в конце городка. Десяток новых рабочих сюда только что прибыл. Приехали вместе с женами, с детьми, с мешками, в которых все пильщицкое добро. В тесном сарайчике шумели веселые оживленные голоса. Люди толкались, задевали один другого плечом, спотыкались о мешки, гремели чайниками, котелками. У артельного старосты две дочки. Босоногие, лет по пятнадцати, с лентами в косичках, с пестрыми фартуками-нагрудниками. Сидели у ворот прямо на росистой траве и распевали:
Кымунист, кымунист,
Ты мене не бойси,
Я тебя не завлеку,
Ты не биспокойси!
Рассмеялся Дема: вот простота деревенская!
В сарае его величали товарищем студентом. Подходили новички, здоровались за руку, и из разных мест Деме кричали:
- Это наш Костюхинский. Это Иван Мочало, - помнишь, тебе говорили!
Весело Деме. Тут подошел к нему тот самый, который вытуривал Якова Григорьевича. Отозвал в сторону и тихо сказал:
- Тебя барышня спрашивала. Такая невеселая, аж жалко.
- Давно?
- Не боле полчаса. Я, значит, спрашиваю ее: зачем тебе, барышня, надо его? Молчит. Напиши, говорю, записку. А она посмотрела-посмотрела и пошла обратно.
Дема поспешно стал собираться. Своему помощнику сказал, что если завтра не выйдет на работу, то все чтоб было в порядке.
- Да ты, Демьян Мартыныч, нащет этого не беспокойся. Хоть и совсем езжай отдохнуть, справимся. Дело на мази!
Быстро-быстро шагал Дема на квартиру Ольги. Ног под собой не чуял. Как хорошо, что Ольга еще не уехала. Теперь-то как раз будет полное примирение.
стр. 233
А на улице совсем стемнело. Высоко, высоко зажглись первые звездочки. Смолкли последние голоса куродоевских обитателей. Медленно, но упрямо заползала ночь на дно оврага.
"Так и скажу ей: Ольга, нет твоей вины, есть моя вина!"
За углом переулка, возле колодца, услыхал Дема тревожные бестолково-шумные выкрики. Люди суетились, бегали, ругались, гнали прочь ребятишек. Несколько фигур, нагнувшись над каким-то черным пятном, проворно работали руками.
- Качать, ребята!
- Да что качать! За доктором надо!
- К чорту доктора!
- Качать!
Затрезвонил колокольчик. Из домов повыскакали наскоро одетые люди. Кто босиком, кто в одном нижнем белье. И вскоре огромная толпа запрудила узкий переулочек.
- Говорят, до смерти утопла.
- Да кто утоп-то? Толком говори!
- Учительша, бают. А я почем знаю!
- Голубчики, пустите посмотреть!
- Некуда, тетка. Куда прешь!
Дема врезался в толпу, весь - сила и напряжение. Плечи клиньями железными направо-налево раздвигали плотную людскую массу. И вот он у самого колодца. На песке распласталась утопленница. Он взглянул, и точно окаменел... Только лицо передернулось заметной дрожью. И одно слово вырвалось, ненужное и неслышное в толпе:
- Ольга...
* * *
На другой день, по знакомому проселку мимо прежнего хутора Домны Зайчихи пешком на станцию шли отец и сын. В мешках за плечами несли по короваю черного хлеба и огурцы с Мартынова огорода. От жары и пыли оба утомились.
- Что, сынок, присядем?
- А сколько еще верст до станции?
- Далеко, Дема... Спотыкнешься еще...
стр. 234
- Ладно, батька, спотыкнуться не беда, только бы на ноги суметь подняться.
- Сумеем, сынок, хватит сил!
Дема повернулся в ту сторону, где далеко позади остался город в овраге.
"Вот он, неизбежный этап. Сколько их еще будет впереди?"
- А, что, батька, как будто не обратно идем, а вперед?
Мартын задумчиво улыбнулся.
Опять пошли.
(Перевал: Сборник / Под редакцией А. Веселого, А. Воронского, М. Голодного, В. Казина. М. Гиз. [1923]. Сб. 1)
