стр. 212
А. ФАДЕЕВ
КАЗАНОК*1
Сурков, Сеня и Алеша маленький, выйдя из школы, направились дальше по той же улице, по которой шли Сеня и Казанок.
Алеша маленький, сильно соскучившийся и проголодавшийся на с'езде, весело крутил ежовой своей головой и без умолку говорил о том, какой им Аксинья Наумовна, должно быть, приготовила обед и какой все-таки сумасшедший дурак этот Сурков, а Сеня, видать, умник, если не согласен с Сурковым, и что хорошо бы поспать после обеда.
Сеня, пересмеиваясь с ним, расспрашивал Суркова о его жизни за год, что они не видались, но Сурков или отвык от Сени, или был слишком занят своими мыслями (Сеня несколько раз ловил на его лице несвойственное ему выражение грубоватой нежности, явно не относившейся к Сене), только он все время переводил разговор на дела или на Сеню.
Справа от них потянулся редкий досчатый заборчик, за которым виднелись уходящие в глубь двора, заросшего ярко-зеленой муравой, одноэтажные деревянные корпуса больницы, за ними виднелись лесистые, пробрызнутые солнцем склоны горного отрога. Потом они поравнялись с каменным зданьицем тоже в глубине
_______________
*1 Отрывок из романа "Последний из удэге".
стр. 213
двора, с ведущей к зданьицу липовой аллейкой и большой цветочной клумбой перед зданьицем. В тени аллейки на скамьях сидели больные и раненые с костылями, с забинтованными ногами или руками.
Возле распахнутой калитки партизан с рукой на перевязи другой здоровой рукой держал за кофту красивую, статную сиделку в белой косынке, шедшей к ее черноглазому, с острым подбородком лицу. Она, видно, хотела уходить, а он не пускал ее. Она шутливо отбивалась от него.
- Не уходи, Фроська, - просил он. - А то, ей-богу, за тобой пойду...
- Больным и ранетым на улицу ход воспрешается, - смеялась она. - Да ну, пусти, меня дома дети ждут... Здравствуйте, Петр Андреевич, - поздоровалась она с Сурковым, стрельнув в него своими черными глазами.
- Здравствуйте, - ответил он, не глядя.
- Эх, нет в тебе, Петя, обращения, - шутил Алеша маленький. - Эдакая красота, а ты: "здравствуйте"... А она еще выхаживала тебя раненого.
- А что ж мне прикажешь делать?
- Я бы нашел, что делать, ежели б она на меня так поглядела. Да куда там! Не глядит. Я хоть и красивый, да маленький... Вот и квартира наша, - сказал он Сене, указывая на обширный деревянный дом с резными карнизами и высоким резным крыльцом, выходящим на улицу.
Прямо за домом, видный с улицы, раскинулся до самого отрога большой плодовый сад - гордость Владимира Григорьевича Костенецкого: сад этот был разбит и посажен им по специально выписанному из Германии руководству для садоводов-любителей.
Они вошли в полутемный коридорчик, деливший дом пополам. Дверь в конце коридора была открыта; виден был угол русской печи; тянуло запахом всяческого
стр. 214
варева и жаренья. Простоволосая, худая, чисто одетая старуха в белом переднике, с засученными рукавами, высунулась в дверь.
- Пришли, - радушно сказала она. - И то заждались. Сейчас подаю...
- Я подсоблю тебе, Аксинья Наумовна.
Алеша маленький, подмигнув Сене, бегом побежал на кухню.
В просторной, с тремя занавешенными окнами на улицу и двумя во двор, угловой комнате, с громадным буфетом у стены, стоял застланный клеенкой стол, накрытый на семь человек.
Высокий и чудаковатый старик в сапогах, со свернутой на-бок черной с проседью бородкой, которую он каким-то беспокойным движением то-и-дело захватывал горстью, ходил по комнате нетвердой ревматической походкой и оживленно говорил что-то двум сидевшим на стульях горнякам в брезентовых блузах.
- ...Это такой народ, вокруг пальца обведут... - простуженным голосом сказал горняк с пышными русыми усами в тот момент, как Сурков и Сеня вошли в комнату.
Другой горняк с веснушчатым лицом и жидкими серыми волосиками на голове, завидев Суркова, робко привстал, теребя в руках фуражку, но, покосившись на своего развалившегося на стуле товарища, снова сел на краешек стула.
- Какой народ? - спросил Сурков.
- Владимир Григорьевич о сходе вот рассказывает...
Сурков, не дослушав, прихрамывая, прошел в соседнюю комнату.
- Вон вы живете как... - Сеня оглядел приборы в две тарелки, вилки, ножи, металлические ложки, стеклянные солонки - предметы, от которых он давно уже отвык. - По-буржуйски живете, - говорил он хрипловатым смеющимся голосом, здороваясь со всеми за руку.
стр. 215
- Остатки прежней роскоши, так сказать... Костенецкий, - назвал себя старик со свернутой на-бок бородкой и по-совиному поглядел на Сеню.
- Вот и хорошо... А я, в акурат, с сыном вашим познакомился...
- Но-о, Сережу видели, - вдруг по-детски рассияв, воскликнул Владимир Григорьевич. - И что? Как он чувствует себя, этот юноша?
- Здорово чувствует, по-моему, мы с ним, прямо можно сказать, подружили...
- А кончился сход? - спросил Сурков, появляясь в дверях из соседней комнаты с мылом и полотенцем в руках.
- Как же, как же... - торопливо сказал Владимир Григорьевич.
- Как выборы?
- Да я вот рассказывал товарищам... - Владимир Григорьевич беспокойно схватился за бороду. - Благополучно, в общем... Список наш почти целиком прошел, но Казанка они все-таки вставили и выбрали, небольшим, правда, большинством...
- Как же вы допустили? - холодно спросил Сурков.
- Позвольте, как же не допускать, если барышничество он оставил и сын у него в партизанах и он бесплатно снабжает партизан мясом? - сказал Владимир Григорьевич, не замечая того, что он приводит те самые доказательства о необходимости выбрать Казанка, которые на сходе приводили ему сторонники Казанка и которые на сходе он яростно опровергал.
- Сдали, значит? - усмехнулся Сурков.
- Сдал? - покраснев носом, сердито сказал Владимир Григорьевич. - Я считаю неуместным это замечание. Я сделал все, что мог... - Он обиженно отвернулся к окну.
- Какой Казанок это? - спросил Сеня, вспомнив просьбу Гладких.
стр. 216
- Местный кулак, барышник, - резко сказал Сурков, - а теперь вот делегат повстанческого с'езда. Очень хорошо...
- А я скажу, товарищ Сурков, его и правда трудно было недопустить, - вставил горняк с пышными усами. - Я его очень даже знаю и все село их знаю. Первый он человек у них. В старое время у кого скорей всего мужик подмогу находил? У Казанка. Он, понятно, наживался на том, да разве они понимают. И перед начальством он первый был заступник. Приставов он, правду сказать, не терпел...
- Достойный человек, что и говорить... - фыркнул Сурков.
- Сын его в отряде у нас, - сказал Сеня. - Очень отличался... Его полюбили у нас. А я, по совести, хоть и не знал, кто отец его, а все доверия к нему не было. Но Гладких горой за него, просит, чтоб совсем в отряде у нас оставили...
- Отличался, говоришь? - переспросил Сурков. - Ну-ну... Он приемный сын, говорят. Пускай остается. Умыться хочешь?
Дверь из коридора распахнулась и Алеша маленький, тоненький голосок которого слышен был еще в коридоре, вошел в комнату с дымящейся суповой миской в руках. За ним шла Аксинья Наумовна, с хлебом и какими-то салатами.
- Еще прибор, Аксинья Наумовна, гость у нас, - сказал Сурков, проходя с Сеней на кухню.
- Да ведь Леночки-то нету, - крикнула она вслед.
За обедом горняк с пышными рыжими усами докладывал о положении дел на руднике.
Горняка с пышными усами звали Яков Бутов. Он был из тех новых руководителей на руднике, которые выдвинулись уже после переворота. Сеня, знавший некоторых старых руководителей на Сучанском руднике,
стр. 217
часть из которых погибла, часть сидела в тюрьме, а часть возглавляла партизанское движение, совсем не знал Якова Бутова.
Обсасывая намокшие в супе усы и раздувая щеки, Яков Бутов рассказывал о грубом обращении японской охраны с рабочими, о новой волне арестов, о продовольственном кризисе. Подвоза из деревень не было, город не в состоянии был обслужить рудник. Кой-какие запасы продуктов сохранились еще в рудничных столовках, но и эти запасы иссякали: рабочие ходили в столовки семьями. Три месяца не выдавалась заработная плата, а вчера пришла только за первый месяц "сибирками", вдвое упавшими в цене. На руднике поднялось такое возмущение, что Яков Бутов не мог поручиться за то, что он не застанет рудник уже не работающим.
Яков Бутов не был сторонником стачки немедленно. Он считал, что лучше было бы оттянуть выступление рабочих до того, как партизаны начнут наступление на рудник. Но так как все на руднике требовали немедленной стачки и в отдельных шахтах то-и-дело вспыхивали самочинные забастовки и вся многотысячная масса давила на рудничный комитет, обвиняя его в бездеятельности, трусости, а наиболее горячие - даже в предательстве, и всем этим пользовались левые эсеры и анархисты, то Яков Бутов так освещал положение дел на руднике, что получалось, что нужно или немедленно наступать на рудник или, если это даже невозможно, немедленно об'явить стачку.
- Ишь, куда гнет!.. - посверкивая своими умными глазами, говорил Алеша маленький. - До сих пор мы, грешные люди, думали, что надо итти во главе массы, учить ее, коли нужно, сдерживать ее. А у вас на руднике считают, видать, что надо плестись в заду у массы... В слабости своей расписываетесь, товарищи...
стр. 218
- А я скажу, товарищ Чуркин, что, ежели в кабинетах сидеть, да не знать, чего масса требует, это тоже никакая политика... - с раздражением на Алешу маленького и на мясную жилу, которую он не мог разжевать и жалел выплюнуть, отвечал Яков Бутов.
- Знамо дело, в кабинетах, - беззлобно соглашался Алеша маленький. - "Они там пируют, карманы набивают" - чисто вы об областном комитете мыслите... Шутники вы все там. Еще полтарелочки, Аксинья Наумовна...
Сурков, не вмешиваясь в спор, сосредоточенно и жадно ел, похоже было, он и не слушает их. Но Сеня, зная о разногласиях Суркова с Алешей маленьким и о том, что Сурков не согласен также с Яковым Бутовым, догадывался, что Сурков молчит для того, чтобы сначала Яков Бутов побил немного Алешу маленького, чтобы потом самому побить и Якова Бутова и Алешу маленького.
Во время обеда в столовую несколько раз заходили партизаны и посыльные из штаба с различными делами. Сурков, отрываясь от еды, подписывал бумаги, отдавал устные распоряжения. Пришел командир Новолитовской роты, и Сурков распорядился о том, чтобы завтра чуть свет рота выступила против хунхузов.
Обед возглавляла Аксинья Наумовна, старая прислуга Костенецких, приехавшая с ними еще из России и жившая в доме на правах члена семьи. Она давно уж не получала никакого жалованья, но не хотела уходить от Костенецких и обслуживала теперь чуть ли не весь ревком.
Сколько раз во время обедов за этим столом обсуждались планы наступлений, попирался областной комитет, ниспровергался тот или иной член ревкома, - иной раз спорщики до того воспламенялись, что стучали кулаками по столу, хватались за револьверы, - Аксинья Наумовна никогда ни во что не вмешивалась.
стр. 219
Ее спокойные, смуглые, худые руки сновали над столом, резали хлеб, крошили огурцы, разливали суп и правым и виноватым. Иногда какой-либо член ревкома, непонятый всеми и никем не слушаемый, обращался к ней с горестными об'яснениями своей позиции.
- А ты кушай, кушай, - радушно говорила она, - давай-ка вот я тебе от косточки...
Однако она вовсе не была беспристрастна. У нее были свои любимчики. Выбрав среди обедающих самого лядащего и робкого, она окружала его исключительным вниманием. Счастливцу перепадали лучшие куски, тарелка его наливалась до краев, каждое желание его угадывалось.
На этот раз предметом забот Аксиньи Наумовны был горняк с веснушчатым лицом и жидкими серыми волосиками. Он, действительно, чувствовал себя неважно. Вилка и нож не слушались его. Он казался себе неожиданно большим, не вмещающимся за этим столом. Ему казалось, что он задевает всех и, вот-вот, опрокинет что-нибудь. Он весь раскраснелся, волосики его вспотели. Иногда он вспоминал, что он как-никак представитель рудничного комитета, и пытался возразить что-то своему товарищу и издавал какой-то неопределенный звук, но тотчас же им овладевала такая робость, что он уже рад был тому, что звук его не услышан никем.
Сеня, сидевший против него и сразу его полюбивший, чтобы подбодрить его, обращался к нему со всякими своими замечаниями по поводу дел на руднике.
Сеня поддерживал в споре Алешу маленького, связывая свои замечания с тем, что говорил ему Сурков на крыльце школы. Однако и тот разговор на крыльце школы и весь этот спор за столом было еще не все то, что нужно было Сене и чего он ожидал, когда входил с отрядом в Скобеевку. К тому настроению
стр. 220
под'ема, с которым они, распевая "Трансвааль", входили в Скобеевку, примешивалось еще радостное ожидание чего-то приятного и важного лично для Сени. Он не отдавал себе отчета в том, что это такое, но и теперь, за столом, он ждал этого и, когда он ловил себя на этом, мотив "Трансвааля" снова радостно возникал в нем.
Рядом с Сеней сидел Владимир Григорьевич. Он был обижен Сурковым и, мысленно причислив Сеню к Суркову и суховато расспросив его о Сереже, молчал потом во все время обеда, сердито жуя передними зубами.
Владимир Григорьевич был обижен тем, что Сурков не хотел понимать, насколько он, Владимир Григорьевич, честно выполнил свой долг, выступая на сходе против Казанка, с которым до революции они работали вместе в кредитном товариществе и которому в те времена Владимир Григорьевич часто должал. Кроме того Владимир Григорьевич был недоволен позицией Алеши маленького и Сени в споре с Яковом Бутовым, так как сам он всегда стоял на той точке зрения, что нельзя угашать энтузиазма масс.
Однако часть своего радостного ожидания Сеня распространял и на Владимира Григорьевича и иногда участливо спрашивал его: много ли раненых в больнице и часто ли обращается за помощью местное население.
- Немного...
- Бывает наплыв... - жуя передними зубами, сердито отвечал Владимир Григорьевич.
- Ну, уж как хотите, дорогие товарищи, а только масса требует!.. - говорил Яков Бутов, в конец обозленный Алешей маленьким.
- Масса требует! - вдруг сказал Сурков, вздымая из-под бугров на лбу свои холодные и злые глаза. -
стр. 221
Масса требует!.. Не доказывает ли это, какая у нас хорошая масса и какие у нас плохие руководители? - сказал он, об'единяя под словами "плохие руководители" и Якова Бутова и Алешу маленького. - Судите сами... Один сдерживание масс об'являет чуть ли не партийной добродетелью...
- Ничего похожего... - тоненько сказал Алеша маленький.
- ...А другой готов подставить под удар основной костяк движения, чтобы сначала был разгромлен этот рабочий костяк, а потом и все движение, и считает почему-то, что он выполняет требование масс... Уж лучше бы вам помолчать о массах...
- Правильно, вот правильно! - надтреснутым голоском воскликнул вдруг горняк с жидкими волосиками и покраснел до слез...
- Ну чего правильно-то? - недовольно протянул Яков Бутов. - Поглядим, что на руднике споешь... И неужто ты, товарищ Сурков, считаешь, что мы не понимаем, что нужно. Да, трудно нам... Попробовали бы вот сами поговорили!..
- А я так и думаю сделать, - спокойно сказал Сурков. - Почему бы, к примеру, Сене не пойти? Как ты смотришь? - обратился он к Сене.
- А отряд как? - растерялся Сеня. - Да надо если - пойду. Много ли только сделаю? Мне ведь хорониться придется - узнают меня там... Если б со мной еще парня какого толкового, - размышлял он, - чтоб мог свободно и по столовкам походить и в квартиры заглянуть...
- Парня толкового?.. А Мартемьянов с Сережей когда придут? - спросил Сурков.
- А верно ведь! - воскликнул Сеня, обрадовавшись возможности пойти с Сережей. - Не сегодня, завтра придут...
стр. 222
- И прекрасно. Сегодня отдохнешь. Завтра выедете. К вечеру там быть...
- Это другой разговор, это я понимаю! - обрадовался и Яков Бутов.
- У меня на квартире можно стать... - шопотом через стол говорил Сене горняк с жиденькими волосиками. - Квартирка моя под самой тайгой и без подозрения... Только вот девчонка у меня Наташка, больная она... - добавил он с застенчивой и жалостливой улыбкой.
- Не стеснит она нас, лишь бы мы ее... - ответил улыбаясь Сеня.
- А вы как? - спрашивал Сурков Владимира Григорьевича. - Ничего, что Сережа пойдет?
- Он человек вполне самостоятельный, - сухо ответил Владимир Григорьевич.
- Да вы уже не обиделись ли? А может огорчились, что Казанок прошел? - Сурков чуть заметно улыбнулся. - Стоит ли?.. А где Елена Владимировна? - вдруг спросил он.
- Гуляет, наверное, она сегодня не дежурная.
Сеня, услышав это имя, быстро поднял голову и взглянул на Суркова.
- Кто такая Елена Владимировна?
- Сережина сестра... - отвернувшись от Сени, сказал Сурков.
"Что с ним?" - подумал Сеня, с удивлением замечая что лицо Суркова густо покраснело. - "Вот оно что!.." вдруг подумал он, вспомнив то выражение грубоватой нежности, которое было на лице у Суркова, когда они шли из школы. - "Вот оно что!.."
Мотив "Трансвааля" снова звучал в Сене, но теперь в нем явственней звучали те грустные и жалобные нотки, которые были в голосе Федора Шпака.
Семка Казанок, простившись у школы с Кудрявым, шел по улице, знакомой ему до каждой травинки.
стр. 223
Кучки людей у ворот при его приближении начинали перешептываться и оборачивались к нему. Встречные здоровались с ним с различными оттенками уважения и заискивания. Иногда он сам подходил к знакомым парням и девчатам, обменивался новостями, ловя на лицах девчат выражение застенчивой покорности и робости, на лицах парней - угодливости, недоброжелательства, поисков дружеского расположения. Самые смелые размашисто здоровались с ним, выказывая перед другими свое панибратство, но и в их глазах он замечал то же выражение покорности, недоброжелательства и подчинения ему.
И то, что все эти люди были тем самым противопоставлены ему, то, что он был одинок среди этих людей и как бы стоял над ними, не только не пугало и не огорчало Семку, а наоборот, - именно это и составляло главный интерес его жизни и двигало всеми его поступками. Вне такого отношения людей к нему жизнь теряла для него всякую цену и смысл. Он всегда ощущал в себе ту внутреннюю силу презрения к людям и к человеческой жизни, силу, которая могла толкнуть его на что угодно, даже на уничтожение себя, лишь бы не сравняться с другими людьми и не дать им восторжествовать над ним.
Двор старого Казанка находился неподалеку от больницы. Двор был обнесен высоким, в два человеческих роста, сплошным забором, над которым выступали только железная крыша большого жилого здания и деревянные крыши служб и сараев. В былые времена ворота были всегда на запоре, двор был полон злых не кормленных псов. Теперь в главном доме жили партизаны, собак они перестреляли на шапки, ворота были распахнуты настежь.
Когда Семка вошел во двор, в глаза ему бросилась картина общего беспорядка. Снятая с передка телега
стр. 224
валялась у самых ворот, двор был давно не метен, засорен щепками и отбросами пищи. На крыльце главного дома сидело несколько партизан. Один, прищурив глаз от дыма цыгарки, которую он держал в углу рта, играл на гармони. Неподалеку от крыльца партизан в потной рубахе колол дрова, высоко взмахивая колуном. Под длинным навесом, отбрасывавшим тень во двор, двое партизан снимали шкуру с громадного мускулистого быка, подвешенного за ноги под стропила. Со шкуры капала кровь, руки партизан были в крови и земля под быком тоже была залита кровью. Весь этот беспорядок во дворе, то, что чужие люди хозяйничают в доме, то, что партизан колет отцовы дрова, а другие свежуют лучшего голландского производителя "Гартвига" из отцова стада, очень развеселило Семку.
- Не плехо, вижу, зивете, - сказал он картаво и весело. - Здравствуйте, хозяева...
И он небрежно покрутил тонкой, девичьей ручкой.
- Гляди-ка - Семка...
- Здравствуй, Сема.
- Ходи-ко к нам на крылечко...
- Давно ли приехал?
- Что под Ольгой слыхать?
- Некогда мне - я целовек подневольный... Помыться бы только, да вшей вытряхнуть...
И он, склонив на бок свою белую головку и волоча плеть, небрежной мелкой походочкой, в развалку, прошел на задний двор. Со времени восстания отец, сам предложивший свой дом партизанам, жил на заднем дворе в старой избе, поставленной в год переселения, около тридцати лет тому назад.
Окна в избе были закрыты, но оттуда доносился гомон многих людей. Мачеха, прямая и строгая, как монашка, сидела на завалине. Рядом с ней, опершись
стр. 225
на клюку, сидела нищенка в черном платке и пыльной черной ряске. У ног нищенки лежал мешок с подаяниями. У нищенки было загорелое морщинистое лицо, исполненное святости. Она говорила то самое, что испокон веков говорят все святые нищенки, - что ей было видение, что наш грешный и суетный свет кончается.
Мачеха, уже лет пятнадцать как отрешившаяся от всех мирских забот, водилась только с бродячими монашками и нищенками. Она была бездетна и это несчастье возвела в добродетель. Семка, подкидыш знакомцу-лавочнику в городе, был взят на воспитание старым Казанком вопреки ее воле. Она ненавидела Семку, и он отвечал ей тем же, с злорадством подмечая, что, несмотря на свою святость, она много и неопрятно ест и, когда отец, избегая ее, не ночует в избе, сама ходит к нему на село.
- Здравствуйте, мамаша, - сказал Семка и, брезгливо сощурившись, прошел мимо - в горницу.
В горнице сидело человек двенадцать мужиков, все знакомые Семке. Они, видно, пришли со схода, и шумный разговор их вертелся вокруг того, чем занят был сход. Все они уже сильно выпили. На столе стояли четверть самогона, жбан с медовухой, чашки, тарелки с кислыми помидорами, валялись ломти нарезанного хлеба. Девка с бельмом на глазу подавала им.
Старый Казанок, тоже уже сильно выпивший, но, как всегда, опьяневший больше телом, чем разумом, сидел под божницей. Несмотря на свои 58 лет, он был еще ладен; лицо его хранило следы былой красоты. Шапка черных, смоляных, всегда спутанных волос и жесткая проволочная борода, обкладывавшая его загорелое кремневое лицо, почти не тронуты были сединой. Такие же черные волосы курчавились в прорези рубашки на его кирпичной груди. Он был мощен и диковат.
стр. 226
- А, Семушка, - густо и ровно сказал он, взглянув на Семку своими печальными и дикими глазами.
- Здравствуйте, папаша...
- А ну посунься, Степан Аникеич...
Казанок, привстав под божницей и качнувшись слегка своим статным еще телом, полез из-за стола.
- Наливайте, наливайте... - сказал он, беря Семку за локоть и оборачиваясь к мужикам. И вместе с Семкой вышел в соседнюю горницу.
Когда, больше месяца тому назад, Семка был послан под Ольгу, еще не занятую партизанами, отца не было дома: он подрядился отвезти на станцию Кангауз китайского купца, покидавшего село с разрешения ревкома. Но Семка знал, что отец потому взялся отвозить купца, что под Кангаузом стояла на заимке знакомого мужика партия скупленных уполномоченными Казанка по области лошадей, которых он должен был перепродать в армию.
Семка всегда чувствовал особенную среди других людей, бескорыстную любовь отца к нему и оттого, не интересуясь его делами, был ему предан, а от того, что был предан, немного боялся его.
- Бычка-то подариль? - сказал Семка, почтительно и весело глядя на отчима.
- Все одно б отобрали, - улыбнулся старый Казанок.
- Как с'ездилось тебе? - спросил Семка.
- Хорошо с'ездилось... Такого человека нет, чтоб пымал меня, такой человек еще не родился, - сказал Казанок, как всегда во время сильной выпивки начиная хвастаться. - На обратном пути в Хмельницкой подсадил большевицкое начальство с городу, - замухрышчатый такой, головка круглая, а умен, умен, - не переговоришь, и дочку Владимира Григорьевича. Ладная краля, только руки тонки... А как он седни, Владимир Григорьевич, на
стр. 227
сходе меня громил. Слаба у людей память на доброе... Такая жарня была, а я все отмахивался; а все и я к власти выхожу, - на с'езд попал... Вот выпиваем, сидим, - сказал он с виноватой улыбкой, дико покосившись на дверь. - А тебе как с'ездилось?
- А мне что сделают? Я против тебя коротенький, - усмехнулся Семка. - Дружка твоего, Митрия Лозу, хунхузы прирезали...
Он рассказал о том, как от неожиданности чуть не выдал себя, признав в человеке с перерезанным горлом одного из уполномоченных отца.
- Одну лошадку он ничего вель, крепенькая лошадка...
- Жалко... Веселый был человек, - задумчиво сказал Казанок. - Ладно хоть концы в воду... С начальством ладишь?
- Смотря с каким... Гладкого вай-фудинского знаешь?
- Старика знавал...
- Сын его... В отряд к себе взял. А другой у их в отряде есть, Кудрявый Семен - не больно рад. Святой такой, вроде старушки, что у мамаши сидит, - презрительно сказал Семка.
- Как Ольгу брали, там был?
- Сам браль...
- Совался, поди, куда надо и не надо?
- Да не хоронилься, - усмехнулся Семка.
- И дурачок... Жить дома будешь?
- Чего мне у тебя жить, - лукаво прищурился Семка. - Я с партизанами...
- Умен, хвалю, умен... - засмеялся Казанок. - Гляди только, когда их вешать будут, чтоб и тебя не прихватили.
- Такой целовек еще не родился, - повторил Семка его слова. - Разве вот ты? Я против тебя коротенький, - снова сказал он.
стр. 228
- Пожалею, может...
- А ты сейчас пожалей. Скажи, чтоб бельмастая баньку стопиля, да покормили чтоб...
- Пойдем тогда, выпьем с нами, - сказал старый Казанок, и качнувшись своим статным телом, вместе с Семкой вышел в горницу, в которой шумели мужики.
---------------
[Большими буквами в конце страницы]
Бои по вопросам творческого художественного метода пролетарской литературы разгораются. ПРОТИВ УПРОЩЕНЦЕВ И СХЕМАТИКОВ! За пролетарскую литературу, "срывающую все и всяческие маски" (Ленин), охватывающую всю сложность и многообразие действительности строящегося социализма. Новый литературный стиль эпохи диктатуры пролетариата создадут писатели, ВООРУЖЕННЫЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕМ ДИАЛЕКТИЧЕСКОГО МАТЕРИАЛИЗМА.
(На литературном посту: Литературно-художественный сборник. М. Московский рабочий. 1930. )
