стр. 149
Николай Никитин.
БЕЛЫЙ ЛЕС.
1.
Кругом сторожки строгий белый березовый лес. Он держит тишину. За лесом - туда, где рыжий вереск и болота - лесные разработки и пильня.
В сторожке живут Щукачев Иван, старик, с женой, и молодой Щукачев, тоже Иван и тоже с женой. Молодая у Щукачева красива страшной, цыганской красотой, и за это кажется больше всего не любит ее старик.
Вот уже третью ночь плачет в зыбке Ванюшка, это - третий Иван Щукачев, - от молодых.
Третью ночь ругает Дарью муж, а свекор вчера, без мужа, сказал ей:
- Ей, сноха. Пущай он помрет. Ты мне спать не даешь. В такой жизни пьяным мне надо быть в доску.
Четвертой ночью, когда снова Ванюшка плакал, муж долго и внимательно следил за Дарьей. И от этого стыдно и неудобно ей было вынимать из кофты груди и совать темный, как стертый пятак, сосок в рот Ванюшке. Младенец жадно хватал грудь, захлебывался, и, наглотавшись собственной слюны, сворачивал набок губки, потом, выпятив нижнюю губу и вдруг затрясшись и покраснев с лобика, начинал кричать на всю избу и теребить пленку ножками.
Мужу Дарьи завтра с утра надо было итти в работу, в объезд, он служил в лесу объездчиком, и ребенок ночью очень мешал. Но он сдерживал себя, потому что любил Дарью.
- Голодный, не видишь, что ли... Ну-ка, сообрази.
Дарья, ничего не ответив, сдавила ладонью грудь. И, увидев, как две-три капли тихо ползли по соску, сказала одними губами мужу.
- Нету.
- Вот...
И Щукачев раскашлялся. Точно в кашле он хотел облить Дарью злобой. И после того, нарочно стараясь быть шумным, громко вздохнул, и, перевалившись на другой бок, громко, для виду, захрапел.
Он знал, что внизу на лавке спят отец с матерью и прислушиваются, и вот для них он хотел казаться суровым и равнодушным. Так это было
стр. 150
века - от прадеда к деду, от деда к отцу, и сейчас нарушать обычай не находилось причин. Это было в крови.
Утром перед работой все завтракали вместе. Обыкновенно все молчали, потому что говорить было решительно не о чем.
Но сегодня ворчал свекор, зудил, как муха.
- Вот они - бабьи морды, что нам в морде, ты ребенка напитай, а с морды твоей нам не воду пить. Гуляли много, вот она - республика. Глядел бы кого в жены берешь. Вот они советские, гадость...
Тут Щукачев-сын вскочил с лавки, покраснел так, что даже белые его волосы стали кирпичными, и схватил отца за руку.
- Не позволю я тебе стучать, нет тебе на это власти, я сам могу стукнуть.
- Да уж достучался. Вот она, ваша-то власть, на горбу села. Умники! Ну стучи, что ж ты не стучишь?
И, обозлившись, старик вышел из сторожки, хлопнув дверью.
Перед тем, как итти в объезд, Иван подошел к отцу.
- Слушай, надобно малютку коровьим кормить.
- Так, ну корми. Скажи матери. А греть на чем станешь?
- На плитке греть.
- На плитке? Так... Круглые сутки плитку греть?
- Ну, а что ж... Что же делать еще.
- Так. Ты, конечно, по-своему рассуждаешь. Ну, а дров-то ты припас?
- Будут дрова...
- А вот когда будут, тогда и разговаривать будем. А мне лишних твоя власть не даст...
- Что? - спросил Иван. И, точно утром, шея у него опять набухла и потемнела и пошла рубцами, как печенка.
- Ничего, - ответил старик, - не даст, говорю, лишних твоя власть.
- Ах, так... Ну, папаша, случись мне с вами на военном фронте, взял бы я вас после подобных слов на мушку, и крышка бы вашей жизни. Благодарите, в душу, вашего бога!
И, потемнев, он с бранью вышел из дому.
И целый день после того изба стояла сырая и тихая, что гриб.
Вздыхала свекровь, переставляя горшки у печки.
- Ты бы, Дарьюшка, сунула ему в рот хлебного мякишу.
Но и от вздохов и советов Дарье становилось тяжелее.
Вечером пришел свекор. И, когда свекровь плеснула Дарье щей в миску, Дарья сказала.
- Спасибо, что-то мне не хочется.
- Штей не хочется... Погоди, сейчас мороженого сготовим, с лемонадом, - перебил ее свекор и переглянулся со старухой. И вот тут увидела Дарья, как они пересмехнулись, и как свекровь перебрала пренебрежительно пальцами косынку.
Выйдя во двор, смотрит Дарья сквозь прорехи в крыше, и кажется ей, что прорастают звезды сквозь крышу тонкими, детскими зубками.
Из сеней подкралась кошка, боком подластилась к Дарье, мурлыкнула. И стало Дарье теплее.
стр. 151
- Вон звездышки косят, звездышка упала - человек помер. Кошка, кошка, куда же мне с дитем?.. В пруд кинуть, что ли... Или сам помрет... Или сам помрет, а, кошка?
Потом вышел на двор свекор, взял вилы. И, перебирая навоз, страшно ругал баб и жизнь.
- Ненавижу я, понимаешь, это все. Скучно мне, ни тебе купить, ни тебе выпить порядочного, Дарья, - крикнул он и бросил вилы.
- Вот оттого злюсь. Застарелый я человек, а этого - нонешнее грудь не принимает, самогон мне - смерть. Ты не обижайся, бабочка. У меня это глупое, не сердись.
И, присев к Дарье, рассказал ей веселым шопотом, воркнул, как голубь.
- Господи, да ведь прежде-то покойничек Прокл Степаныч Мамадык, по лесной части серьезнейший господин, обыкновенно поил меня мадерным вином. А знаешь ли ты, бабочка, какое есть мадерное вино? Душе гладко, глазам мягко, а корпусу нет, будто ангел. Вот...
2.
Ранним утром Дарья вышла из Турова. Было холодно. Воздух резал, а небо, зашарпанное и грязное, висело тряпкой. На такой дороге крепко застыла вчерашняя колея, и по ней идешь, что по камню.
Чтобы ровнее было итти, чтобы не тряско было по рыхлому песку, Дарья норовит ступать в колею. Печально, как странник, среди белых берез бредет дорога, и от канавы крадется к дороге разбойный соснячок. Легкий ветер живет в сосняке, и оттуда свистит на дорогу, а с дороги пойдет тонкой крупою по всей земле. Оттого земля пахнет печалью и хвоей.
Хорошо таким утром итти и думать, что бывает на свете любовь, и что черное горе можно изжить, и еще хорошо жалеть своего дитятю.
Качается по косогорью Дарья, торопится, а за косогором за ней упало в яму Турово. И, если оглянуться назад, увидишь, как жесткие углы изб плавают в мутной, скользкой росе.
Вспомнила Дарья, как прошлой ночью сказал муж, Иван Щукачев, про старика.
- Пускай он мне кровь. А разве собака собаку не сожалеет? Сожалеет. Только у нас подобные имеют скользкую душу. Не надо нам ихнего, вот я тебе примус принес, питай дите.
Долго после этого, натирая песком медный живот спиртовки, толковал он с Дарьей, как лучше и выгодней жить. И Ванюшка, будто слушал их, не плакал. И под конец, когда спиртовка блеснула медным огнем, Ванюшка вдруг потянулся к нему, и от носа к губенкам выросли у него две морщины.
- Смеется... - сказал Иван. - ...Все понимает. Какие нонешние дети, - механики-оптики...
Тут заметила Дарья, что Иван сидит без сапог, и что портянки подвернуты у него прямо в опорки.
Дарья испугалась.
- Иван, а Иван!.. А где же сапоги?
- Сапоги мои Абдулка носит.
стр. 152
- Ваня, за что же это Абдулка...
- Хватилась. Я на машинку променял.
И когда Дарья, вдруг подобрав губы, кинула Ванюшку в зыбку, увидел Иван, что лицо у нее спеклось, как картошка, и из-под век кинутся сейчас слезы.
От слез сделалось ему нудно.
- Не реви, дура. С деньгами и гвардейские пошьем.
- Очень мне жалко сапоги...
Иван кулаком стукнул по столу, как камнем.
- Дура ты... Да я в баретках, экономия.
Тут отец, свесив с печки голову комом, так надсмеялся над сыном:
- В баретках... Ты бы булыжник-то на полу колол, ведь стола мне не купишь. Оно и видно, что твоя власть в баретках тебя пустит на зиму, эконом!
И когда сын перебил его:
- Молчи, шкура!
Отец не обиделся, а, будто захлебнувшись своими мыслями, захохотал.
- Ладно. Пущай вы будете оптики.
На дверях исполкома висел ржавый замок.
Дарья, присев на приступок, перебрала в памяти то, что велел муж сказать председателю. И когда вспоминать стало больше нечего, подумала про дом.
Бабьи мысли катятся колобком: наверное, Ванька ревет без нее, и свекровь старается заткнуть ему рот хлебным мякишем. Подумала и про рябину у исполкома. Совсем дозрела, пора обирать, а никто не рвет. Вот в Турове нельзя дерева посадить, сейчас ребята обломают.
Дарье надоело ждать, она постучалась в окошко, потыркала замок, но никто не отозвался.
С угла вышел мужик, шел он кадыком вперед, точно расчищая перед собой путь мутной, крепкой бородой. Дарья поклонилась ему, но он прошел мимо, не заметив. Странно было видеть, что этот здоровый мужик шел тихо и растерянно, точно маленький. Под мышкой, как рыжую хлебную ковригу, нес он детский гробик.
У Дарьи болью схватило сердце, будто она защемила его в дверях.
"Вот и моего скоро понесут". - И думалось об этом просто, как о камне, без слез.
Осеннее село просыпалось лениво. Первыми залаяли псы, перекликаясь с одного двора на другой. В то время, как Дарья встала, чтобы пройти в село и расспросить, вернулся мужик; он шел той же тихой походкой, только без гробика.
Увидев Дарью, он остановился и невнимательно спросил:
- Вы чего дожидаете, женщина?
И когда Дарья начала что-то путать, он подошел к крыльцу и, вынув из штанов ключ на веревочке, отпер ржавый замок.
- Ступай, - сказал он, - я здесь секретарь. Погоди рассказывать.
стр. 153
Войдя в комнату, он скинул гнедой выгоревший картуз и не спеша сел за стол, под портрет Ленина.
- Ну, говори теперь, в чем твое прошение?
- Нету у меня молока, спирту мне надобно на машинку, ребенку греть, разрешение надобно...
И, выслушав рассказ Дарьи, ответил ей задумчиво.
- Бывает. У нас дети мрут. Мой вот поносом помер. Как фамилия?
Дарья сказала.
- Ты что - цыганка?
- Какая я цыганка, дорогой товарищ. Щукачевы - мы, муж мой в казенном лесу объездчик.
Мужик рассердился.
- Тебя, гражданка, спрашивают для статистики, так ты не торопись. Поняла?.. Партейная?
Секретарь писал, поминутно осекая перо о чернильную баночку.
- Вот подпиши... Это будет твое заявление. А тебе другую бумажку на руки...
- Вот спасибо, товарищ дорогой... Тут яички у меня в косынке, ты мне косынку-то ужо отдашь. Курочка у меня очень дивная, такая ноская.
- Погоди... - спокойно перебил ее секретарь. - ...Председателю печать надо поставить. Я к товарищу Зубкину схожу, печать у него в кармане.
Возвратившись через полчаса, щепкой счистил он глину с сапог, облепившую сапоги, - будто ходил он по тесту. И снова сел за стол, под портрет.
- Неудобное дело складывается. Зубкин в Зеленом рыбу удит, ты подожди...
- Да как же ждать, товарищ дорогой... Я грудного ведь боюсь оставить, Ванюшку-то...
- Тут закон, и спорить нечего. Пришли кого часа через два, бумагу выдам.
Дарья помялась, оглядела в избе плакаты, и, посучив в руке узелок, не поверила.
- Нет... Уж ты дай-кось мне сейчас, как есть.
- Что ты тут цыганишь... Сказано, приходи через три часа! Обязательно! Вот еще!
Выйдя из избы, секретарь аккуратно запер ржавый замок, и, будто не замечая, что Дарья все еще стоит рядом и что-то просит, пошел от нее по улице, не говоря ей ни слова.
А у колодца, вдруг опомнившись и хлопнув себя по штанам, опять обернулся.
- Приходи-ка лучше через... часа через четыре, может, Зубкина в Шалове задержат, слышишь?..
Дарья слышала.
Слышала и то, как мужик вздохнул: - Канитель...
Дарья вспомнила про гробик и, пожалев мужика, пошла в Турово, и оттуда - к себе, в белый лес.
стр. 154
3.
Утро было крепкое, солнечное, вкусное, как осенняя репа.
Иван Щукачев выхлопотал на разработках лошадь, и сегодня сам старик вызвался съездить в волость за бумагой и за всем, что там нужно купить.
У сторожки, нюхая ломкий осенний ветер, храпела лошадь и весело вздрагивала, играя, когда старик хотел поправить на ней шлею.
Старик страшно суетился. Все вышли его провожать, и он, чтобы показать, что у него есть еще силы, что он еще не так стар, в правую руку крепко закрутив возжи, лихо подскочил на кончик телеги.
- Ничего, бабочки... Я тебе, Дарьюшка, и горельного спирту достану, и соску достану, пущай Ванька сосет... Ничего! Щукачев Иван будет. Щукачевы - народ костяной, корни...
И присвиснув, погнал лошадь, по мягкой лесной земле.
И даже Иван усмехнулся, глядя, как весело трясется на телеге старик.
- Ухарь! Старая косточка.
Днем Ванюшка спокойно лежал, качаясь в зыбке. С обеда погода переменилась. Белый и голый лес держал сумерки, зябли по земле сухие листья, и даже дятлы не ковыряли кору. В солнечные дни шел от них по лесу стук, что в мастерской.
Небо пошло заплатами и спустилось так низко, что острые сучья берез рвали и эти заплаты. А ветер кусками порол небо, нагоняя дождь.
Щукачев, приехав с объезда, спросил мать:
- Разве не вернулся батька? Ну, намочит его. Такая будет погода.
Мать ответила.
- Не маленький.
И сказала ему шопотом.
- Ты лучше на Дарью погляди, с ума сходит.
Щукачев посмотрел в черные Дарьины глаза.
- Ты что такая?
- Рада я, Ваня, у-ух... у-ух.
Она играла с маленьким.
- Дедушка нам соску привезет, молочко пить будем. - Баюкала.
Дуралей, дурачок,
Не ложися на бочок,
Караулит так волчок,
Ваню схватит за бочок.
Вместе с Дарьей и старухой вытащил Щукачев спиртовку.
Ванюшка тянул губки, и мать думала, что Ванюшка смеется, и от этого становилось легче и радостнее.
Поили Ванюшку с ложечки теплым чаем. Ванюшка захлебывался и икал.
Мутной ночью в лесу с шумом шел дождь.
И ночью же, с дождем и шумом, вернулся старик. Мокрый, зашлепанный грязью, он ввалился в сторожку с кнутом и хлестнул по полу.
- Здрасте, товарищи-оптики!
стр. 155
И, не удержавшись, упал к плитке, разбив горшок. И засмеялся весело:
- Ничего!.. Вот она - ваша власть! Что с народом-то делают... Ветер кружит, крепкой... Фуу!
В сторожке притихли.
А старик, чтобы сохранить бодрость и кураж, крикнул еще громче.
- Ну!
- Что же это ты пил? - тихо спросил Иван.
- Ну, пил. Выпил я, выпил, попробовал. Попробовал...
- Ну... - еще тише спросил сын.
- Ну, не с фальшой... Градуса большие, твердый. Не доглядел, бутылка-то и кончилась, вот оптики! Ка-а-кое варют, ф-уу! Вот она, Советская власть!
И, когда старик, смеясь, вздумал приподняться с полу, Иван, осторожно хрустнув пальцами, как яблоком, сжал кулаки. И, когда старик поднялся, он хлопнул его по лицу. Старик упал. Тогда, помолчавши и так же медленно, он нагнулся к нему и хлопнул его с другой щеки.
Старик покраснел и забился у плитки, как рыба.
- Бьешь? Бей в мою душу, бей, сука, бей, чтобы я тебе бумажки хлопотал, на, бей...
Старик выкинул платок из-за пазухи.
Иван поднял платок, и вынул оттуда бумажку.
На оборотной стороне бумажки стояли бледно-лиловый штамп и около - пауками расползшиеся буквы: "Получил одну. Щукачев".
- Спрячь. Что уж мне делать, не знаю. Разве казенный лес пойти рубить, да я свой. Нынче чужие объездчики, меня обязательно словят.
Присев на лавку, он спрятал голову в кулаки. Хотелось ему оторвать ее и забросить чорт знает куда.
А потом, никому не сказав ничего, взял с угла топор и ушел в лес, к березам, к дождю, дробившему землю в студень.
Всю ночь Дарья сидела у окна. И, притиснув лицо к окну, слушала ночь. Шум и свист дождя наполнял ее страхом. Под утро побелело небо, и на мокрой, злой земле стал вырастать из тьмы белый лес, и вместе с этим белели Дарьины глаза.
Первым проснулся свекор. И сквозь сонное тепло, сквозь ночной и еще уютный бред, спросил.
- Дарья, чего ты шепчешься?
- Слушаю... - ответила Дарья.
Старик покосился на нее с лавки, и не узнал - кто ему ответил.
Голос Дарьи стал похожий на солому - порожний и глухой.
И старик подумал про нее: "Ведьма! Вот ведьма!"
- Слушаю я, не тюкнет ли в лесу Ванька.
И, действительно, голос у нее стал странным, точно говорила она из воды.
Старик понял, что Иван ночью ушел в лес. Он быстро соскочил с лавки и забеспокоился. Весь хмель источило сном.
- Ну, и что, тюкает?
- Да вот, уж поди часа два не тюкнуло.
стр. 156
- Ну, значит, попался... Увели голубчика.
Старик вдруг подобрался, как на резинке, и руки у него повисли плетью.
- Вор, вор, вор... Будут, значит, судить.
Но Дарья даже не повернула лица, стекло перед глазами заплыло зеленым и мутным.
Ванюшка проснулся в зыбке, и опять заплакал, как вчера. Дарья же не поднялась, не услыхала. Будто она прилипла к стеклу.
Было утро. Был лес белый и скучный.
Такой же - как эта глупая и скучная жизнь.
Луга. 21/11.24
(Ковш: Литературно-художественные альманахи / Ответственный редактор С. Семенов. Л. Гиз. 1925. Кн. 2)
