SovLit - СовЛит: Панферов Ф. Городок в степи

стр. 13

     Ф. ПАНФЕРОВ

     I. ГОРОДОК В СТЕПИ

     Крестьяне-хлеборобы

     Весь день сыпал мелкий, сизый дождь, а к ночи выпал снег. Снег узорами лег на вязкую землю, как сахар на черный пряник.
     - Вот-те весна! - ворчит наш извозчик, Сергей Петрович. - А ехать надо.
     Едем. Тьма кутает степь. Под колесами хрустит, точно песок на зубах, грязь, перемешанная с ледком. Тачанка болтается, кидает нас из угла в угол.
     - Сергей Петрович, - не выдержал мой спутник агроном Храмов: - что за дорогу ты выбрал? Терпежу нет: того и гляди кишки растеряешь.
     - Я ж не по дороге еду, а по "шаше". Я вот сверну на дорогу.
     Свернул. Грязь под колесами мягкая, маслянистая, с посвистом. Лошади шлепают копытами по калужинам; хлюпает тачанка, поскрипывая всем кузовом. Едем мы медленно, осторожно, точно с больным паралитиком. Позади нас - залитый электричеством Армавир, впереди - густая, как смола, тьма. На фоне густой тьмы маячит одинокий электрический фонарь. Он то скроется, то вынырнет, подмигивая нам.
     - Совхозский глаз, - говорит Сергей Петрович: - еще осталось двенадцать верст. Торопиться надо, а то скоро поедут встречь на базар... сворачивать им...

стр. 14

     *

     ...Занимается заря. Она ползет из степей, с'едая тьму, окрашивая даль серо-оранжевой краской. Вместе с зарей поднимается туман, - он лохмотьями цепляется за курганы, стелется в долинках, кутает редкие кучки леса по реке Кубанке...
     И тут, когда мы уже были на полпути от совхоза "Хуторок", вдруг, как будто по уговору, навстречу нам покатили крестьянские подводы, запряженные парами, тройками, одиночками. Разбрызгивая во все стороны грязь, они торопко шмыгали мимо нас, не сворачивая, налезая на наших лошадей, сбивая их в сторону, к канаве. Сергей Петрович сразу оживился, приударил коней и полез на крестьян.
     - Сворачивай! Эй, сворачивай! - кричит он. - А то...
     У крестьянина к боку телеги привязана пестрая корова. Она шарахнулась, пугаясь наших лошадей, брякнулась в грязь, взревела, как на бойне, потом, точно конь, вздыбилась, перемахнула через колесо нашей тачанки, стуча сухими ногами.
     - Яфим! Яфим! - закричала баба. - Корова-то! Корова!
     Ефим высунулся из телеги, рявкнул на Сергея Петровича:
     - Што ж, чорт! Куды прешь?! Аль дороги нету?
     - А ты чего? Куды мне? В канаву? - Сергей Петрович сунул кнутовищем в канаву (до канавы было сажени полторы) и попер напролом.
     - Эй! Эй! Чего встали? Базар вам!
     На паре серых лоснящихся коней на нас наскочил парень. Он ухарски выставил из-под шапки-кубанки клок волос, левой рукой прижал к себе румяную с улыбающимся ртом молодайку.
     - Сворачивай!

стр. 15

     Его телега задком задела за крыло нашей тачанки. Тачанка скрипнула, крякнула - не сдалась. Наши кони озверели, кинулись. От телеги парня оторвалась доска и шлепнулась в калужину.
     - У-у, чертяки!
     Парень вымахнул из телеги и, подбирая доску, задержал тех, кто ехал за ним. Они остановились, потом метнулись по сторонам, об'езжая, замыкая нас в живом круге.
     - Стой! Стой! - Сергей Петрович встал на козлах и, размахивая кнутом, стараясь прорваться сквозь лошадиный круг, кричал: - Стой! Дай дорогу! Дорогу дай!
     А крестьяне мчались мимо. В большинстве порожняком.

     *

     Вдоль дороги, ближе к канаве, идет мужик. На плече у него мешок - очевидно, с печеным хлебом. Он согнулся под тяжестью, еле вытаскивая из грязи ноги. Рядом с ним баба. Она норовит подсобить ему, а он сторонится ее, ворчит, временами останавливается, вытирая ладонью пот на лице.
     - Митрий! Никак Митрий? - проговорил он и закричал: - Митрий! Кум! Кум Митрий!
     Кум Митрий на паре гнедых раскормленных коней, будто не слыша зова мужика, промчался мимо нас.
     - Это чорт знает что такое! - вырвалось у Храмова. - Вот они - собственники: на полсантиметра свернуть не хотят... И этот - "кум"!.. Вот тебе кум. Не подвез. Рабы. Рабы своего - лошадки, коровки...
     - А без своей-то лошади совсем пропадешь, - ввернул Сергей Петрович и, улучив момент, кинулся из круга.
     - Прокляты! - бросила нам вслед молодайка, и лицо у ней, здоровое, красивое, довольное до этого, посинело, губы изогнулись, затряслись, как у затравленной суки.

стр. 16

     Я всмотрелся в крестьян, на их лошадей и удивился тому, что среди лошадей слишком много было слепых, кривых.
     - Сергей Петрович, что это сколько слепых лошадей?
     - Не знаю, - с неохотой ответил возчик: - С натуги.
     - Да брось ты!.. "С натуги!" - зло сорвалось у Храмова. - Портили лошадей: кривую лошадь в армию не возьмут. А ты - "с натуги"!
     - И как это портили? Зря. Зря говоришь. Не могло этого быть. Для мужика лошадиный глаз, что свой. Это надо понять!

     *

     Едем. Из-под тачанки хлещется разжиженная утренним горячим солнышком грязь. Впереди - лесок. За леском - совхоз "Хуторок". Дымят трубы заводов, - ленивый дым путается в оголенных верхушках деревьев... Вот и контора. Сползаем с тачанки.
     Ба! У нашего возчика обе лошади кривые!..

     Под шапкой Мономаха

     Рано утром (я еще не успел отделаться от того впечатления, какое получил при встрече с крестьянами) откуда-то со стороны пополз гул. Полз он волной и, казалось, сливался, выл где-то над крышей нашей квартирки.
     - Что это? Аэропланы?
     Я высунулся в окно. Прямо за соломенной ригой во дворе возились тракторы - большие, массивные, лакированные "интернационалы", юркие сизые "фордзоны" и гусеничные, безногие, но изворотливые "штоки". В гул вплетались выкрики трактористов, грохот колес о мостовую - разбитую, размятую тракторами, шум завода, говор рабочих.

стр. 17

     Я не вытерпел, - теперь не до сна, - вышел во двор.

     *

     Огромный парк набухал почками. Чуть в стороне - в парке каменный дом, смешанного готического и древнеславянского стиля с колонками, балкончиками. Внутри дома - красный зал с гербами и лозунгами: "Религия - опиум народа", "Поход на дурман - пасху". В нижнем этаже комнатка - настоящий теремок времен Ивана Грозного... Но в теремке не девицы, а маленькие кроватки - детские ясли... А во всем доме - клуб рабочих. Снаружи, под карнизом, - вывески с огромной красной звездой и надпись: "Дом отдыха им. В. И. Ленина". На обратной стороне дома, на углу, высится, вся из мозаики, башенка с крышей - шапка Мономаха.
     - В этой башенке был будуар баронессы Штейнгель, - об'ясняет агроном Привалов и тихо смеется: - Под шапкой Мономаха пудрилась и губки мазала.
     - Почему же шапка Мономаха? Ведь барон был немец!
     - О, он был заядлый патриот России.
     Еще бы!

     *

     Барон Штейнгель (бывший владелец имения "Хуторок") получил... "за организацию администрации и за полезное влияние на хозяйство Северного Кавказа высшую премию - почетный диплом. За виноградное вино - золотую медаль. За собаку, кобеля "Мишку", - серебряную медаль". Вообще же барон этих медалей и дипломов получил около полусотни и слыл не только на Северном Кавказе, но и по всей "матушке Руси" самым культурным хозяином. Он не бросал семена в землю, как "старый, добрый помещик", не проверив их, он не

стр. 18

вел хозяйства так, как было заведено прадедами, - он привлек науку, технику и в течение трех десятков лет "создал" богатейшее имение там, где когда-то казаки мыкались по травным степям, вырезая горцев. В степной полосе, где деревца встречаются только по берегам реки Кубанки, он произвел насаждение леса, огородив свой огромнейший участок от бича Северного Кавказа - суховья; он "перекопал" на метр глубиной около ста десятин земли и "насадил" виноградник. Он "пахал" на волах. Скупал их в степях по сорока рублей за голову... Работал на них три-четыре года, потом ставил на откорм, тратил на это по пятнадцати рублей на вола и продавал их на убой по пятидесяти рублей за голову. О, барон Штейнгель был умный помещик! У барона Штейнгеля было лучшее виноградное вино, его вино ценили даже во Франции. У барона были прекрасные скаковые лошади, псарня и лучший прием гостям. Барон Штейнгель никого не драл на конюшне, - он был "культурным" помещиком.
     Начало же "культурного" хозяйства барона Штейнгеля относится к 1881 г. Его отец - барон Рудольф Штейнгель, будучи главным заправилой по проведению Владикавказской железной дороги, за бесценок (по 13 руб. за десятину) приобрел два участка (10000 дес.) плодороднейшей земли Кубани и "на одном из них построил громадный винокуренный завод". Винокуренный завод перерабатывал до 800 тыс. пуд. хлеба в год. Так началось "культурное" хозяйство. Позже на "Хуторке" появились маслобойный, кирпичный заводы, винодельные подвалы, скотооткормочные предприятия, конюшни, телефон, электричество, дом-башенка с крышей - шапка Мономаха, а во время империалистической войны последний барон выписал англичан, оборудовал галетную фабрику (галета - сухарь), вырабатывал для армии галеты и ежедневно с этого получал чистой

стр. 19

прибыли около 2 000 руб. И не напрасно барон получил награду за организацию администрации: в его имении была исключительно умелая эксплоатация "рода человеческого". Разбросав свои щупальцы - управляющего, заведующих, приказчиков, атаманов, обеспечив их материально так, что они "готовы были положить свои животы за своего господина", он через них сжал, сдавил рабочую силу, заставив работать за гроши и жить в саманных вонючих хатах. При посеве 5 - 6 тысяч десятин барон имел 7 жаток. Когда рабочие начинали протестовать, барон выкатывал из-под навеса жатки, и рабочие сдавались... "Сенокосилки в качестве конкурента на рабочие руки часто при очень высоких ценах способствовали их понижению. Такую же роль играли и жатвенные машины... тем более, у крестьян не было своей земли, и они шли работать в имение"*1.
     О высоких ценах стоит упомянуть.
     Примерно, лесенка спускалась так:

     1. Управляющий имением (он имел бесплатную в десятки
     комнат квартиру, бесплатно пользовался продуктами
     всех предприятий) получал в месяц. . . . . . . 525 руб.
     2. Бухгалтер . . . . . . . . . . . . . . . . . 250 "
     3. Директор винокуренного завода . . . . . . . 300 "
     4. Четыре помощника директора по . . . . . . .  35 "
     5. Заведующий по скупке хлеба (для винокуренного
     завода). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 180 "
     6. Помощник. . . . . . . . . . . . . . . . . .  60 "
     7. Старший рабочий . . . . . . . . . . . . . .  20 "
     8. Заведующий скотопромышленностью . . . . . . 300 "
     9. Помощник. . . . . . . . . . . . . . . . . .  60 "
     10. Ветфельдшер. . . . . . . . . . . . . . . .  20 "
_______________
     *1 Все, что в кавычках, взято из книги Котова "Описание имения "Хуторок".

стр. 20

     11. Старший рабочий. . . . . . . . . . . . . .  15 "
     12. Мичманы. . . . . . . . . . . . . . . . . .  10 "
     13. Чабаны . . . . . . . . . . . . . . . . . .   7 "
     14. Кухари . . . . . . . . . . . . . . . . . .   5 "
     15. Табельщики старшие . . . . . . . . . . . .  10 "
     16. Табельщики младшие . . . . . . . . . . . .   7 "
     17. Годовые рабочие  . . . . . . . . . . . . 7 - 8 "
     18. Сроковые рабочие . . . . . . . . . . . . 7 - 8 "

     И еще составитель "Описания имения "Хуторок" П.Котов жалуется:
     "Кроме того, на рабочих шло питание, которое в год вырастало в порядочную сумму. На рабочих, помимо питания, шло жалование 40 000 руб. в год".
     А рабочих через имение проходило не меньше 800 чел. И питались: хлеб, каша, капуста.
     При такой "дороговизне" на рабочие руки барон Штейнгель в глуши кубанских степей в течение ряда лет сколотил себе имение, которое расценивалось в 7 млн. руб. Верхушка - администрация - была крепко обеспечена, остальные сотни получали гроши. Верно, - барон имел школу на 34 ученика. На школу в год тратилось 1 500 руб., но в то же время тратилось на псарню 2 000 руб., на оранжерею и "цветочки" - 15 000 руб., на птицу "для личного стола" - 500 руб.
     Так, под шапкой Мономаха не только баронесса пудрила свои истасканные щечки, но и беспощадно эксплоатировался рабочий.

     Совхоз "Хуторок"

     И все как будто осталось по-старому: дымят те же трубы заводов, те же постройки лоснятся железными и соломенными крышами на солнце, та же разбитая, болотистая дорога и ветер - резкий и злой... Только

стр. 21

вдоль дороги красивые беленькие домики, построенные совхозом, да за домиками четырнадцать пузатых, широких воловен, в которых стоят, лениво помахивая кургузыми хвостами, 10000 волов - приобретение совхоза. А так все как будто по-старому... только еще пообносилось, пообтерлось, пообвалилось...

     *

     На углу, у конторы стоит старик и щурится на солнышке. Этот, очевидно, знает о бароне.
     - Дед, работал у барина?
     - Работал. Тогда тут не барин был, а барон. Работал. Тридцать пять лет отхлопал.
     У деда зубы с'еденные, точно у старой лошади, а нос ссохся, сделался восковым, желтым и прозрачным: просвечиваются чуть отвернутые ноздри.
     - Работал. Тридцать копеек в день получал. Двугривенный на еду, а гривенник - в карман. А сам сызмала пришел из Воронежской губернии, из деревни Чурки... Не знаете ли? И зовут меня Козлом. Кличку такую получил. - И дед охотно (видно, ему уже не впервой рассказывать) рассказал нам, за что он получил кличку и как жилось у барина. - Нет ли закурить? - неожиданно спросил он и, закурив, удаляясь, пробормотал: - На той стороне теплее. Мне теперь дороже всего тепло. Пятнадцать целковых в месяц способие получаю и греюсь!

     *

     В кабинете заведующего совхозом за столом сидит Богучаров. В волосах у него пробивается седина. Под глазами крупные морщины, - они легли наискось, отчего и глаза кажутся перекошенными, измученными.
     - Садитесь, товарищи, - говорит он. - Я вот через минутку освобожусь.

стр. 22

     Минутка длилась долго - с час. Перед Богучаровым проходят заведующие отраслями совхоза, старшие рабочие, просто рабочие - с жалобами мелочными и, кажется, вовсе ненужными. Вот вошла женщина. У нее на руках ребенок; он высунул ручонку и тянется к телефону.
     - Что ты? - отдергивает руку ребенка женщина.
     И жалуется Богучарову на то, что у нее где-то в Тамбовской губернии умерла мать, надо туда ехать, а квартиру покинуть не на кого: муж-тракторист с тракторной колонной отправился в Петропавловск - сорок пять верст. Нельзя ли его вызвать в совхоз?
     Богучаров болезненно жмется, словно у него неожиданно открылась рана.
     - Мать ведь без тебя уже похоронили... Ну, вот. А мужа твоего мы сейчас с работы сорвать не можем, надо крестьянам пахать. Вот через недельку-другую освободится, придет. Тогда поедешь.
     И женщина уходит в надежде через недельку-другую повидаться с мужем и с'ездить в родные края. А от двери оторвался рабочий - рыжий. По лицу у него забегали яркокрасные пятна. Он в упор посмотрел на Богучарова:
     - В вине нам отказано. Почему вина не дают? За свои ведь деньги пьем! В Москву отправляете, буржуев поите, а нам своего вина нет!
     Богучаров нам об'ясняет: в совхозе со времен барона был заведен порядок - под зарплату выдавалось вино. Этот из артели. Их в артели двадцать человек. Восемнадцать работали, а двое специально занимались тем, что подтаскивали им вино. Богучаров запретил вообще выдачу вина под зарплату.
     - Да ведь выпить-то надо? - настаивает рабочий.
     - Вот и выпьешь - жалованье когда получишь.

стр. 23

     Легонько выпроводив рабочего, Богучаров закрыл кабинет на замок и сел за стол.
     - Этому конца-краю не будет. Ну, я к вашим услугам, товарищи. Видали гуся? А таких у нас не мало. Иногда вот подумаешь: как легко строить хозяйство баронским методом - выдавай рабочему вино, давай ему угол и жми, дави его. Да ведь только, - засмеялся он: - барона за то и выгнали... А нам надо другое... Нам надо создать такое хозяйство, где бы человек, работая, радовался бы тому, что он работает, живет в коллективе. Это трудно. Очень трудно. Я вот везде побывал - и на фронте и на партийно-советской работе. А тут... седина хватила: трудно перестраивать человека, особенно здесь, в глуши, когда рабочая масса - крестьянин-собственник или бывший баронский батрак, который привык жить под барским кнутом, делать все нехотя. Кнут оборвался, а другого - сознания, любви к делу - мы еще не нажили. Да ничего - наживем!.. Не то видали. У нас и сейчас уже все на парах.

     *

     Богучаров развернул карты, диаграммы и показал нам состояние хозяйства.
     В совхозе "Хуторок" имеется земли 5642 га, под виноградником - 41 га, лошадей - 140, коров - 62, волов на откормке - 10000 голов, тракторов - 114, жатки, молотилки, сенокосилки. Винокуренный, кирпичный заводы, мельница, винодельные подвалы. В нынешнюю весну совхоз заключил договоры с крестьянами, по которым обязуется вспахать им 6000 га, причем организовал 41 с.-х. артель.
     - Это - организация крестьян, отрыв их от собственности, некультурности - теперь является нашей основной работой. В будущем мы намерены охватить до

стр. 24

100 тысяч гектаров крестьянской земли, создать коллективы. Но ведь этого вовсе не достаточно. Тракторы освободят не только лошадей, но и людей. Свободные люди могут хлынуть в город, затопить биржу. Мы думаем: надо внедрить в крестьянское хозяйство виноградарство, садоводство, скотоводство. И надеемся, что через пять-десять лет мы перевернем деревню, вытряхнем из нее деревенский идиотизм и... создадим нового человека. - Богучаров поднялся, заходил по кабинету. - Великие задачи... огромной ответственности задачи!
     Ходил он минуты три-четыре, как будто забыв о том, что кроме него в кабинете сидим еще мы. Глаза у него то хмурились, то светились весельем, детской радостью. Вдруг он передернулся, схватил ручку телефона.
     - Федоровский хутор мне. Федоровский? Богучаров. Как у вас там сев? Одна остановилась? Фордзон? Фу, повыкинуть только эти машины! Ты мне каждый вечер сводку гони. Лично мне или тов. Храмову.

     Поля, земля и конь

     Был февраль. Крутила метелица. В метелицу пришла весть о том, что при совхозе "Хуторок" организуется тракторная колонна. Сто тракторов. Надо договориться с крестьянами, заключить с ними договоры на весенний сев, при этом обязательно организовать из них простейшие коллективы. И в метелицу актив совхоза кинулся в станицы, села - Н.-Кубанскую, Красную Поляну, Владимирский куст и дальше за шестьдесят верст - в Петропавловку, Темиргоевку...
     Крестьянам были предложены условия: тракторная колонна пашет, сеет чистосортными семенами, жнет, молотит. Крестьяне обязаны подвозить воду для тракторов, очищать лемеха от земли, свозить снопы, полоть. После уборки тракторная колонна берет обратно семена

стр. 25

и одну треть ярового посева, одну четвертую озимого посева.
     И деревня вздыбилась...
     Классовая борьба, если так можно сказать, превратилась в лошадиную борьбу: лошадники-крепыши восстали против тракторной колонны, особенно те, кто приарендовал землю у бедняка. Их, арендаторов, поддержали попы всех видов. Попы-баптисты поскакали наперед совхозовцев, собирали свою братию, говоря ей: "Тот, кто добровольно пойдет в колонну, тот не удостоится царствия небесного. Тот, кого силой затащут в колонну, тот попадет в царствие небесное". Десятки раз собирали баптистов. Сидели они на собраниях смиренные, слушали, задавали вопросы, со многим соглашались, обсуждали, но как только вопрос подходил к концу, они показывали свое лицо: при голосовании не поднимали рук ни за, ни против, заявляя: "Мы вот посоветуемся". И прямо с общего собрания шли в молитвенный дом, советовались со своими вожаками.

     *

     Крепыш понимал, видел, что тракторная колонна его как эксплоататора окончательно выбивает с земли. Он вооружился всем: и лаской, и угрозой, и подкупом, пошел по родне, по избам:
     - Трактора прокоптят землю, хлеб, - говорил.
     Говорил и другое:
     - Я тебе, бедняку, спашу, смолочу... за так хлеб уберу... Только и ты помоги мне - гони прочь колонну, не лезь в нее. А полезешь - тогда гляди! Они, трактора-то, могут ведь и не притти, тогда не перечь - пахать мы тебе не поедем.
     - В коммуну вас тянут, а вы и уши развесили. Вот были бары, те нас заставляли на своей земле работать, а теперь по-другому: нашу землю хотят забрать, тракторами

стр. 26

ее спашут, смолотят, - хлеб себе, а нас - на паек. Вот тогда запоешь!
     А когда в Петропавловку пришли керосиновые баки, крепыши сказали громко:
     - Вон и котлы привезли. Теперь в этих котлах будут похлебку варить и всем из одного блюда - хлебай! Курочка? У тебя есть курочка? А там и ее не будет.
     Беднота жалась, тянулась к тракторам и в то же время боялась крепышей... И бой пошел по семьям...

     *

     - Мы за колонну! - кричала на одном собрании сухая бабенка. - Только против общей обработки. Паши загоны отдельно. Наши мужья не за то с винтовками шли, головы свои положили!
     Уполномоченный округа на это ответил:
     - Именно за то и шли. Был бы у тебя муж жив, - он непременно бы пошел в колонну.
     - Да я жив! - пробасил из угла муж юркой бабенки и поднялся. - Разрешите высказаться... Деремся мы с ней, с бабой... Я за колонну целиком, а она... пес... кум ее подбил... Кум Митрий... У кума, знашь-ка, пара лошадей... и все такое. Сымал он у нас землю. А я в колонну! Пиши!
     - Одного или с бабой?
     - Пиши с бабой... Уломаю.

     *

     Около двух недель бился партизан Мамушкин. Мужики (семьдесят домохозяев: тридцать - безлошадники, сорок - лошадники) собирались изо дня в день в избе, душной и тесной, открывали окна и двери, стоя обсуждали с утра и до вечера предложения Мамушкина. У Мамушкина в кармане готовая резолюция. Он зачитывал ее, и мужики приступали к обсуждению. И каждый

стр. 27

вечер уходили, не разрешив вопроса: все тридцать домов - безлошадники - еще с осени сдали землю в аренду лошадникам... И каждое утро Мамушкин спрашивал:
     - Ну как, мужики?
     - Да мы ж тебе сказали - не пойдем. Вы дайте нам свободу, - мы и без вас обойдемся. Бывало, и машин этих не было, а хлеб не знали, куда девать... Вы нагнали машин, агронома... Да мы лучше агронома знаем, чего сеять.
     И опять толковали до вечера.
     В конце концов устал и Мамушкин. Он поднялся из-за стола и раздельно предложил:
     - Мое предложение: всем пойти в колонну. Кто против?
     Мужики сбились плотнее. Долго молчали.
     - Ну, кто против? Прошу поднять руку.
     - А ты голосуй и за и против, - подал робкий голос кто-то из задних рядов.
     - Чего ж голосовать и за и против, коли одно предложение? Больше ведь предложений нет и быть не может.
     - А у меня есть. Я предлагаю не ходить в колонну.
     - А мотивировочка у тебя какая?
     - Да какая? Просто... не ходить - и все.
     - А-а-а, - взорвался Мамушкин. - Просто! Не-ет, тут не так просто! Мы вторую неделю собираемся, а ему "просто"! Ишь, гусь какой! Так, граждане, больше предложений нет? Кто против моего предложения? Прошу поднять руки.
     В избу вошел Храмов. Уговорил Мамушкина голосовать и за и против. Голоснули. "За" оказалось тридцать голосов, "против" - сорок. Мамушкин резко двинул под собой табуретку, встал.

стр. 28

     - Ну, граждане! - крикнул он: - Завтра в девять часов утра здесь же соберемся... на этом же месте... Собрание продолжается.
     - Ой, мамушки, ноженьки не держуть! - вскрикнула баба.

     *

     Наутро, часов в одиннадцать, Мамушкин идет по улице, распустив полы пальто. Его окликает Храмов:
     - Мамушкин! Уговорил?
     - Я еще там и не был.
     - Что ж ты? Ведь в девять часов назначено.
     - А пускай без меня потолкуют.
     - Измором, что ль, хочешь взять?
     И вечером Мамушкин, измученный, шептал Храмову:
     - Нет... Так и не пошли в колонну... Главное - лошадники против пошли... Что, дескать, тогда нам на лошадях делать!..
     Но в тот день, когда за околицей загудели тракторы, мужики из группы семидесяти бегали по селу, искали Мамушкина, просясь, чтобы он их, тридцать восемь дворов, непременно записал в колонну.
     - А чего тогда мучили меня?
     - Да ведь они жмут... эти... хозяева-то!.. Жмут, аж не пикнешь. Ты, говорят, только запишись, а трактора не придут... царапай тогда загоны ногтями... Вот и мялись. Это ведь не то что вынул грамотку из кармана, прочитал ее, - и все тут.
     - Да, признаться, - добавил Храмов, заканчивая рассказ о боях, - мы и сами-то не были уверены в том, что трактора придут к нам во-время. Хорошо вот весна запоздала. А то три недельки тому назад мы попахаться бы уж должны, а трактора только несколько дней тому назад пришли.

стр. 29

     *

     Поля, поля... Необозримые степи. Вьется река Кубанка, окутанная кудрявым невысоким леском... Вдали на изволоке бежит паровоз - одинокий и скучный... Бегут и наши лошадки большой дорогой, рубежами, через полянки, около опушек леса. Вправо - участок совхоза. Поле ровное, разделанное... На полях урчат тракторы - тридцать четыре "интернационала". За тракторами катятся сеялки, скребут землю бороны... Местами ленточками, ровными, аккуратными, длинными - двести-триста метров - тянутся озимые. У крестьян загоны кочкастые, сорные. Кое-где на загонах торчат срезанные стебли подсолнуха, кукурузы, а между стеблями таращится озимая пшеничка.
     Храмов не вытерпел, спрыгнул с тачанки и, взяв в руку горсть земли, сжал ее, поднес нам, - земля черная, густая, крупкой.
     - Эх, крупка! Первейший чернозем. Такой земли в наших краях не сыщешь. Разве только где-нибудь в саду. Я из Поволжья... - Он чуть помолчал и, глядя в сторону на то, как на паре лошадок крестьянин раздирает свой загончик, заговорил: - Хочу горстку здешней земли послать в подарок нашим агрономам. Пусть порадуются... Может, эта земля их зазовет сюда, в степи... Не едут сюда агрономы... - И тут же потемнел. - И на такой земле мужики берут самое большое пятьдесят пудов с десятины!
     - Почему?
     - Почему? А она, земля, избаловала его. Вот посмотрим.
     Тронулись к мужику. Он пашет, снимая верхний слой земли плугом на... вершок...
     - При такой пахоте в наших условиях, - заговорил Храмов, - он бы подох немедленно... А вот вам, - показал он на загон со стеблями подсолнуха: - этот совсем

стр. 30

не пахал, а так - разбросал семена, прошел бороной, и все. Вот... если сюда перенести только... только такую обработку земли, какая у нас в Поволжье, - пахать во-время, поднимать поля под зябь - мы урожай получим в сто-двести пудов с гектара. Смотрите. Мы, совхоз, никакого удобрения не применяем, мы только сеем чистосортными семенами, поднимаем землю под зябь, во-время все делаем, - и такая разница!.. У крестьян пшеница в среднем дала с гектара сорок восемь пудов, у нас - семьдесят шесть; подсолнух: у крестьян - пятьдесят два, у нас - восемьдесят четыре; кукуруза: у крестьян - сто пудов, у нас двести четыре; овес: у крестьян - сорок пять пудов, у нас - сто одиннадцать... Тут надо еще принять во внимание то, что наша земля в течение ряда лет революции была запущена, обрабатывалась хуже, чем у мужика. Мы только второй год вплотную приступили к ней... И в нынешнем году мы уверены, что урожай против крестьян получим в три-четыре раза выше... Смотрите: наши поля и поля крестьян...
     Мы посмотрели на поля... Поля совхоза зеленели ярко и сочно, - поле крестьян серело сорными травами, бустылями, комьями...

     *

     - Послушайте, товарищ Храмов, зачем вы сюда приехали? Ведь вы, кажется, окончили сельскохозяйственную академию... работали в Москве?
     - Зачем? - Храмов осмотрел нас. - Конечно, сидеть в Москве и писать гораздо легче... Там и книги, и все... Строить же, проводить в жизнь даже столь незначительное, как агроминимум, в тридцать раз труднее...

стр. 31

     - Ну да... Мы вот давеча видели, как на вас наседает этот председатель краснополянского сельсовета...
     - Да, да... трудно... Но это и дает большую радость. Для меня как для агронома будет величайшая радость, когда я через крестьян смогу сделать так, что земля будет давать сто пятьдесят пудов с гектара. А она будет давать... Об этом мы исписали вагоны бумаги... И не только это, - встрепенулся он, - а вот другое. Дать этому мужику-собственнику возможность хотя бы физиологически сносно жить. Вытянуть бедноту из нищеты, показать ей не божий, а настоящий свет дня. Это что? Это ведь вот там, в столице, когда сотый раз пишешь эти слова на бумаге, они притупляются, делаются серыми и скучными, трафаретными, а здесь, когда ты действительно находишься на социалистическом фронте, когда ты каждый день каждым своим поступком строишь социализм, - здесь эти слова... горят... Понимаете, они горят... Я их так же чувствую... реально, как хлеб, как вот ту же тачанку... Вот мы выкатили в нынешнюю весну на крестьянские поля сто тракторов. Мы мужика-собственника взяли за шиворот, тряхнули его... А через три-четыре года, когда мы сможем охватить сто тысяч гектаров крестьянской земли, он и сам увидит, что все, к чему он привык раньше, что он впитал с молоком матери, - все это хлам, который надо без всякого сожаления выкинуть под овраг... А вот встряхнуть сотни людей, построить крепкое экономическое хозяйство, заставить этих людей жить, думать по-другому - это величайшее дело... и величайшая радость...
     Храмов смолк...
     Спускалась ночь.
     Вдали из надвигающейся тьмы замигали электрические фонари совхоза "Хуторок"...

стр. 32

     Прожектора в степи

     Темиргоевка. Здесь дома шатровые, с пристроями, крепко осевшие на землю. На площади большое здание - бывшая прогимназия. На площади у церкви в ряд выстроились сорок два "интернационала". А в ограде церкви лежит белый камень с надписью:

     "Тише, колокол, гуди,
     Сына нашего не буди".

     Как эта надпись напоминает мужицкое: дескать, хоть в могилке дайте досыта поспать!

     *

     Иду к пчеловоду Ткаченко. Мне его рекомендовали как умного, дельного мужика. Живет он на краю села. Широкий двор спереди обнесен высоким тесовым забором. Отворил калитку. Во дворе возятся плотники, тесовым забором пересекают двор пополам. Я вспоминаю: про Ткаченко мне говорили, что он коллективист. "Жить надо, как пчелы", - его слова.
     "Почему ж двор делит?"
     - Пчеловод Ткаченко здесь живет?
     От плотников отделился старик. У него отсутствует растительность на лице. Голосок тонкий.
     "Скопец", думаю я.
     - Я - Ткаченко, - говорит он вежливо.
     - Знаете ли, моя семья с вами вместе в одном вагоне ехала до Армавира. Помните - осенью?
     - Ах, помню, помню. Это две дамы и двое ребят. Так, так.
     - Так вот... Верно, необычайное знакомство? Я приехал сюда на пару дней и хотел бы остановиться у вас.
     - Да-а... Пожалуйста.

стр. 33

     Во дворе у Ткаченко около сорока ульев пчел. Чуть в стороне - большое кирпичное здание с подвалом - омшаник. Вправо еще дом - длинный, как вагон, дом его сына.
     В избе Ткаченко я захотел закурить.
     - У нас не курят и не пьют, - предупредил он, продолжая разговор о тракторной колонне. - В коллектив я не пойду: там я не свободен, а это для меня гибель. Нас все учат... Агроном учит... А я его вовсе больше понимаю.
     Я пристально вглядываюсь в Ткаченко. Культурник? Мне его рекомендовали как передового, культурного крестьянина. Премию получил за культурное хозяйство.
     А Ткаченко расходится:
     - Народ гибнет. Погиб народ. Вот сейчас тракторная колонна... Бедноту поднять. Я уж пятьдесят лет знаю, как здесь мы поднимаем бедноту. Почему он беден? Потому что глуп. Он не знает, как и за что взяться. А учиться не хочет. Тут хоть сто коней работай, - все без толку. - Встал, заходил по избе, заговорил отрывисто, резко, и вдруг голос у него перешел в фистулу, на евангельский тон: - Тракторная колонна около села землю взяла.
     Я знаю, что при землеустройстве бедноте землю отвели ближе к селу, середняку дальше, кулакам еще дальше.
     - Они бы землю забрали там, где чачлы*1, а тут мы и сами граблями замашем. А то лучшую землю забрали. И все равно, кроме убытка, ничего не будет... Ну, вы посидите, а я пойду, - забор у меня делают.
     Вышел. Мне стало тошно от этого скопца мысли... Скопец? Но у него же сын! Когда я его спросил, показывая на дом-вагончик:
_______________
     *1 Самая дальняя земля, где сидит кулак.

стр. 34

     - Там ваш сын обосновался?
     - Обосновался? Это я обосновал, а он - на готовенькое.
     "Отчего такая вражда к сыну? - думаю я и замечаю, что надеваю пальто. - Ах, да... Тошно здесь. Надо бежать".
     Выхожу во двор.
     - Вы что?
     - Да вот, - показываю на свой чемоданчик, - пойду засниму тракторную колонну.
     Выйдя за калитку, я побежал быстрее.

     *

     За ветхим плетешком баба полощет белье. Лицо у нее раскраснелось, из-под загара на подбородке выступает белизна. Она разогнулась и, смеясь, ответила на мой вопрос:
     - Молока? Сырого аль топленого? Топленого-то у меня и нет.
     - Давай сырого! - смеюсь и я, входя во двор.
     - Ступай в избу. Только не провались, - крыльцо изломано.
     Хозяин сапожничает. Но он вовсе не похож на сапожника: чистый, на бледном лице большие синие глаза, говорит отрывисто и четко. Он вошел в тракторную колонну. Деду - его отцу - это не совсем нравится, он ворчит:
     - Теперь урожаю не ждите: толоки нет. Без толоки*1 сроду неурожай. Это, бывало, на волах заедешь и едешь до полудня борозду. - Вот земли сколько было!
     - Брось ты, тятя!.. Будет - не будет! Ты подсчитал, нам сколько десятина пшеницы обходится?.. Нет? Ну, вот и молчи.
_______________
     *1 Толока - выгон.

стр. 35

     - А все-таки сколько?
     У "сапожника" нет лошади. Все с найму. Я записываю. Пашня под озимую пшеницу - 25 руб. десятина, семена - 18 руб., косцу - 8 руб., шпагат - 2 руб., возка - 10 руб., молотьба - 15 руб. Всего 84 руб.
     - Посеешь, а тебе и достанется только солома.
     - А сейчас? Сейчас чего возьмешь? - протестует старик.
     - Чего?.. Допустим, десятина самое малое даст 80 пудов. 10 пудов верну семян, останется 70 пудов, из них одну четвертую возьмет колонна, - мне останется солома и пятьдесят два пуда. Видал?..
     - Не знай ка-ак! - сомнительно качает головой старик. - А вот, - обращается он теперь ко мне: - где это Муравия?
     - Какая Муравия?
     - Такая Муравия. Помница мне, лет шестьдесят тому назад туда комиссия от царя собралась, землю нашу захватила, чтоб узнать, отчего она мало родит. Так и не сыскали Муравию... А там, баили, десятина пудов шестьсот первосортного зерна дает.
     Баба внесла молоко и заахала:
     - Уж и не знай, как ждем, а не знай, что будет с этой колонной!
     - Хуже не будет, - отвечает ей муж.
     - Знамо, хуже не будет, - смеется баба. - Куды хуже?

     *

     Остановился я у учителя. На квартире у него стоит старик-печник из Саратовской губернии. Каким ветром его занесло на Северный Кавказ, он не знает. Всю жизнь "путешествует". Побывал в Сибири. Рассказывает (очевидно, врет), что в Сибири по какой-то реке перевозил Ленина. Ленин разбрасывал листовки.

стр. 36

     Через комнату прошел учитель в какой-то бабьей кацавейке.
     Я спрашиваю старика:
     - Он что - учительствует здесь?
     - Он хозяин дома, - подчеркивает старик, - и учитель. А вот недавно сестра его была, в прогимназии учится.
     Вбежала девчушка, маленькая и юркая, кинулась к старику:
     - Тетя мне говорит: в хате еще холоднее, на улице еще теплее.
     - Верна... На улице теплея, - соглашается старик и, посадив девчушку на плечи, вышел во двор.
     "Вот другой старик, - думаю я. - И все-таки, как они, мужики Поволжья, Тамбовки, Северного Кавказа, как они похожи один на другого: над каждым тяготеет власть вещи. "Он хозяин дома".
     - Послушайте, - спрашиваю вошедшую старшую сестру учителя: - Кто это такой Ткаченко? Да, пчеловод.
     Она ответила не сразу.
     - Ткаченко? Он на каторге сидел.
     - На каторге? За что?
     Застеснялась:
     - Он... скопец...
     - Скопец? У него же сын, жена.
     - Сын это не его... приемыш.
     - Фу, чорт! Вот так штука!
     А солнце-то какое на улице - солнце. Земля пышет, бродит испарина, и где-то за двором звонко, сочно кричит баба:
     - Что ты сшутолаешься?
     - Вот, поди-ка, разберись, что это за словечко.

     *

     Как быстро меняется погода. Три-четыре дня назад лил дождь, сыпал снег, а сегодня - солнце жаркое

стр. 37

и добротное. Уже нельзя ходить в пальто... и все ожили, высыпали на улицу. Те, кто вписался в тракторную колонну, - оживлены, смеются, но в смехе еще тревога: а может, тракторы не пойдут; верно, вон они стоят наготове, но они еще не пахали... И кучками стоят, хмурясь, противники тракторов... А среди них - противников и друзей тракторных колонн - носится Милованов - фотограф от "Крестьянской газеты". Он повернул на голове кепи козырьком на затылок, отчего стал похож на хохлатую курицу. Мужики и бабы с большой охотой подставляют себя под аппарат Милованова и смеются... И все как будто смеются - и люди, и тракторы, и домики, и хохлатый Милованов.
     Ах, да - ведь сегодня готовятся к первой борозде. Вон и тракторы взревели, сгрудились, встали гусем...

     *

     Речи... Длинные и скучные, как осенние дождливые ночи.
     - Для того чтобы индустриализировать промышленность, надо индустриализировать сельское хозяйство. Для того чтобы индустриализировать сельское хозяйство, надо индустриализировать промышленность, - это говорит какой-то представитель от "местного Авиахима".
     Мужики не понимают его, но хлопают в ладоши - громко и задорно.
     - Этот, должно быть, последний, - говорит в заднем ряду старик и спохватывается, услыхав об'явление председателя митинга, что слово предоставляется такому-то от имени кредитного товарищества.
     - Одиннадцатый говорит, - шепчет старик: - вот до двадцатого дойдут - и будя.

     *

стр. 38

     Впереди шли тракторы. Шли они гусем, волоча за собой широкие, светлые буккера и острозубые бороны. За тракторами шли люди - бабы и мужики... Затягивали песню... Но песня срывалась, как гайка с истертого болта тракторы своей моторной песней заглушали человеческую песнь и, гордо поблескивая на солнце лакированными боками, двигались за околицу на первую борозду.

     *

     Поля. Ровные. Вдали дрожит зной, и кажется: там, вдали, вода... Только на отрогах Кавказских гор далеко виднеются комолые курганы - памятники былого варварства... И вспоминается, как по этим степям мыкались на конях когда-то воинственные адыгейцы, как резались они с казаками, защищая свою землю, как воровали шустрых казачек, а казаки - горянок, как потом под "шапкой Мономаха" росли поместья, как иногородец - воронежец, саратовец, тамбовец - на сохе, впрягая сонливых волов, тянул борозду на триста саженей - конца не видать... И вот на этих полях загудели тракторы... Вот он "интернационал", на долю которого выпал жребий: первому лемехом перевернуть облитую кровью и потом землю, - выполз из колонны и встал на меже. Тракторист, молодой, безусый, загоревший, волнуясь, осмотрел тех, кто длинной густой стеной встал вдоль межи, - и двинул трактор.
     И гул трактора утонул, как писк воробья, в гоготе перепуганной стаи гусей.
     Первая борозда заложена.
     А Милованов носится, щелкает аппаратом:
     - Ты меня, меня сыми с трактором, сыми, милай, - просит старик, глядя на Милованова слезными глазами: - Сыми - и умру.

стр. 39

     И Милованов охотно взял на пластинку старика у трактора.

     *

     Ночь темная, как черный лак.
     Село спит, точно утомленное после какого-то большого веселья.
     К нам на квартиру врывается заведующий 2-й тракторной колонной Подгорнов. Волнуясь, он нам рассказал, что несколько дней назад они вывезли керосин, бороны и цепи в поле на место пашни. Поставили сторожа. Вчера пришел сторож и наотрез отказался караулить. Послали другого. А сегодня, когда тракторы "украдкой" выехали на пробу в поле, в бачках заместо керосину оказалась вода, цепи украдены.
     - Вы знаете, что они хотели - кулачье - сделать?.. Они подкупили сторожа, скрали цепи, скрали керосин. Вот-де торжественно выедут на первую борозду, а трактора встанут - тогда паника! Да ничего, - мы все уладим.

     *

     Едем на пашню к Подгорнову. В конце улицы грязь - вонючая, жидкая, как стек из свинарника... А за околицей на темном, непроглядном горизонте гудят тракторы и бороздят тьму прожекторами - бегают, ныряют, сталкиваются, и кажется - в ночи на просторах моря состязаются в беге корабли.
     Мы остановились. Вернее, остановились наши лошади: свет прожектора ослепил их.
     Подгорнов засмеялся радостно:
     - У меня... Я все тракторы осветил... электролампочки... Тридцать тракторов... Эх, чорт! Эх, чорт! Вон еще... еще вынырнул! Эх, глядеть нельзя!
     Тракторы гудят, ползут, ныряют, взметывают столбы света в небо, перекрещиваются, освещают хибарки, сады,

стр. 40

огороды задних улиц... и, кажется - идет какой-то сильный бой за околицей.
     И мы сами постепенно приходим в возбуждение, начинаем вместе с Подгорновым выкрикивать:
     - Фу, чорт!
     - Эх, а вон еще... еще...
     - Гони, гони лошадей ближе! - кричит Подгорнов.
     - Нет, погоди, - останавливаю я и, спрыгнув с телеги, бегу к ближайшей избе и думаю: "Неужели в такую ночь они - хлеборобы - спят?"
     ...К стеклу окна изнутри избы прилип старик. На подоконнике, крепко вцепившись ручонками в плечо старика, сидит девчушка... И оба они, не замечая меня, упорно смотрят туда, где ревут тракторы, бороздя тьму прожекторами...
     - Да, здесь действительно строится городок в степи!

     II. ЧЕРЕЗ ГОД

     Я в совхозе "Хуторок" не был уже больше года... И я не знаю, с чего начать. Конечно, я опять отправлюсь к Храмову - агроному, заместителю директора. Он повезет меня по полям, увлекательно начнет рассказывать про... сою, кукурузу.
     - Что такое соя? Ты, наверное, знаешь... - начнет он и обязательно пустится об'яснять (он всегда уверен, что приезжие ничего не знают о сое). - Соя - это такое бобовое растение, которое по питательности равняется мясу, лучше любой пшеницы, из сои можно делать консервы, печь прекрасные пироги, варить суп... она, соя - на все руки. Это замечательное растение распространено главным образом в Китае. Мы на Северном Кавказе впервые засеваем сою. Сразу - восемьсот гектаров. Вот она... - и он сойдет с автомобиля, встанет на колени и начнет рассматривать молодые, еще совсем слабые побеги. Он непременно выдернет росток,

стр. 41

просмотрит корешки, потрет лепесток и долго и пристально будет его изучать... А потом перекинется на кукурузу. - Наукой доказано, - скажет он, - что при скрещивании третий всегда крепче своих родителей. Мы в нынешнем году засеяли для опыта двести гектаров кукурузы двух сортов. У одного сорта мы вырежем мужские семена. Произойдет перекрестное опыление... И мы наверняка, при любых условиях, получим урожай выше на тридцать, сорок процентов. Этим стоит заняться. Хлеб надо изучить. Надо изучить, в каких условиях и какой хлеб выдержит. Мы еще девять десятых делаем на риск.
     Он - Храмов - умеет рассказывать. Он рассказывает о сое, о кукурузе, о пшенице или о свекле с таким пылом и жаром, с каким любитель приключенческой литературы рассказывает про Робинзона.
     Замечательный человек Храмов. Но я сегодня к нему не пойду. Я хочу один, самостоятельно, осмотреть хозяйство и бреду вдоль парка, зеленеющего лопнувшими почками. Вкусный запах парка тянет меня на полянку, хочется пойти и развалиться под мягкими весенними лучами солнца.
     - Нет, нет, - одергиваю я себя, - нам некогда. Некогда еще наслаждаться природой: нам еще вначале во многом надо ее победить, а потом, когда мы будем "мало-мал" сыты, мы - на природу.
     И я шагаю широко и бодро, слышу, как цокают каблуки моих ботинок по вытоптанной тропочке.
     Что это такое? Здесь в прошлом году вдоль парка тянулась превращенная в болото дорога. По этой дороге гужом фыркали тракторы и брызгали грязью во все стороны. Теперь - шоссе. Я даже не верю себе. Я нагибаюсь и щупаю руками мостовую. Щупаю и смеюсь над собой:
     - Как мужик - и глазам не верит.

стр. 42

     Смотрю - шоссе тянется километров на шесть, вплоть до станицы Кубанской.
     - Хорошо-о.
     - Эко, - скажут знатоки, - чего увидел - мостовую!
     Ох, так скажет тот, кто не тонул в сушь на русских дорогах. А меня вот радует эта мостовая, радуют маленькие, новенькие домики, построенные за этот год, радует то, что в парке закладывается "Дом рабочей культуры". И мне хочется крикнуть:
     - Вот мы строимся несмотря ни на что...
     - Стоп, товарищ Панферов, - одергиваю я себя, - не весна ли тебя так растревожила?
     Ну, что ж, пускай весна!

     В таборах

     Мы уже мчимся с Храмовым на автомобиле. Резиновые колеса нежно хрустят мелким щебнем, и кажется, что едем по воде.
     Храмов сдержанно молчит. Он даже отсел от меня к шоферу. Меня это удивляет. Я стараюсь расшевелить его, спрашиваю, как прошла работа по коллективизации соседних станиц. Ведь в прошлом году тракторная колонна совхоза работала за шестьдесят километров от совхоза в станицах Петропавловская, Курганская, Темигорьевская, а нынче она работает поблизости - в станицах, которые окружают совхоз. В прошлом году были сильные бои, а как нынче?
     - Легче, - кинул Храмов и опять смолк.
     Удивительно, чего же это он? Ага, дай-ка я сяду на его любимого конька... И я заговариваю о сое и внутри уже потешаюсь над тем, что словил Храмова. О, тут он не может молчать.
     Но Храмов что-то пробормотал себе под нос и отвернулся, а шофер дал сильный ход, и мы скрылись в пыли.

стр. 43

     "Что такое? Не обидел ли я его чем? Впрочем, чорт с ним, - начинаю уже злиться на него. - Ухаживать я должен за ним? Пусть его маленько продует. Отойдет..."
     И я предаюсь своим думам.
     Большие дела разворачиваются у нас в деревне. В деревне сейчас происходит то, что никогда и ни в одной стране не увидишь. И какой обильный и богатый материал для писателя. Вот, примерно, совхоз "Хуторок". Тут когда-то был барон Штейнгель и жал, гнул мужика, а теперь - совхоз, штаб, откуда идет наступление на бескультурье, на мелкого собственника. Я вынимаю из кармана составленный Храмовым проект совхозно-колхозного комбината и начинаю его читать:
     "Сплошная коллективизация бедняцко-середняцкого хозяйства Северного Кавказа должна быть закончена, как известно, весной 1931 г. и должна привести не только к созданию крупного колхозного сельского хозяйства, но и к укрупнению и развитию совхозов и других государственных сельскохозяйственных предприятий и учреждений путем установления между ними и колхозами более правильных производственных связей. Совхозы должны стать опорными политико-экономическими базами во всей работе по социалистической реконструкции сельского хозяйства и должны явиться для колхозников практической школой социалистического хозяйства. Совхоз "Хуторок" является хозяйством комбинированного типа (винокуренный завод, маслобойный завод, механическая мельница, галетная фабрика, скотопромышленность с пропускной способностью до 12 000 голов крупного рогатого скота за период откормки, виноделие, тракторная станция, крупные сельскохозяйственные мастерские, полеводство, виноградники)".
     И дальше Храмов убедительно, взвесив все основные данные, доказывает, что совхозу "Хуторок" надо

стр. 44

встать во главе совхозно-колхозного комбината, что все предпосылки есть на то, чтобы создать этот комбинат на площади в двести семьдесят пять тысяч гектаров.
     Ветер рвет из моих рук проект, от резкого ветра из глаз катятся слезы, а я, стараясь прикрыться от ветряка, с жадностью глотаю строчку за строчкой - и уже представляю это мощное хозяйство будущего комбината.
     Вот материал. Вот куда надо зарыться на год-два и написать книгу о нашем великом строительстве и о великой стране.
     И я опять тянусь к Храмову. Я не знаю только, как растревожить его.
     На перекрестке в Прочноокопской станице бродят две замухрышки-свиньи. Шофер мчится прямо на них.
     Смеюсь и кричу:
     - Задавишь. А их и так всех повырезали.
     - Они быстро расплодятся, - прорывается у Храмова. - А вот рогатый скот повырезали на шестьдесят процентов - это катастрофа. Это стоит семидесяти процентов коллективизации.
     - Проявился, - думаю я. - Вот отчего он сдержан. Но что такое произошло с человеком? Неужели он против коллективизации? Да как же так? Он ведь написал проект комбината, он в прошлом году не покладая рук работал по организации сельскохозяйственных артелей. А теперь... - и я начинаю противоречить:
     - Ну, так уже и шестьдесят процентов? Кто это у вас подсчитывал?
     - Табун. Пастух. Ты думаешь, я поверю статистике? Я пастуху поверил, да и на глаз видать: табуны жидкие.
     - Ну, даже если и так, - я тороплюсь и боюсь того, что Храмов опять смолкнет, тороплюсь и сам знаю, что говорю глупость. - Ну, даже если и так...

стр. 45

то ведь при таком большом деле всегда неизбежны прорывы.
     - Прорывы? Сказал! Есть прорывы неизбежные, а есть и такие - от нашей неизмеримой глупости. Решили за год мужика-казака превратить в коммуниста. Он нам и наклал в шапку. Вот сейчас самые горячие работы, а в поле выходит не больше пятнадцати процентов. И итальянская забастовка. Эти слова здесь ходячие.
     Мне не нравится рассуждение Храмова. Кто это настряпал? Разве не он сам составлял проект комбината и не в проекте ли сказано, что Северный Кавказ должен закончить коллективизацию к 1930 году?
     - Скажи, - прошу я и сдерживаю раздражение, - почему в станицах саботаж, почему только пятнадцать процентов?
     Молчит. Потом поворачивается ко мне (я вижу, у него лицо сделалось какое-то репчатое), осматривает меня, как чужого, и переходит на "вы":
     - Знаете ли... Да-а... Знаете ли... Вот мне отец недавно письмо прислал. Он тоже в колхозе. Но что там делают, что там делают!..
     Он говорит вовсе не о том, что в колхозах сильно развернули агитацию остатки кулаческих прихлебал, а о том, что все сделано наспех, что все ломается, коверкается, что не организован труд, что у середняка выбита инициатива.
     И я думаю по-своему:
     "Спец сказался. До той поры, пока коллективизация не касалась его угла - он был за, а как тронули его отца - все стало не так. Спец... Но ведь его недавно передали в партию. Вот коммунист..." и я тут же ловлю себя на том, что все это мелочи, что у Храмова есть что-то другое, более крупное, но в это более крупное я стараюсь не забираться и держусь на первом.

стр. 46

     - Галопом любим скакать, - бросает Храмов.
     И я не выдерживаю, треплю перед его носом его же проектом:
     - А это что? Не галоп?
     - Это? Нет. Это план. Продуманный, взвешенный и верный. А вот его-то и сорвали. Как ни странно, а и в наши дни дураки размножаются почкованием, - тихо заканчивает Храмов и тискает голову в плечи.
     А я забиваюсь в угол кузова и тоже молчу.
     Мы с ним можем теперь только спорить.
     Это же не соя, не кукуруза, это - линия.

     *

     Бригада номер четыре - "табор", как ее зовут здесь. Она вся из комсомольцев - тридцать человек, при четырнадцати тракторах. Соревнуются с другими бригадами - с другими восьми.
     И вот мы у них...
     В степи, на возвышенности, два вагончика, похожие на избенки, рядом бочки из-под керосина, стол, кухня, пара лошадей с побитыми холками и воз соломы - половы.
     В вагончиках душно, грязно, все замазано, засалено. Несколько коек-нар - и та же грязь.
     Храмов куда-то удалился - очевидно, пошел осматривать пахоту. Я не пошел с ним. Я сижу в вагончике и разговариваю с теми, кого только что сменили.
     У одной койки лежит мяч-футбол, желтоватый, чистый, с незначительными следами чьих-то пальцев.
     - Что, в футбол играете?
     - Культбригада нам в подарок привезла. Советует играть. Гринька, - обращается тракторист к тому, кто лежит на верхней койке, - как говорили нам? Вы, слышь, двенадцать часов сидьмя-сидите на тракторе, так, стало быть, вам кости треба размять, вот и гоняйте мяч...

стр. 47

а то - уродство. Вот как. - И тракторист доволен тем, что ему удалось скопировать того, кто велел им играть в футбол.
     - Забавляются, - говорит парень с верхней полки и показывает свое лицо - сухое и как будто ржавое. - Они, наверное, никогда не пахали. Тут, как двенадцать часов отхлопаешь на тракторе, не только мяч - соломинку ногой не подбросишь. А они нам футбол прислали, диск, городки.
     Тот, кто скопировал культбригадира, осторожно взял в руки мяч, пошлепал его по боку, как мать любимого ребенка по заднюхе, и отложил в сторону:
     - Пускай уж лежит... до... до зимы: мы же теперь все лето в поле будем, не до него.
     - Культурники, одно слово... - вмешивается комсомолец со вздернутым носом. - Вот культурники! Нам ежедневно на обед дают эту - как ее? - шпагат.
     - Это что за шпагат?
     - Макароны шпагатом зовем. А еще перловую крупу, ее зовем дробью. Прошлый раз эту дробь прислали, а она с мышиным... с мышиным, да чего тут благородного играть... с мышиным говном.
     - И это еще ничего, - у комсомольца, крепкого приземистого дрожат широкие, корявые, как у пахаря, руки. - На завтрак нам дают селедку. В степи и так жара такая, что кожа трескается, и так тебя на воду позывает, а тут тебе еще селедку подсунули - ешь. Наешься ее - и сил нет: беги к воде то-и-дело. Вот безобразие! У нас в совхозе есть галетная фабрика*1. Галеты гонят во все стороны - в Ростов, а нам дать не хотят. Говорили десятки раз: "Пришлите нам галет, деньги возьмите с нас". Нет, не хотят продать. Тут, ей-богу, вредительство какое-то.
_______________
     *1 Галета - особый род печения.

стр. 48

     Мы несколько минут сидим молча. Что ж говорить? Кто-то придумал прислать сюда футбол, кто-то вместо хорошей пищи подсовывает соленую селедку, перловую крупу с мышиным пометом. А ведь тут работают те, кто на своих плечах выносит всю посевную кампанию. В самом деле, ведь в совхозе, кажется, единственная в Союзе галетная фабрика. Я эти галеты видел всюду на вокзалах - маленькое печенье и оттиск "Хуторок". Почему продают на сторону и не хотят продать трактористам? Если уж здесь - в комсомольской бригаде - обстоит так плохо, то что творится там, у беспартийных?
     - Одним словом, - прорывается у того, кто лежит на верхней койке, - живем мы здесь, как волки. Мы вот в поле больше месяца, без выходных дней, и не знаем, что творится на белом свете. Нас здесь тридцать человек, мы несколько раз просили секретаря организовать из нас ячейку, чтоб курс держать. Секретарь как-то приехал сюда, пошалал - укатил, и концы в воду.
     - Эх, в совхоз бы теперь, пожить недельку, - вырывается у комсомольца, и он вновь бережно берет в руки мяч.
     Чего же смотрит Храмов? Ведь он бывает здесь? Ага, вот и он идет. Все смолкли.
     Я уже с раздражением отношусь к нему и спрашиваю:
     - Вот ребята жалуются - пища плохая.
     - Разве?
     - Да-а, - мнется комсомолец со вздернутым носом, - бывает.
     - Так ты чего же так? Говори прямо, - понукаю я.
     - Прямо дрянь дают... селедку, шпагат, дробь каждый день. И сахару нет. Галеты бы нам.

стр. 49

     - Фу, чорт, - фырчит Храмов, - галеты! Надо дать. Чего не сообщили мне? Завтра пришлю галеты. А с пищей... Кооператив договор с нами заключил. Вот и мучимся. Дрянь кооператив у нас.
     Все это так, но я не могу поверить, что нельзя устранить все эти недочеты. Я дуюсь на Храмова. А Храмов, очевидно, ошарашен тем, что подметил я. Он хочет оправдаться и, когда мы сели в автомобиль, рассказывает:
     - Раз вот так же застопорилась наилучшая бригада, выставила такие требования: пища плохая, плащи нужно на каждого, сапоги. "Что такое?" думаю. Поехал. Гляжу - в вагончиках стекла выбиты. Ветер дует, сквозняк спать не дает. Отсюда - раздражение. Утром же вставил окна - и бригада вновь заработала. Такой, кажись, пустяк - и все дело испортил. Мелочь, а большое за собой потянула. Вот и у этих что-то такое есть.
     Но я его уже не слушаю.
     Я вспоминаю, как нам вслед кричал тракторист:
     - Товарищ! Товарищ! Но у нас есть большое достижение: мы в весну на каждый трактор выработали до трехсот гектаров.
     Триста гектаров на трактор! Небывалая норма. И вот их держат... как они сказали: "Живем, как волки". Разве нельзя здесь установить радио? Девять бригад. Чтобы радиофицировать их, потребуется не больше двух-трех тысяч рублей. Пустяковая сумма для такого богатого совхоза. А тут Храмов - о мелочах наворачивает. Культбригадники мяч приволокли, диск, городки; кооператив - селедку, а газет нет, журналов нет...

     Без Храмова

     Нет, я с Храмовым не могу больше раз'езжать: мы уже враги. Пусть мыкается один, составляет проекты, а я постараюсь спуститься в низы и собственными

стр. 50

руками прощупаю жизнь. Я хочу жить при социализме... не один, а вот с этим лохматым мужиком. Я ненавижу его семижильное тягло, его погоню за вещью, его вечные споры, драки из-за вещи, его дичь.
     Хорошо сказать: хочу жить при социализме, а вот попробуй поверни всю эту многомиллионную крестьянскую массу по иному пути, попробуй-ка разрушить все эти вековые привычки. "Сила привычки миллионов и десятков миллионов - самая страшная сила" - так сказал Ленин.
     Верно.
     Но ведь Храмов опошляет все колхозное движение. По его мнению сейчас не пробуждаются творческие силы, а, наоборот, "дураки размножаются почкованием".
     И я ушел от Храмова - расстроенный, сердитый.
     Ушел в гостиницу.
     Да, здесь есть гостиница. Почему это помещение называется гостиницей - трудно сказать. Это - дом, кирпичный, полинялый, с маленькими комнатками, с коридором, в котором никогда не смолкает шум, гам, стук каблуков, насвистывание и кашель. В дополнение к этому - гам идет со двора: во дворе гараж, стоят автомобили, и они-то рано утром, в три-четыре часа, начинают реветь и своими рожками поднимают всех в гостинице.
     Скорее сумасшедший дом, а не гостиница.
     Остановился я в комнатке, окнами во двор. Со мной же стоит местный библиотекарь Горный (какая фамилия-то!) - еще совсем молодой парень, но облысевший и с подергивающимися щеками, как у паралитика.
     Он не дает мне покоя своими рассказами. Вот универсальный, своеобразный человек. Он знает, кто как живет, как спит, что ест, пьет, кто и с кем любится, у кого в семье раздор и кто собирается развестись. А сегодня ему почему-то захотелось рассказать про ту

стр. 51

девушку, которую он оставил в Москве, которая ему давно не шлет писем, и это терзает его. Конечно, об этом каждый имеет право болеть, каждый может мучиться думами о любви. Конечно... Но я злой. Я и хочу оправдать Горного, я даже стараюсь смотреть на него тепло и ласково, я хочу смягчить себя, но меня раздражает его разговор. Он этого не замечает, ему кажется: мой теплый взгляд - сочувствие ему.
     - Вот давно еще она мне прислала письмо, - говорит он и достает письмо. - Вот как она пишет: "Сижу на балконе четвертого этажа, подобрала под себя ноги... и мне кажется - я кошечка". Верно, хорошо это сказано - "как кошечка"! Это образно.
     "Облыжно!" хочу я крикнуть, сдерживаюсь, накидываю на плечи пальто и собираюсь отправиться в парк пошататься в ночном шорохе деревьев.
     Я уже стоял в дверях, когда узнал, что в совхозе есть местная печатная газета "За комбинат", что редактором газеты - Ваня Морозов, мой старый друг: мы с ним вместе учились в учительской семинарии, вместе провели первые годы революции на Волге. И я, сломя голову, лечу к нему, и думаю:
     "Все-таки Горный парень хороший, и я напрасно на него напал".

     *

     Вот он какой, Ваня Морозов: тощий, сухой, - кажись, постучи по нем пальцем, и он загремит, как прорванный барабан.
     - Ваня, ты здесь давно - третий месяц. Нет ли у тебя такого крестьянина, к которому мы могли бы пойти, он поставил бы самовар, и за чайком нам бы запросто выложить свою душу. А?
     У Вани такого крестьянина нет. У него все знакомые - власти. И мне опять грустно. Как же так?

стр. 52

Редактор газеты - и вплотную еще не подошел к жизни, не внедрился в нее?
     - Спуститься надо, Ваня. Надо уметь большим черпаком хлебать жизнь, а не вертеться около власти. Власти часто врут. Молодцевато врут. Давай-ка вот завтра же тронемся в деревню и начнем по-другому жить.
     В комнату вваливается культбригада во главе с Горным. Тут почти все, кроме Горного, женщины. Они шумно рассаживаются в маленькой ваниной комнатке.
     Я задаю им вопрос:
     - Не ведете ли вы в своей работе линию беспартийного просвещенства?
     Уверяют меня, что они свою работу тесно увязали с производственным планом совхоза. Только вот беда - их принимают плохо.
     - Не потому ли, что вы футбол послали в бригады?
     Тогда поднимается культбригадница и нападает на меня:
     - Тракторист двенадцать часов сидит на тракторе, у него все суставы сжаты, искривлены. Ему надо их после работы расправить. Вот футбол поможет.
     Я узнаю: эту самую культбригадницу копировал тракторист, когда смеялся над мячом, диском, городками.
     - Все это так, - говорю я, - все это верно. Только вот ведь какая маленькая поправочка: если бы тракторист работал на тракторе шесть часов в день, тогда ему нужен, непременно нужен футбол. Но ведь он работает двенадцать часов. Тут переработка энергии, и телу нужен покой - лежка.
     Меня поддерживает только одна культбригадница-комсомолка - Карташилова, Стася, так ее все зовут.
     - Правильно, - отрезала она.
     Может быть потому, что она согласилась со мной, я пристально посмотрел на нее - и только тут заметил

стр. 53

у нее большие коричневые глаза, темные, будто бы бездвижные. Лицо энергичное, красивое. Только вот нос... нос у нее какой-то недоделанный, и мне сразу представилось: скульптор, лепя такое лицо, последний раз ножом грубо провел по краям ноздрей, хотел отточить, но его оторвали, и он забыл об этом.
     Мне хочется сказать ей об ее ноздрях, и я только улыбаюсь. А она засмеялась хорошим, полным, густым голосом. Я предполагаю, что она поет. Говорю об этом... Верно, поет. Все кидаются к ней, просят. После препирательства, положенного в этих случаях, она начинает петь.
     Хорошо поет, тихо, но с большим чувством. Она поет коротенькие песенки: "Буденовку", "Конь вороной, не стой подо мной" и какую-то украинскую, где хлопец распинается перед своей дивчиной "и на руках тебя унесу".
     И я ухожу в гостиницу, чуть-чуть успокоенный.
     Я ложусь в постель, дремлю и еле разбираюсь в том, что мне говорит Горный. Вернее, я слышу его какое-то бормотание.
     - Что мне делать? - спрашивает он, и эти слова врезаются мне в память, я вздрагиваю и наобум отвечаю:
     - Плюнь.
     - Как плюнь? - обижается Горный. - Я ж ее люблю.
     Оказывается, он мне рассказал о той девушке, которую он оставил в Москве и которая "сидит, как кошечка".
     - У человека любовь, а я - "плюнь", - ругаю я себя и крепко засыпаю.

     *

     Проснулся я рано (в Москве теперь коренной сон). Проснулся от рева автомобильных рожков, от гула тракторов и оглашенного чиликания стаи серых воробьев.

стр. 54

Проснулся с каким-то странным волнением. У меня в ушах еще звучит песенка Стаси, особенно: "Конь вороной, не стой подо мной", в песенках молодая комсомольская удаль, призыв, вера в победу, и при этом у меня какое-то гнетущее, тревожное состояние, точно я в окопе на первой линии огня.
     Что бы это могло значить?
     Ах, да, мы сегодня с Ваней отправляемся щупать жизнь собственными руками. Сегодня канун пасхи. Комсомольцы собираются вечером устроить карнавал, с горящими факелами пойдут в станицу Кубанскую. Вчера жаловались - не дают им достаточного количества факелов.
     Не чудачество ли это? Может быть, это и чудачество. Но отчего же такое гнетущее состояние?
     - Вставай, ты-ы! - в дверях стоит Ваня. - Лошади готовы.
     Лошади... В подобие тарантаса запряжена пара "обдриплых" с обрезанными хвостами лошадок.
     - Ваня, надо бы пешочком. Вот тогда скорее проникнем в жизнь. Идем-ка пешочком.
     И мы отправились пешочком.
     Мы отправились в шеф-коммуну, в трех-четырех километрах от совхоза. Я отправился с мыслью проверить Храмова, его, храмовское, настроение, а Ваня - подобрать себе корреспондентов.
     Прежде чем попасть в шеф-коммуну, мы делаем большой крюк. Мы забираемся сначала в станицу Кубанскую. Станица Кубанская имеет около двух тысяч дворов. Еще в прошлом году станичники жили единолично, разбрасывались по полю, как грачи, а нынче - сплошной колхоз.
     И представитель правления уверяет нас:
     - Держатся пока что крепко. Верно, пасху работать не хотят, но держатся крепко, и достижение имеем.

стр. 55

В прошлом году, по справкам ветпункта, лошадей во время посевной кампании пало сто шесть, а в нынешнем году - только восемь.
     - Но это ведь поддерживает вас овес совхоза, вам три тысячи пудов совхоз отпустил, - втыкает Ваня.
     - Это верно, - соглашается представитель, - овсецок нас поддержал.
     Идем в правление. В правлении спор. Сидит комендант совхоза и за столом человек в роговых очках. В станице Кубанской издавна на квартирах стоит часть рабочих совхоза. До сих пор, пока не было колхоза, их никто не тревожил, а теперь правление решило рабочих выселить.
     - Кто нам дороже, - кричит человек в роговых очках, - колхозник или рабочий? Конечно, колхозник. Мы хотим в дома бедноту переселить.
     - Местный патриотизм, - вставляю я.
     Человек в роговых очках кидается на меня. А комендант толкует ему, раз'ясняет закон, что нельзя выселять людей на улицу, что в совхозе еще нет построек, чтобы всех поселить.
     И спор идет громкий. А кто-то третий подслушивает этот спор и несет на улицу.
     Мы прекращаем спор и идем к секретарю ячейки. Низенький, чуть-чуть рыжеватый, держится с большим достоинством и ходит вразвалку. Секретарь ведет нас и показывает нам мастерские. Во дворе мастерской навален инвентарь - жатки, сеялки, плужки. Несколько рабочих - кузнецы - все в копоти, в поту, ремонтируют машины.
     Жалобы - нет инструмента. Мало этого - горны поделали без труб - дым идет прямо под сарай, на рабочих. Но работают упорно, напряженно, в полном сознании, что они сейчас в деревне передовые люди.
     - Энтузиасты, - как называет их секретарь.

стр. 56

     - Хорошо ведь, - говорю я Ване.
     А Ваня раздобыл другое и передает мне:
     - В винной лавке сообщили, кубанцы перед пасхой водки забрали на шестнадцать тысяч рублей. И не успевают подвозить. Никогда столько не пили.
     Да, это уж печально. Могут перепиться и разнести в щепки сплошной колхоз.
     - А разве есть такое настроение? - спрашиваю тихо Ваню. - Ведь все как будто обстоит благополучно?
     - Благополучно? Не совсем, по-моему, благополучно. Вот видишь, тут в мастерской многие партизаны, а тоже работать на пасху не хотят.
     - Экая беда.
     - Комсомольцев сегодня вызвали, чтоб договориться на первый день выйти в поле. Из двухсот человек явилось сорок.
     - Ничего. Это еще не беда.

     *

     Двигаемся дальше - в деревушку-колхоз Красная Поляна. Пересекаем поля. Радуемся тому, что нет мельчайших загончиков - один сплошной массив зеленей. Пшеница замечательная.
     - Только бы урожай, только бы урожай, - и победа на нашей стороне, - говорю я и чувствую, что помимо урожая нужно еще что-то такое, что сдвинуло бы с места хлебороба, что заставило бы его полюбить колхоз так же, как он любил свое хозяйство. Ведь как-никак, а работают не все - пасху хотят праздновать, с посевом пропашных затяжка.
     Что-то надо. Но отсюда вовсе не следует говорить так, как говорит Храмов. Вовсе нет.
     А поля-то какие хорошие! Зеленые, ровные, вдаль убегают рядовые борозды.

стр. 57

     Хорошо...
     Я уже издали смотрю на Кубанскую и думаю:
     "Сила-то ведь какая. Сила... Но распылена, раздроблена мелкими двориками, и в каждом дворике сидит маленький-маленький собственник, враждующий со всеми.

     *

     Красная Поляна.
     Землянки, подслеповатые мазанки, домики куцые, без сараев. Все еще строится. Ее в девятнадцатом выжгли казаки станицы Прочноокопской, и вот с тех пор никак не подымется на ноги Красная Поляна. Но она - первый, старый колхоз в районе. Крепко держится за колхоз.
     Входим в клуб. В клубе на сцене доска с надписью:
     "Павшие борцы за дело Октября".
     Сто сорок четыре человека.
     На стене плакат:
     "В дни пасхи ни одного прогульщика!"
     Ну, что ж, приятно почитать и плакат. Плакат будет висеть, а так - все постановили три дня не работать.
     Ничего, не в этом дело. Дело в работе. Краснополянцы первые закончили сев своих полей и перебрасываются на поля соседних станиц.
     Председатель сельсовета - партизан - легонько жалуется:
     - Базар нас малость попортил. Базар - Армавир рядом. Мы хоть и партизаны, а на базар часто заглядывали - молочко продавали, яйца, масло, курочек. Затянул базар народ, перепортил.
     Через полчаса мы спрашиваем секретаря ячейки:
     - А не попортил базар ваших партизан?
     - Ну-у, нет. Мы - партизаны, и до торговли ни шагу.

стр. 58

     - Вот, Ваня, видишь, как врет. Все таки тебе надо завести крестьянина с самоваром.

     *

     Идем дальше. В шеф-коммуну.
     Шеф-коммуна под боком у совхоза.
     Мы коммунаров застаем за работой в поле. Они уже кончают. Вечер. Кончают быстро, ураганно досевая бахчи. И после того как кончили работы, к нам подошел низенький, суровый парень, полевод Маслоделец.
     И короткая история:
     - Коммуна организовалась в 1924 году. Сначала артель из семи семей. Пришли на голое место. Четверо не выдержали - сбежали обратно в Кубанку.
     - Было у нас всего-навсего три лошади, - добавляет старый коммунист Шевченко, - с ними бились до двадцать восьмого года. Подобралось нас четырнадцать семей, и все - голь перекатная. Разве сытый мужик от сытого блюда пойдет к нам? Да вот один середняк и кинулся к нам, пару коней привел. Свободно дыхнули.
     А в весну тридцатого года в коммуне - сто восемьдесят семей. Лошадей - сорок три, коров - тридцать, тракторов - один. Посеяли они четыреста пятьдесят два гектара и вспахали на сторону восемьдесят гектаров. И живут крепко:
     - У нас уж лошадей разбирать не будут. Силой не всунешь теперь лошадь коммунару. Привык жить по-другому.
     У маленького столика раздают аванс. Мы подходим. На столе ведомость. В графе "сумма" стоит: два рубля, рубль, и коммунары расписываются, а остальные сидят рядом и ждут, когда им рубль или два выдадут авансом в счет зарплаты.
     Какие здесь дорогие деньги!
     Коммунарки, что сидели около стола, поднялись, получили

стр. 59

свой аванс и, пересекая двор, запели. Поют они глухо. Выделяется только один звонкий голос. Идут медленно, в такт песни. Вот они все разом оглянулись. Они поют и хотят знать, слушаем ли мы - люди со стороны. Увидели, что мы слушаем, и опять запели.
     А вон в стороне новенький, совсем еще недоделанный свинарник. Идем туда. Маслоделец оправдывается:
     - Только еще строим. Сил нехватало.
     В свинарнике, на чистых полах - свиньи слабые, еще со следами грязи, мохрястые, но в свинарнике. Верится - поправятся свиньи.
     - Ну, вот, - говорю я Ване, - вот и герои земли. Сесть здесь на три-четыре месяца - и напишешь прекрасную повесть о том, как люди, еще совсем не понимая того, борются за социализм на земле. Наши писатели часто ноют: "нет тем", а темы у нас в стране на каждом шагу, на каждом клочке земли. Пиши только.
     - Ах, чорт, как это я не знал об этой коммуне! Надо посещать ее, - сожалеет Ваня.
     Мы идем в совхоз. Совхоз светится электрическими фонарями. А коммуна затерялась во тьме ночи. Но и совхоз и коммуна тянут хлебороба к иной, совсем не такой жизни, какая она есть теперь. И совхоз и коммуна освобождают хлебороба от фетиша, от преклонения перед собственностью. И совхоз и коммуна - маленькие островки среди бушующей мелкобуржуазной стихии.
     И меня это радует.
     А Ваня фантазирует. Он составляет план повести о коммуне:
     - Так и назвать: "Шеф-коммуна".

     *

     В комнату ворвалась Стася Каргашилова.
     - Запретили карнавал! - говорит она и тухнет, как

стр. 60

лампа без керосина. - Из Армавира запретили - карнавал и вечер. Все запретили.
     "Глупенькая", думаю я и говорю вслух: - Может, это и хорошо. Ведь настроение среди хлеборобов не настолько хорошее, чтобы вас встретили с распростертыми об'ятиями. Придете в станицу с факелами, а кулаки подожгут избу - и вас изрубят в капусту.
     - Трусость! - говорит Стася и убегает.

     *

     Ровно в половине двенадцатого ночи в станице Кубанской раздается набат. А в совхозе завыл гудок завода - плаксиво и зовуще.
     Мы выбегаем на опушку парка.
     Горит Кубанская.
     Подожгли.
     Все было приготовлено заранее. Пойдут комсомольцы с факелами. Поджог. Народ вывалит из церкви, все сочтут, что пожар от карнавала - и изрубят в куски комсомольскую рать.
     Хороший у нас глаз - предупредил. Отменил карнавал.
     - Ну, что, Стася? - говорю я. - Трусость или здравый рассудок?
     - Да, рассудок, - соглашается она. - Хорошо сделали, отменили.

     "Виноват тов. Сталин"

     Мы обошли ряд станиц. Верно, нам еще совсем не удалось пробиться в низы. Нам еще совсем не удалось отыскать "крестьянина с самоваром". Но мы вовсе не подметили и того, что утверждал Храмов: "Нынче дураки размножаются почкованием". Все как будто наоборот: мы

стр. 61

видели людей, преданных колхозному строительству, мы видели группы энтузиастов, на плечах которых выносится вся посевная кампания, мы видели людей, уже перешагнувших через порог своих предков (коммуна "Шеф-коммуна").
     Но на четвертый день пасхи хлеборобы начали разбирать своих лошадей. Они в таборы сами не пошли, они послали своих жен, и жены привели коней за гривы. Первый прорыв начался в Красной Поляне, затем перекинулся в Прочноокопскую, в Кубанскую, Григорепольскую - и около совхоза открылся "бабий поход".
     На пасху хлеборобы запоем пили. Пьяные кричали о колхозах, о неволе, вкладывая в слово "добровольность" свой мужицкий анархизм, заявляя, что их в колхоз затянули силой. На пасху мужик затосковал о своем коне, о своей полосе-загончике. На пасху в мужике проснулась обратная сторона - собственник. И бабы повели коней.
     А тут - пропашные культуры: надо сеять сою, кукурузу, подсолнух.
     Нет людей, нет лошадей, есть сплошной колхоз на бумаге. Неудержимая крестьянская лавина хлынула вспять.
     Это - прорыв.
     Я случайно встретился с Храмовым. Я не хочу верить тому, что он прав, что весь этот прорыв идет от неверного, неумелого руководства, от перегибов, от галопа. Я считаю, что тут пробуждение второго нутра, нутра собственника, что на данном этапе обязательно должно сказаться: "крестьянство как класс, который в любую минуту может колесо истории повернуть в обратную сторону" (Энгельс). Я не верю Храмову, я с ним еще хочу биться. А он тихо смеется. Он смеется не от радости, не оттого, что он предсказал, он смеется, прикрывая боль. Это я вижу по тому, как у него изгибаются

стр. 62

губы. Так губы изгибаются тогда, когда человек сдерживает слезы.
     - Вот организацию комбината придется отложить на год-два, - говорит он. - Ну, что там? Ты что, где пропадал?
     - Там, вообще, - отвечаю и показываю рукой на станицы.
     - Завтра еду в станицы, в Курганскую Петропавловскую, в бывшие наши владения, - смеется Храмов. - Хлеб озимой посмотреть. Поедем. Рано утром. Ах, гиганты, гиганты, - добавляет он тихо и идет к себе в кабинет.

     *

     Рано утром.
     С нами в автомобиле крестьянин с Ветлуги. Он так и отрекомендовался: "Привалов, отец здешнего агронома. Издалека, с реки Ветлуги". У него, у крестьянина, большая борода с проседью. Он все измеряет на свой практический глаз. Мы едем полями совхоза. Озимая пшеница по колено. Зеленая до черноты. И что удивительно - ни одной травки. И всюду прекрасные хлеба, умело разработанная пахота.
     - Ну, теперь я поверю, - говорит крестьянин. - Совхоз - золотая хлебная ямина.
     Но вот мы за чертой совхоза. Крестьянские поля. Только через дорогу - и хлеба жиденькие.
     - Это, как у нас, - говорит крестьянин, - хлеб тощий, а земля хороша. В такой земле прямо бы зарылся.
     Так он смотрит на все.
     В другой раз я обсосал бы этого мужика, но теперь мне не до него. Меня интересует прорыв и то, кто был прав.
     - Виноват товарищ Сталин со своей статьей, - говорит нам агроном из станицы Кубанской. - Он разогнал

стр. 63

колхозы. Пока не было статьи Сталина, все шло хорошо. Мы организовали единый колхоз, подобрали людей, лошадей, и дело у нас закипело. А тут статья Сталина - и все полетело вверх тормашками. Хороших лошадей разобрали, а нам оставили кляч. Было тысячу шестьсот лошадей, а осталось четыреста. Мало этого - на работу никто не хочет итти. Мужик и в колхозе числится - и не работает.
     Я уже слышал не раз то, как истолковал мужик слово "добровольно". Он сумел в это слово вложить свой крестьянский анархизм. Примерно, в одной станице выступил коммунист и начал говорить о том, что озимый хлеб, несмотря на то, что он посеян индивидуальным порядком, надо убирать коллективно: при коллективной уборке снимут сельхозналог, не разобьются рабочие силы, иначе при индивидуальной уборке колхозники забудут об общем поле. Его спросили: "Что это: добровольно аль принудительно? Если добровольно, то мы не жалам".
     А те, кто около кулаков, рассуждают так:
     - То, что нужно советской власти, она проведет и не спросит. Сталин пишет, что колхоз - это добровольно, - стало быть, власти нашей колхозы вовсе не нужны. Колхозы стряпают местные головотяпы. И зачем нам итти в колхозы, лошадей своих вести, инвентарь тащить? Раз добровольно, давай лучше на отруба грянем.
     Я знаю, что мужик в слово "добровольно" вложил свое понятие.
     - Меня не тронь, а я - что хочу, то и делаю.
     И я думаю:
     "Возможно, что и товарищ Сталин ошибся. Бывает, ошибаются и вожди... Надо проверить".
     Но мне тут же говорит Храмов:
     - Этот агроном - шляпа, а не политик. Вернули бабе корову, и баба смолкла, иначе она за свою корову

стр. 64

выцарапала бы глаза тем, кто корову свел со двора. Я никогда не видел такого напряженного состояния в деревне, как до статьи Сталина. Единое лицо деревни. Когда это было при советской власти, чтобы крестьяне выступали единым фронтом. Ты уже, наверно, подметил, что и теперь еще единое лицо - собственника. - Храмов передохнул и цокнул ртом воздух. Он волнуется очевидно оттого, что говорит как будто неположенное. - Ведь при ликвидации кулачества как класса затронули середняка с двух сторон: с одной стороны, неизбежно это - ломка его устоев, его формы хозяйства, и тут он невольно должен хотя бы чуточку качнуться на сторону того, кого беспощадно бьют; и с другой стороны - от дураков: при ликвидации кулачества стали ликвидировать и середняка - это не редкий случай. И кулак закричал: "Вот сначала меня ликвидируют, а потом и тебя, середняк, сметут из станицы. Гляди - уж начали мести". Тут-то уж середнячество совсем хлынуло к кулаку, а за ним, связанный с ним материально, кинулся и бедняк. Так создалось единое лицо. Мы, вернее, сами создали это единое лицо своей неумелой работой, командованием, тем еще, что оттолкнули середняка от непосредственного участия в колхозах. Вот он нам и показал.
     Все это так. Все это как будто убедительно и верно. Но я никак не могу представить, что в деревне единое лицо. Это же немыслимо в наших условиях. Я высказываю сомнение, и Храмов рекомендует мне:
     - Вон у кооператива сидят казаки. Это те, кто не работает. Спрыгни, побеседуй с ними, пока мы об'едем поля.
     Я сошел с автомобиля и иду к мужикам.
     - Чего бездельничаете? - спрашиваю.
     Паренек улыбается:
     - День отдыха.

стр. 65

     - Какой?
     - Воскресенье сегодня.
     - Нет, сегодня понедельник.
     - Аль понедельник?
     И все смеются, а старик бормочет:
     - Нам воскресенье давно наступило: второй месяц пошел - празднуем.
     И затеялась беседа. Они на меня разом напали, как стая гончих. Я сотни раз выступал на крестьянских собраниях, я сотни бесед провел с крестьянами "у завалинок", я за время революции попадал в такие переплеты, из которых весьма трудно было выбраться, но я всегда находил себе опору в среде же крестьян. Выступая, я всегда через несколько уже минут чувствовал, что вот такая-то и такая-то часть крестьян на моей стороне. А тут я никак не нащупаю почвы. Возможно, что мне это трудно сделать потому, что я не знаю их. Может быть, это те, родственники которых уже высланы из станицы, и тут родственная злоба. А может быть, это просто обозленные середняки. Но вот беда: ни одного сочувствующего лица. Как же держать себя? Я уже знаю: одно неосторожное слово - и они превратят меня в мякиш. Я оглядываюсь. Подошли новые лица - их человек шестьдесят. Они окружили меня, стиснули. Им не нравится работа тракторной колонны, они за лошадь, за вола.
     - Лошадь мы держим на навозе: хлеб ей не нужен. А трактор - керосин жрет, трактористу надо платить, - говорит сухонький человек и вертится на тоненьких ножках.
     По всему видать - это бедняк. Бедняк, а как рассуждает. Очевидно - подкулачник. И это меня злит - бедняк защищает кулацкую линию. Я не выдерживаю, говорю ему резко:

стр. 66

     - Это ты врешь: лошадь с'едает хлеба больше, чем ты.
     Он бледнеет, обкладывает меня русским словом и тут же кидается:
     - Ты чего грубо с нами разговариваешь?
     А я уже весь дрожу и, понимая, что этого делать не следует, еще резче кидаю ему:
     - А ты что - невеста, что ль? Что, я сватать тебя пришел? Если я вру, скажи мне прямо: "ты врешь". А ты вот врешь, и я тебе об этом говорю.
     Он бледнеет еще больше и зарывается в толпе.
     Бледнеют и остальные, а кто-то шепчет:
     - Дать вон ему по загривку.
     "Это уже сигнал..." думаю я и стараюсь привести себя в порядок, начинаю улыбаться и искать тех, кто бы поддержал меня, вспоминая при этом и слова Храмова: "Деревня - единое лицо".
     - Колонна напахала, - кричит старик, - огрехи кругом, лошадями довелось перепахивать. Вот ведь что.
     Я знаю, что он говорит неправду: колонна в одном месте только плохо вспахала, а всюду, где работали тракторы в прошлом году, урожай на двадцать-тридцать процентов выше, чем у единоличника. Хорошо вспахано и посеяно колоннами и в нынешнем году. Но я ему уже не говорю, что он врет. Я обращаюсь ко всем и спрашиваю, - так ли это?
     Ого, тем, что я обрезал первого, я отбил охоту врать. Из толпы раздаются вначале робкие протесты, потом выступает здоровенный дядя и сурово заявляет:
     - Насчет того, что колонна плохо напахала, - зря. Зря говорить нечего, а вот что: зачем нас на классы делят? Долго ли это будет?
     Кто он? Может быть, он один из тех, кто случайно уцелел в станице, кого надо ликвидировать? Как ему ответить? Да и то еще - тот, кого я назвал "невестой"

стр. 67

все время заходит мне в тыл. Я слежу за ним и все время верчусь по кругу.
     - Так вот, товарищ, как ты нам на это скажешь? - настаивает здоровенный дядя.
     Я не отвечаю. Я веду иную тактику. Я спрашиваю их: а как они ответят?
     - Мы малограмотны, - отвечает дядя и становится рядом со мной.
     Напряжение растет.
     И я уже посматриваю в ту сторону, откуда должен вынырнуть автомобиль.
     "Черти, как долго не едут. Тут совсем становится жарко".
     - Так до какой же поры, товарищ? - несется со всех сторон.
     - А до той самой поры, пока мы все не станем есть яйца.
     - До той поры и мошны не останется! - кричит старик.
     Я ждал взрыва хохота. Но засмеялись не все. Вдруг круг как-то разбился, и дядя тот, который стоит около меня, круто изругался и неожиданно встал на мою сторону:
     - Вот именно. И шутки шутить тут нечего. Я так дело понимаю: у нас одни зря себе делают от глупости, другие от злобы. Вот тот старичок от злобы.
     "Один есть", радуюсь я и начинаю пускать в ход все, чтобы отделить, расчленить это "единое лицо".
     Мы долго "цопаемся". На мою сторону отходит все больше и больше крестьян. Оказалось, что тот дядя, который задал мне вопрос о "классах", - красный партизан. Он жалуется на беспорядки в колхозе, он на ряду с руководителями ругает и себя и всех, кто около. И тут же ко мне подходит инвалид. Он шестой месяц хлопочет

стр. 68

пенсию. Его мотают из района в сельсовет и обратно. Последний раз сельсовет дал такую грамоту:
     "В пенсии отказать, предложить вступить в колхоз".
     - Вот это самое, - кричит партизан, - голову гнут набок, да еще по шее стукают. Ну что он в колхоз поступит? Толк в нем какой? Что колхоз - собес? А поговори с ними - так ты, слышь, социально вредный элемент.
     Сколько раз я уж это слышу: "социально-вредный элемент".

     *

     - Нет, нет, единого лица нет, - говорю я Храмову, когда мы тронулись. - Ты видел, как сурово они меня встретили, а провожали уж по-иному. Половина их махала нам вслед шапками. Мужик в наши времена не будет так провожать тех, кто не по душе ему.
     - Я и не говорю: монолитное лицо, - отвечает Храмов. - Но плохое руководство стягивает их в единую кучу. Вот через несколько дней я еду в Прочноокопскую станицу. Там будут переходить на новый устав. Поедем. Посмотришь, убедишься.

     Провернули

     Прочноокопская станица на Северном Кавказе - знатная. Здесь когда-то была офицерская казацкая школа, и отсюда же в восемнадцатом-девятнадцатом выползали те, кто, распевая: "Эй, Кубань, ты наша родина", натло выжег рядом расположенный поселок иногородцев - Сибильду.
     Теперь Сибильды нет. Есть старый колхоз - Красная Поляна, еще совсем не оправившийся от следов пожара-погрома: еще и теперь многие живут в землянках, подслеповатых мазанках. А Прочноокопская ночью блещет

стр. 69

электрическими фонарями, днем красуется каменными домиками, палисадниками, садами, черепичными крышами. Но краснополянцы с большим успехом выполнили план весенней посевной кампании и двинулись за речку, и... поля прочноокопцев.
     - Пускай им будет стыдно... как они выжгли нас в девятнадцатом, а в тридцатом мы едем им помогать. Пускай им будет стыдно, - сурово заявил нам председатель краснополянцев и махнул рукой на Прочноокопскую.
     - А они что - дескать: спасибо?
     - И не моргнут.
     Вот она какая - Прочноокопская.

     *

     Сегодня воскресный день. Сегодня мы договорились с Храмовым отправиться в Прочноокопскую: там собираются переходить на новый устав, там работает тракторная колонна совхоза, и Храмов беспокоится, как бы при переходе на новый устав не взорвался колхоз.
     - Буйная станица, - жалуется он. - Перед тем как войти в колхоз, скот повырезали, лошадей посогнали, мало этого, всю полову свезли на базар в Армавир. Теперь нашей половой лошадей кормят.
     И нам тут же еще передают, что "вчера в станице Григоропольской собралась банда человек в пятьдесят, избила секретаря ячейки, затем отправилась в таборы и увела своих коней".
     - Миленькое предупреждение! - смеюсь я.
     Но, может быть, это очередная болтовня? Ведь только несколько дней назад нам передавали: "В совхоз пришла баба и говорит - "в Кубанской (четыре километра от совхоза) убили комсомольца". Проверили - ерунда.
     А Храмов чуть заметно волнуется, спрашивает:
     - У тебя есть револьвер? Надо, пожалуй, и мне взять?

стр. 70

     - Есть, - отвечаю и думаю: "У меня маленькая пугалка с двумя пулями. Моей пугалкой пару кур не убьешь, - и вслух, чтобы успокоить и его и себя: - Ну, мы словами справимся.
     С лица Храмова сходит бледность, он встряхивается и идет к автомобилю.
     Не отступать же!

     *

     Вот и Прочноокопская.
     С большой тревогой вкатываемся в улицу.
     Улица забита гуляками. Много пьяных. Посередь дороги раскорячился пьяный казак. Он расставил руки, гогочет, собирается словить нашу машину, как бегущего навстречу петуха. Шофер делает крутой изгиб и мчится мимо. Казак удивленно смотрит нам вслед.
     На углу - каменный дом с поломанными приступками, полуоблупленный, с перекошенными, всегда открытыми воротами, - как видно, дом принадлежит местному коммунальному отделу. У дома, через ветхий забор тянутся хлеборобы. Тут, очевидно, идет собрание.
     Храмов поясняет:
     - Прочноокопский колхоз разбит на три района. Первый и второй - самые ненадежные. Давай заглянем в первый. Он вот тут собрался.
     - Давай.
     Заглянули.
     В маленьком дворике около стола толпятся человек сорок. Нас вначале удивило то, что их так мало, а затем и то, что они очень уж мирно беседуют, щелкают подсолнухи и потягиваются под теплыми лучами солнца. За столом же стоит хлебороб (весь из'еденный оспой) и, сложив ладонь к ладони, уговаривает всех мягким голосом:
     - Это даже есть самая пользительная штукенция для нашей станицы.

стр. 71

     Ничего не понимаем. Пробиваемся ближе к столу. До нас доносится голос того же хлебороба:
     - Самая пользительная есть штукенция для нашей станицы, эти самые горшки.
     Оказалось, первый район устав уже принял и теперь ведет речь насчет гончарного дела - хочет организовать выделку из глины горшков.
     Узнаем от председателя стансовета, что и второй район устав уже принял.
     Смеюсь:
     - Ехали на бой, а попали к горшкам, - и обращаюсь к председателю: - Как же так мирно у вас прошло?
     Председатель - молодой, энергичный, ухарски бравый (ему только на коне скакать), отвечает не сразу:
     - Забузили было... некоторые. Да мы провернули вопрос.
     - А чего ж их так мало на собрании?
     - Разошлись, - ответил председатель и отвернулся.

     *

     Третий район - мирный - собрался в зале стансовета. Тут человек двести. Это еще совсем "незнакомое число". Но, говорят, многие находятся в поле, многие выехали в Армавир. Так что надо считаться.
     Мы считаемся и остаемся на собрании "на всякий пожарный случай".
     Собрание открывает член правления. Повестка - о новом уставе.
     Добавляют - о полке озимой пшеницы (чтобы полоть каждому самостоятельно).
     - Повестка дня принята единогласно, - говорит председательствующий и предоставляет слово докладчику - коммунисту из соседней станицы Кубанской.
     Докладчик читает устав по пунктам, поясняет. Поясняет он хорошо, детально, умело. Его напряженно слушают,

стр. 72

в знак одобрения качают головами. Коров не сводить на общий двор, - хорошо. Огороды обрабатывай каждый сам, как хочешь, - хорошо. И только вот пробежала пасмурная тень по лицам: в уставе сказано, что тот, кто выйдет из колхоза, землю получит из госфонда, участок колхоза не кромсается. Чвакнули. Нет теперь щелки, в которую при случае можно было бы ширкнуть. Ну, ничего... раз пошли в колхоз, о щели думать нечего.
     Тут слушают внимательно, а позади грудится "своя партия" - человек в пятнадцать. Среди них суглобый старик - у него невероятно огромные руки, особенно ладони. Смотрю на его руки и думаю:
     "Сколько голов зарубил этими руками казак?"
     Но что такое? Идет какая-то перебежка. Ага, докладчик кончил. Председательствующий спрашивает, есть ли вопросы. Молчат. Молча поднимаются и перескакивают на задние лавки. Председатель продолжает тормошить:
     - Ну что ж вы, ровно в рот воды набрали?
     Подконец поднимается паренек. По всему видно - его настропалили. Он еще совсем неопытный и напоминает собою молоденькую гончарку: и кинуться хочет - и боится.
     - Вот я, - начал он заикаясь, - как бедняк, хочу спросить предложением... Мы, хлеборобы, весь свой инвентарь передали в колхоз, а служащие - школьные работники - только пай. Мы пот проливали, инвентарь наживали, а они, сложа руки - мебель, шубы. Мое мнение - мебель, шубы забрать, продать...
     - А на деньги бедноте рубашек купить, - поддерживает старик с огромными руками. - Учитель больше тысячи рублей в год получает, а с него десять рублей.
     Докладчик протестует:
     - Ученым велите равняться по нас, бестолковым, а

стр. 73

наука говорит: равняйтесь по ученым. Он учился - силы, средства тратил.
     Докладчика сминают. В гаме выкрикивает тот же паренек:
     - У нас есть лица, которые только сладко жили, а я весь свой век угробил, светлого дня не видел.
     - Ты-то? - удивился сосед паренька, - весь свой век? Да у тебя еще сопля не обсохла. Вот здеся... - И проводит пальцем у себя под носом.
     Хохот. Паренек смят. Но своя партия не отступает. Из их среды раздается звонкий женский голос:
     - Все, как один, хотим полоть отдельно. Чего молчите? За углом шепчетесь. А тут...
     - Отдельно, отдельно полоть будете, - успокаивает председательствующий.
     - Конечно, - звенит казачка, - как отдельно сеяли по осень, так и полоть. Я со своего загона не сойду.
     - Дайте-ка мне!.. - Из задних рядов выдвигается еще совсем молодой, со стиснутыми над переносицей бровями, хлебороб (очевидно, вожак). - Я вот что: полоть, конечно, мы будем отдельно. А я вот что: по старому ставу нам за инвентарь - живой и мертвый - и за все барахло должны разницу на ладонь. Допустим, я внес на триста целковых, пая с меня двадцать пять, а двести семьдесят пять мне на ладонь. А по новому без сдачи выходит. Внес - и тама нырнули денежки. Вот за то мы - деньги на руку.
     Вожак сбил разом всех. У всех заблестели глаза надеждой что-нибудь да получить на ладонь - и все потянулись к нему, сбились около.
     - На руку? - кричит предстансовета. - Кто обещал на руку?
     - Все обещали. Когда рвали нас, обещали. Ну, не обещали, так мы за это - денежки на ладонь.
     - Эдак...

стр. 74

     - Такое наше слово.
     - Что, силой, что ль, нас хотите?
     - Мы добровольно.
     - Молчать нечего, - подхватили вожака, и в зале еле заметно, тонко звякнули от гама стекла.
     И буйствовали часа два.
     - Ну, я голосую! - кричит председательствующий. - Кто за новый устав - прошу поднять руку.
     Тишина. Ни одной руки. Легкий смех.
     - Непонятно, - поддает кто-то.
     - Чего же непонятно? Кто за устав, тот за устав, кто против, тот против.
     - Понятно, чего там. Голосуй! - советует вожак.
     Голосуют. За новый устав подняли двадцать рук. Против - восемнадцать. Остальные - человек сто шестьдесят - не голосуют.
     - Устав большинством принят, - оглашает председательствующий.
     Взрыв. Скрип лавок. Трубой несется протест из задних рядов (а на передних рядах сидят только "власти"). Вскакивает, бросается к столу предстансовета и позорит станичников. Но от задних рядов отрывается группа человек в тридцать и с шумом покидает зал. А тут, в зале, шум и гам. В шуме и гаме протестуют.
     Председательствующий:
     - Я, как председатель, допустил ошибку. Ошибку, - кричит он.
     Смолкли. Что за ошибку?
     - Такую ошибку, что после голосования допустил прения. Вопрос разрешен большинством.
     И опять буйный гам.

     *

     Мы делимся с Храмовым. Я бегу за теми, кто покинул зал. Они столпились у стансовета и дрожат,

стр. 75

словно лошади после быстрого бега. Они дрожат и от злобы не могут вымолвить ни слова.
     - Почему вы против нового устава? Ведь вы живете, работаете по новому уставу? Старый устав не по вас? - спрашиваю я.
     - От злобы, - кричит кто-то, - от злобы!
     Я не могу во тьме рассмотреть лицо того, кто крикнул, но я представляю, как оно перекосилось, как передергиваются губы.
     - От злобы! - еще раз кричит он. - Меня в колхоз привели, а со мной говорить не хотят. Не хозяин я. Филька хозяин. Филька двум собакам щей в тарелки не разольет, а Филька - командующий над нами.
     - Ну, а вот насчет того, чтобы деньги за инвентарь на руки? Это как?
     - И это от злобы. Раз нас пихают - выложь нам денежки на ладонь, - говорит вожак и протягивает руку.
     Мы долго беседуем. Я понимаю эту бурлящую мужицкую злобу. Я уже понимаю, что она идет от неумелого руководства, от беспорядка в поле, оттого, что тут метод убеждения променяли на метод принуждения. Я понимаю, что в эту мужицкую злобу подлит кулацкий керосин - он трещит в мужицкой злобе и хлещет на все стороны.
     Но чего смотрят те, кто руководит колхозом? Почему у них такие довольные и благодушные лица?
     Ага, вот и они идут. Собрание кончилось.
     - Ну, что? - кидаюсь к предсельсовету. - Как?
     - Провернули, - говорит он и довольно улыбается.
     - Как провернули? Так и осталось - двадцать за, восемнадцать против, а остальные сто шестьдесят?
     - Так и осталось.
     - Так и в первых двух районах прошло?
     - Почти, - говорит предстансовета, и только тут у него чуть-чуть дрогнули веки.

стр. 76

     - Над кем издеваетесь, товарищ председатель?
     И опять в густую тьму помчался автомобиль.
     - Ну? - спросил Храмов.
     - Что "ну?" - сердито переспросил я.
     - Как? - Виноват товарищ Сталин... или... почкованием размножаются?..
     Что я отвечу?.. Я знаю теперь только одно - статья тов. Сталина мобилизовала массы, и массы заставили руководителей, по крайней мере, не ломать все через колено... Но какими словами тов. Сталин должен еще написать статью, чтобы окончательно очистить колхозное поле от тех, кто "провертывает" вопросы?
     Какими словами?
     - Огненными, - говорю я Храмову: - чтобы каждое слово жгло...

     Заметки на полях

     1. Я в течение месяца побывал в ряде станиц Северного Кавказа - в станицах Кубанская, Прочноокопская, Петропавловская, Курганская и т.д. И всюду одно и то же: мужицкая злоба, идущая от неумелого руководства, от протокольного благополучия, от погони за гигантами, оттого, что нет должной работы не только с беднотой (как обязательной), но и с середняком. У середняка выбита всякая хозяйственная инициатива, он весьма далек от непосредственного практического организационного руководства колхозным строительством. Неверно, что крестьянина силой затянули в колхоз. Были нажимы, головотяпские перегибы, методы принуждения. Но этим в колхоз не затянешь многомиллионные крестьянские массы. Всякий знает, что за последние годы крестьянин и сам пришел к заключению, что в общине при индивидуальном ведении хозяйства жить нельзя: с каждым годом поля засоряются, земля все меньше и меньше дает хлеба. В массе своей крестьяне шли в колхоз

стр. 77

по убеждению. Но кому-то захотелось покомандовать. Примерно, в станице Курганской вначале организовалось из двух тысяч дворов двадцать пять колхозов. В каждом колхозе было избрано правление, в каждом колхозе был свой актив. Таким образом, в колхозном строительстве непосредственно участвовало человек пятьсот-шестьсот. Карликовые-де колхозы. Решили слить в один. Слили. Выбрали свое правление. Непосредственного участника колхоза оттолкнули, и колхоз разваливается с невероятной быстротой. Создали гигант без хлебороба, без практика-середняка. И после этого - сплошная злоба. И теперь всякого, кто только начинает критиковать работу руководителей, считают "социально-вредным элементом".
     2. Еще хуже обстоит дело с вопросом организации труда внутри колхозов. Дело это новое и большое. Опыта в этом деле ни у кого нет. Сдельная оплата труда превращена в самую настоящую поденку.
     3. Если руководство колхозами со стороны местных работников останется таким же и дальше, то в момент уборочной кампании надо ожидать большого взрыва.
     4. Надо сейчас же мобилизовать несколько тысяч ответственных работников в помощь двадцатипятитысячникам. В августе, очевидно, будет мобилизация работников на хлебную кампанию. Почему этого не сделать теперь же? Пусть едут теперь и там, на месте, выправят линию: организуют бедноту, привлекут к непосредственному руководству середняка, одернут тех, кто привык "провертывать" вопросы большой важности, организуют труд внутри колхоза, мобилизуют массы к уборочной кампании и к осеннему севу.

     Совхоз "Хуторок"
     Армавирского округа.

(На литературном посту: Литературно-художественный сборник. М. Московский рабочий. 1930. )