стр. 156
Никитин Николай.
ТОСКА.
В рыжую вянет малина у хлева, зацепилось небо за забор, как свежая шкура, и за забором в холоде твердеет песок, и непонятные, нежитые, сухие томят землю хвои, - люди про это говорят: тоска...
И никогда не пойму этого леса.
Лес - изумруд и радость. А хвоя - хвою надо сыпать на гроб и на смертный путь.
Куда пойдешь? В бору - песок, игла и мох. Его легко сковырнуть пяткой, и под губкой мха опять песок.
Мы живем на горе. Под горой в длинном поле - город. В городе - каланча, исполком и у собора могила жертв революции.
Утром - сырая мга, к ночи - дождь, а с пяти вечера с неба падает кусками деготь, липнет к воде, к песку, к окнам - и такая кругом темь, что теряешь ноги. В город нам ходить не-зачем.
Так живем.
Вчера у реки под откосом - там, где в отмели вечно лежат два челнока, нашел черные ямы костров, паклю, пропитанную керосином, поленья, лужу крови и нож. Наверное, прошлой ночью у реки в ямах гнали из хлеба спирт. Откуда кровь - не знаю. Знаю одно: в деревнях, а их в округе семьсот - гонят водку. И еще - русскому человеку без ножа скучно.
Знаю - зачем живу здесь. Нужно мне тишину. Вот почему живу в пустыне: песок, мох, лес, вода.
Комнаты топят тепло, как в бане. Сижу - расстегнутый. Бревна сохраняют тепло, тишину и рожают комаров. К ночи комары начинают зудеть и мешать. Возьмешь книжку, а книжка летит. Ну и лети, не тронь, не пугай тишины.
Через полчаса придет хозяйка Афимья, плеснет в меня рыхлой калуцкой речью, обольет ею, что зеленью.
- Чай кушать пожалуйте.
Будем долго сидеть - у стола - за камчатной скатерткой, за белым хозяйским хлебом, пить чай с кислой калиною. Самовар мурчит, под столом тычется в ноги Барс-кошка. Кинешь хлеба ему - станет шипеть,
стр. 157
рвать, играться. И стенные часы пропоют длинно, неторопливо в три такта каждую четверть.
Будем долго сидеть - и молчать. Ведь не знаем - что сказать и о чем... Ведь мы гости из разных стран, разной души и разной веры. Моя - напичканная, книжная душа. А ее душу не словишь, легче голой рукой поймать угря.
Сижу и смотрю.
Крепкий, как ядрышко, дом. Афимья - домашняя баба, здоровая, с хрустом, как кочан на морозе. Капот на ней в клетку, сытый, круглый живот, скользкие губы поджала. Наверно, рот мокрый.
А в комнатах ведет такую чистоту, что ни нашаркать нельзя, ни плюнуть, ни бросить окурка, конечно.
И на дворе, что дома. Боров Хрюшка, Катька-коза и выводок кур. Очень чисто.
- Одолели меня животные. Одолели, што черти. Жрать жрут, а я ухаживай. Завела со скуки, думая развлечение, и не рада так, штобы сдохнули. Работай на них, а прибыли грош, ей богу; в лавке купила без хлопоту, понюхала - свеженькой, а што тут выдет, бог его знает. Беда.
Афимья утирает руки передником. Смотрит, как пью я чай, а я нарочно пью из стакана; хочется ей налить в блюдце, да стыдно, берет также стакан, оттопырив мизинец.
Думаю - ленивая, будто, баба...
И спрашиваю.
- А кто же вы будете?
- Мещане калуцкие, заехали мы сюда по должности, как Иван Степаныч, так основалися... Иван Степаныч калуцкие тоже, наша губерния зеленая, летом ясное, земля растворенная листвяная, песни играют. А здесь скушно, зимой особо ад кромешный; вот кабы муж был, а то веселье сидеть одной, а он двести отсюда верст, вот уж третий месяц сидит там, письма мне пишет; мама, пишет мне, Фимушка, скушно мне без тебе, и пища неподходящая, сготовить не могут. А куда уедешь - животные держут, так и живем вот розно, и не знаю, когда приедет.
- Кто же он там будет?
- В кооперативе он будет, торгует всякой товар, от дегтю до калоши, - как известно - провинция. Он артельщик бывшой. Бароновской артели.
- И давно вы, Афимья Ивановна, замужем?
- Давно - и ...забыла.
- Тринадцать нынче будет годов, вот... Так и горюем тринадцать годов. Ничего, хозяйство справное, и напито и наедено, и одеждой не бедовали никогда. А вы много ли жалованья получаете?
...............
...............
И стряхнула крошки с живота.
У меня - в городе далеком отсюда - живет мой мальчик, и потому я привык спрашивать про детей. Кого встречу, сейчас и спрошу: есть ли дети, как их зовут, да какие...
стр. 158
И очень люблю, когда говорят простые бабы. Каждая, когда расскажет, обязательно прибавит против сглазу: - Ну, мой, прости господи, здоровенький.
Хотел об этом спросить и Афимью, да стало чего-то неловко, так ушел молча к себе.
Трещит тихо за рамой сосна. Дверь к Афимье открыта. Сидит, точно дерево корнями посажено в стул. И читает местную газету.
Этого никогда не мог понять.
Спросишь:
- Что читаете?
Улыбнется в стенку.
- А новости печатают... про животных тоже... И спишь после крепче.
Так - каждый вечер - читала на сон.
И вдруг неожиданно прибавит.
- И про попов тоже.
- Ну и как...
- Да што, многово верно.
- А бог.
Пожует пальцы и равнодушно скажет.
- Што жа бог... Без богу только в нашем лесу страшно, у нас елка - дерево черное, вредное.
Сыпется день, как песок. А ночь падает холодным камнем. Утром проснешься - выйдешь на крыльцо. Видишь - сквозит скрозь песок легкая слеза, и, укутанное в небо, осеннее солнце сочит мягкий жар, и земля, будто зверь, чуть теплая и потная.
В сенях с утра толчется Афимья, бухтит в воде дымное месиво. Солнце смотрит мне в шею, а за ним и Афимья - белыми, собачьими своими глазами.
- Ну што, супруга спит?..
- Спит.
- Городская птичка. А вот мы с утра с животными. Боров-сволочь донял, картошку ему вари, стерве! Пущай холод дойдет, обязательно зарежу, што я ему поденка, што ли, смучал!..
Так бегут дни, как верный шаг зверей. И сутки разбиты на корма, на звериные сроки: утро, полдень, вечер.
Тут тоска залапит даже звериное сердце. Что из того, что темнота ноябрьской реки волшебнее индийского шелка, а красный песок внимательно слушает синие песни болтливого леса.
Вода речная - не ласка, лес - не радость, а песку в мире много, песком не утешишь человечьего сердца.
Я иду в лес и по дороге мечтаю - что, если на каждую елку повесят по электрической лампочке, станет ли светлей жить. Или лампочку носит в себе человек.
...............
стр. 159
Знаю - в большом городе люди будут советовать мне почитать К.Маркса. А пускай сам Карл Маркс придет сюда, где баба Афимья ходит неслышно, как кот, в мягких медвежьих чулках.
Днем ехал с Афимьей дорогами. Я вез с городу почту и книги. Она - с базару горшки.
- Четвертый месяц... - сухо сказала Афимья - ...пишет, хозяйство блюди... да што за люди жильцы у тебе. Вот рассудите, у себе сидит, а мене учит. Эк, мужик заражонный!.. Четвертый месяц!
И, поджав вожжи, перевела лошадь на рысь. Сверкнула грязь из-под колес.
Я взглянул на Афимью и понял, что письмо было ей неприятно.
Она тоже взглянула на меня и на мои письма из дому - и быстро, как только что лошадь, перевела разговор на другое.
- Ну што вам домашние пишут?.. Сынка своего не жалеете? Смотрю я на вашу супругу и диву даюсь, как оне могли кинуть свое дите... Што бабка, бабка - не мать. Допустим, корова или свинья не пустит свое дите без себе, приказывает ему и стережет его глазом. Я мужику, ежели бы он взял дите и сказал: вот тебе дом - живи, а дите пущай там живет, - я бы голову оторвала такому мужику, пес с ним, с мужиком...
По скатам к реке лежали за проволокой нивы, прямо в небо изрезанными черными глазами, и дожидали ветра, чтобы высохнуть перед тем, как запахнуться снегами.
Афимью приворожили поля, и в голове ее, наглухо перекутанной шалью, закопошились мысли, как черви в земле. Она морщилась, будто жалило ее, и старалась туже стянуть распухавшую голову. А они бились, бились, как по ненастью бьется в окна дождь.
Видно было, что они прорвутся.
- И здесь будет плод в полях. Каждая мать страждет за свой плод.
Не понимая ее тоски, я спросил ее:
- О чем вы?
- Да я зря... - и подхлестнула кобыленку вожжей, - сапожок подымите, захлещет.
Грязь и поля, не уйдешь ни от скучного пути ни от скучных слов. Они стелются рядом, как осень и чад. Только в этой земле встретится черное и страшное, потому что человек дышит запахами этой земли. У меня сжимается сердце, будто я найду нож и зарежу им человека.
Зачем так точит крышу дождь, нет покою, за шесть верст просвистал ночной паровоз. Тишина зажала наш домишко в горсть, и под окошками дежурит мрак. И не хочешь, да слышишь, как щелкнет паз, как по железу скрипнет, ноя, сосна за окошком, и голая сирень бесстыдно шепчется в углах палисада. Днем рассыпается, как кубики, а по ночам собирается. И наполняет каждый звук. И самое последнее горе, самая кровь тихо всплывут со дна, и шопот неудержимо закричит. Мне больно от непрестанного слушанья, но ведь это клей, он прилипает к ушам и к груди.
стр. 160
И у человека самого среднего, самого обыкновенного случаются необыкновенные ночи. И вот такую ночь я прожил один раз, и, может быть, иной никогда не проживу. В первый раз я слышал такую молитву, и другой такой теперь никогда не услышу. Помню я - и слышал в прежние годы - как по ночам мать моя молилась богу, как в городе товарищи мои проклинали и кощунствовали над этим самым богом. Но молиться тьме, падающей в окна водою, - этого не слыхал никогда.
Сперва за стенкою, где спала Афимья, дремала тишина, потом дрогнула эта тишина, забродила, как тесто, пузырями, и вместе с нею дрогнула стена.
Я не мог усидеть на месте и прошел по коридорчику.
Афимья, в одной рубашке, тяжелой грудью упав на пол у окна, положила на подоконник голову и руки. И вот вижу будто сейчас эту голову, обращенную в тьму, и руки - сжавшие дерево, как человека.
Она не называла имени бога, только не богу она молилась, - или себе, или этой тьме, распахнув перед нею сердце, как фортку.
- Ты што... ты мучаешь... ты отдашь мне... ты тело мое вернешь... ты лучше зарежь...
Если бы человек в петле сумел говорить, он говорил бы так.
На дворе к морозу мел ветер, жужжал в пазах, пролезая бритвой сквозь бревна нашего дома.
Утром я получил телеграмму - в далеком городе захворал мой мальчик. Жена испугалась. Встала к окну - в стекло и в песок несет первой пургой и холодом, и набегает по земле кисея за кисеей. У жены дергаются губы, глаза упали, и вся побелела, как сугроб.
И не разберешь - откуда катятся слова или слезы.
- Может быть, ты не поверишь мне... может быть...
- Не надо плакать, ничего нет!
- Может быть, ты не поверишь мне, как мне жалко нашего мальчика... Может быть...
- Не надо плакать, сейчас собирайся в город!
Я взял лошадь, отвез жену. На станции - бранью, потом, махоркой, кучей толпились рекруты.
Мальчик, когда ты вырастешь, ты тоже будешь браниться, цыкать и повесишь винтовку за плечи.
Жена ничего не видела. Она глядела в себя, и по щекам от глаз выросло два коричневых крыла. Вечернее небо заклеило тьмою. Мимо станционных фонарей пробежал, как шалун, веселый свист. Я поцеловал жену, она вошла в вагон. Ее лицо пошло тенью и мутью... вот тронулись, и точка - красный сигнальный огонь - отходила от меня, грустно и мерно вздыхая колесами.
Что же, каждому в свое время будет дан сигнал.
Накормив на ночь скотину, Афимья долго плескалась в умывальнике.
Когда я вышел пить с нею чай, Афимья сидела за самоваром в новом жестком капоте. Пар колокольчиками полз к черной, подмасленной ее голове. На столе опять - кислая калина и хлеб ломтями.
стр. 161
Спросила:
- Без жонки скушно.
- Немного.
И, брызнув в меня зеленью своих калуцких глаз, протянула стакан. Сама, теперь не стесняясь, пила прямо в прихлебку.
- Любовь - страшное дело, а дите нужно, дите - верное дело. Ежели человеку написано горе, будет горе через дите, а ежели радость, через дите и радость получает. Бабе, как деньги кошельку, надо дите.
- А у вас были дети?..
Афимья высморкалась в рукав и уронила глаза в чашку.
- Не было своих, взяла чужую, Танюшку, крови нету, - волк, ласки нету; нет своих и чужих нечего, бросила... Полгода подержала, пустое все...
И, вылив на меня теплую свою зелень, замолкла, что немая.
Потом без спросу завела старый рыгающий граммофон. Играли гармонисты - русские песни. А она глухо подпевала им, зажевывая в горле слова:
Ростов-город мы прославим,
На Садовой дом поставим...
Карманщики, чики-чики,
Бубенчики, чики-чики,
Московские трепачи.
После - длинно улыбалась мне белыми, собачьими глазами, рассказывая о замужней жизни, о папеньке, а я ничего не понял, я думал, как бы скорей уйти мне - повежливее - от этого невнятного и тягучего, как отрава, разговора.
И когда ушел, затих мышью у лампы, у книжек и долго-долго просидел - пока, отвернув занавеску, не увидел мерцающих игл на верхушке моей сосны. Значит - пора спать. Я разделся. Лампа еще горела. Лег, звякнув пружинами, и на минуту задумался о моем мальчике. Вдруг что-то шаркнуло и, зашуршав, остановилось на моем пороге... Афимья - в длинной, суровой рубахе, пальцами прикрыв глаза, как козырьком... Помедлила тяжело - и перешагнула резко через порог.
Так, рассказывали мне, на охоте ломит медведица сквозь облаву, обрывая линию облавы - веревку с красными флажками, чего никогда не сделает ни один зверь - ни волк, ни рысь, ни лиса.
И, подобрав мое одеяло, села на кровать.
- Ну слушай, я пришла, будь что будет...
У меня похолодело в груди, не знаю - что было и почему... Я покраснел и крикнул ей.
- Убирайтесь отсюда вон, сейчас!
Она встала, схватилась за грудь, и половицы скрипнули от ее шагов.
Утром, как ни в чем не бывало, Афимья бухтила в корыте месиво для скота. И я столкнулся с нею в сенях. И улыбнулся почему-то, и она улыбнулась, и рассказала все просто, не стесняясь, будто говорит в скотнике со своими зверьми.
стр. 162
- Припадошное это... Очень хочу понести дите, и тоска мене так грызет, так гложет мене тоска, не могу, жуга мнет сердце, не помню, как решилася... пущай бы Иван Степаныч выгнал, пущай все...
Тут я понял ее тоску, и то - чего не смог дать ей муж. И понял - прошлую ночь.
Сегодня новые сутки, по-старому разделенные на звериные сроки: утро, полдень и ночь.
Мне надо было бы обнять и поцеловать эту женщину, захотевшую стать матерью... но я сам не знаю чего застыдился, и из сеней вышел в лес...
А может быть, я понял все превратно, как часто со мною бывает. Я многого не понимаю ни в этой жизни, ни в этом тоскливом сосновом лесу.
Луга. 3/12.24.
(Ковш: Литературно-художественные альманахи / Ответственный редактор С. Семенов. Л. Гиз. 1925. Кн. 2)
