Главная страница
Перечень произведений

Не покидай

киноповесть-сказка

...Тиран, гнетущий треть планеты,
Однажды не прошел в поэты, –
С того и мучает людей.

Александр Аронов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Визит на высшем уровне с кукольниками

1.

В этом лесу было пленительно, иначе не скажешь. Малиновка завлекала своим пением. Каждый куст – буквально каждый! – угощал ягодой! Белки вели себя с непостижимой доверчивостью, словно ручные. И на всю эту идиллию сверху любовалось солнышко – такое ясное, будто сделали его для детского спектакля. Как, впрочем, и все остальное в этом райском уголке.

Принц Пенапью окликнул своего секретаря, задремавшего после завтрака от покойной езды на прекрасных рессорах:

– Фрикадель! Я вот думаю: отчего население не приводит сюда детей? Сколько прелести, сколько возвышающей душу пользы почерпнули бы дети среди этой природы...

От полусонного Фрикаделя поступил не столько словесный, сколько музыкальный ответ в том смысле, что он согласен: пусть приводят детей...

Стала сужаться тропа, по которой ехали их две кареты (во второй были телохранители и доктор); теперь Пенапью мог, не слишком высовываясь, погладить белку или сорвать орех. Нет, прелесть, прелесть что за путешествие – во всяком случае, вот этот его кусочек! Его Высочество даже изволил запеть – ариозо Рудольфа из "Богемы" ("А я любуюсь..." и т.д.)

Тут секретарь, которого что-то вдруг толкнуло, обрушился на принца – сперва придавил его, потом потащил назад, к себе, выкатив изумленно глаза и бормоча "тпрру!". Видимо, лошадей испугало что-то. Даже наверняка испугало. Что?

Полминуты спустя это устрашающее Что-то явилось в виде трех человекоподобных с чулками на физиономиях. Впрочем, нет – таких только двое: третий был по-своему аристократичен и имел под шляпой покрывающую лишь пол-лица черную опереточную маску. Он и объяснил деликатно:

– Спокойно, господа, это всего лишь ограбление. Ручонки – на затылок. И сюда, к нам... Будем благоразумны – будем живы-здоровы. А станем бузить от глупости и жадности – заработаем дырку между глаз.

Тут бедные путешественники и пистолеты увидели.

– Минуточку! – вскричал вытаскиваемый из кареты Фрикадель - впрочем, слабо вскричал и сипло. – Вы ведь не можете поднять руку на Его Высочество Принца Пенагонского...

– А что? Дипломатические осложнения будут? – спросила, издеваясь, маска N 1. А другая, чью веселость видно было даже сквозь чулок, сказала:

– Тогда пускай они свою ноту оставят во-он в том дупле...

– Да-да, в лесу иногда очень бывает нужна бумажка, – добавила маска N 3, давясь от смеха.

Жертвы налета жались друг к другу под толстым раскидистым вязом.

– Интересно, о чем мои телохранители думают? – полушепотом осведомился принц Пенапью у своего секретаря. А у того отшибло сейчас всякое понятие о должностных обязанностях: едва ли мог он ответить хоть на один вопрос своего шефа! Но тех, про кого было спрошено, принц тотчас увидел сам, поблизости от второй кареты: еще один бандит, самый низкорослый из них, привязывал этих двух верзил к дереву. Вздыхая и кряхтя, они старались не встретиться взглядами с принцем. Еще бы! – за его безопасность они ручались лично королю!

– Вот это, стало быть, и есть принц? – грабители оценивающе разглядывали Пенапью и даже крутанули его, как портновский манекен. – И сколько же папе не жалко будет отвалить за такого? – спросил маленький, когда освободился.

– Господа... с вас спросят за меня сразу два короля! Ибо еду я ко двору абидонского монарха... он ждет меня! Кстати, этот лес – он уже к Абидонии относится? – пытался затеять с ними диалог Пенапью, но никто не слушал его: – разбойнички были по горло заняты. Из багажных отделений обеих карет они вытаскивали на тропу сундуки, чемоданы... Лошади фыркали и шарахались при каждом приближении любого из этих темноликих негодяев.

– Господа, – пытался объяснить принц, – я охотно поделюсь своим имуществом, но тут не все мое... Вот это, например, и еще те коробки приготовлены в дар семье абидонского короля... Не могу же я к ним с пустыми руками...

Маленький вплотную приблизил к нему свое чудовищное лицо (принц ощутил запах изо рта, какую-то винную кислятину) и сказал:

– Не канючь. Пасть порву.

Фрикадель, которого, как и принца, не привязали почему-то, уселся под вязом и просто-напросто плакал, как дошкольник.

– Не надо, не надо было открывать им, кто я такой... – шептал принц, морща лоб. – Теперь возьмут в эти... как их? В заложники!

– Это все я! – от отчаянья секретарь дважды боднул головой ствол вяза. – Это я брякнул, Ваше Высочество... простите... я идиот!

Главарь банды подвел к ним вороного возбужденного красавца-коня, безупречного и гордого. Людская забота довершала и подчеркивала его совершенство дорогой попоной, наколенниками и подмышниками из белой кожи. Но вся эта упаковка не могла ручаться за кроткий, легко послушный человеку нрав. "Смотря какому человеку," – говорил дерзкий скошенный глаз.

– Имя коня? – спросил главарь.

– Милорд...

Рот под опереточной маской улыбнулся: главарь так и думал, что это – знаменитый Милорд.

– Последняя его цена?

– Ой... и не вспомню, знаете... Что-то фантастически дорого. Милорд считается одной из жемчужин нашей короны... папа вообще не собирался его продавать. Ни при каких обстоятельствах... ни за какие десятки тысяч...

– Папаша прав: таких красавцев только дарят! – захохотал негодяй. – Ну спасибо ему, я оценил! – он снял шляпу, чтобы проделать ею ритуальные взмахи ниже колена, означавшие, конечно же, издевку.

– Эй, Грыжа! – позвал он соратника, тотчас подошедшего. - Прими жеребца... Стреножишь ему ноги, да гляди – башку от копыта береги. Глаз да глаз за ним, понял? Ничего лучшего мы не взяли сегодня... Нет, не так: мы за последние два года нигде не взяли лучшего. Будешь ублажать его, Грыжа. И помни: он намного дороже тебя и любого из вас!

Грыжа принял повод и увел Милорда так, будто даму высшего света звал на тур вальса. А главарь опустился перед сидящим Пенапью на корточки:

– Хотели его на что-нибудь выменять у абидонского короля? На что?

– Выменять? Нет, сударь, как можно... Вы же сами сказали: таких только дарят! Но дарить папа велел только в том случае, если сладится моя помолвка с абидонской принцессой Альбиной. А нет – так нет...

Бандит посмотрел в детские глаза своей жертвы, гася в себе смех:

– Значит, все-таки выменять! На дочку королевскую. Глупейшая сделка! Дважды убыточная. Еще спасибо скажете, что я вам ее поломал.

Зачем-то он пощекотал травинкой Фрикаделя – тот серыми гипсовыми губами льстиво улыбался в ответ, полумертвый со страху.

Вдруг – выстрел. И еще два! Одни разбойнички в испуге наставили оружие на своих неопасных, полностью деморализованных пленников. Другие, уже осведомленные, бежали сюда, к своему главарю, срывая с лиц чулочные маски.

– В чем дело?

– Кабаны, атаман... Дикие... Злобные, как не знаю кто... У ручья затоптали Косоротого Базиля!

– Не кабаны, а хуже: вепри, атаман! Мы видели двух, но вообще их там, кажется, стадо ! Косоротый расстрелял обойму и – все, готов... Чего делать-то? Как их это... контратаковать?

– Нечем, шеф! Этим вот? Тут ружья надо... И пули, как на медведя!

– Ну-ну-ну, – после такой информации главарь счел нужным охладить паникера, причем буквально: погладив холодным пистолетом его рябую от пота физиономию. – Вепрь ли, кабан ли – все это свинина, мальчики! Ты ведь ешь ее? И ни разу наоборот не было – чтоб она тебя... Не сметь паниковать, парни! Вы что, сдурели?!

Похоже, так оно и было. Поддались нерассуждающей панике... может, и вздорной, напрасной... Хотя опасность и впрямь была все-таки: опять грянул выстрел, а затем послышался визг, показавшийся боевым львиным рыком – и разбойнички куда-то рассыпались. Никого из них на опушке – одни жертвы их!

Сколько даровала судьба принцу Пенапью и Фрикаделю – минуту? две? Меньше?

Пленники, лошади, багаж – все, что здесь было сейчас, выглядело так, словно их увидел прыгающий взгляд затравленного животного. Над лужайкой вздрагивал лихорадочный шепот:

– Ваше Высочество... кабаны, может, и помилуют... а эти – навряд ли... Давай бог ноги, а?

– Да-да... вы правы... Но кто отвяжет доктора нашего? И телохранителей?

– Сами пусть! Зубками! За такую службу ваш папа казнил бы их... Охраннички! Скорее, ну! Нет, надо в разные стороны, в разные!.. Ну почему за мной-то, Ваше Высочество? Вам кустов мало?

Поняв, что он отвергнут собственным секретарем, принц отстал, потоптался на месте... Он наткнулся блуждающими пальцами на перочинный ножик в жилетном карманчике (нет, он был маникюрный все-таки – лезвие + пилочка для ногтей). Теперь было чем разрезать веревки, освободить трех своих спутников! Взмокший Пенапью выполнял это повеление своей совести и одновременно спрашивал у телохранителей светским тоном:

– Ну как вам нравится вся эта история? Ответом ему была лишь выбиваемая их зубами дробь.

2.

Черные сырые комья земли пополам с дерном фонтанчиками вырывались из ямы, иногда достигая лошадиных копыт, – тогда лошадь пятилась. Она являла собой грустный контраст великолепному Милорду: эта трудяга преклонных лет по имени Клементина была хронически печальна. Ей даже не было любопытно – зачем это ее хозяину вздумалось копать землю в лесу? В ее усталых глазах читалась безнадежная уверенность: счастья он не выкопает, сколько бы ни старался...

Молодая обаятельная женщина со славянским лицом, жена хозяина Марта говорила этой кобыле:

– Только бы он не напутал, Клементиночка... только бы не напутал! У него уже волдыри, небось, на ладонях... а лопата одна. Понимаешь, этот план, – Марта держала в руках прямоугольный кусок парусины с чертежом, – он ветхий совсем... Какой-то важный значок мог стереться, – а в нем, может, все дело! Прямой угол вроде правильно мы отмерили... но что означает вот это "О"? Ольха? Осина? Олива? Орешник? Тебе, конечно, желательно, чтоб это был "Овес" – да? Но он тут ни при чем... Если не угадали мы, тогда все зря... тогда "О" будет означать: "Опростоволосились!"

– Это кто там каркает? – раздался мужской голос снизу. – Да я уже нащупал брезент, если хочешь знать!

– Нет, в самом деле? Желтоплюш, ты – гений!!! Убери лопату, я к тебе прыгаю! – и Марта без раздумий сиганула к своему потному и перепачканному землей Желтоплюшу, чтобы обнять его, а потом вместе извлечь наружу объект их поисков и усилий. То был обтянутый брезентом короб в половину среднего человеческого роста.

Счастливые, они смеялись, откидываясь на края ямы и не спешили вскрыть короб – будто им достаточно было самого факта находки. Старая Клементина отворачивалась, не разделяя их энтузиазма: находку предстояло тащить не им, а ей, как и весь прочий скарб бродячих артистов. Хорошо еще, что на время раскопок ее выпрягли из повозки, которая стояла поодаль, уронив оглобли.

В этот момент все трое услыхали выстрел.

И замерли.

– Охотники? – произнесла Марта, вслушиваясь в раскаты эха.

– Хорошо бы... да вряд ли, – негромко отвечал Желтоплюш. - Сторонятся охотники этого леса. Не доверяют ему. Спасибо, конечно, что он сберег нам отцово наследство... но чем скорей мы уберемся отсюда, тем лучше будет.

– Тогда я запрягаю старуху? – Марта уже выбиралась на поверхность и замерла опять: вдали бабахнуло еще дважды. – Вот черт... Желтоплюш, там на плане отмечен ручей, это близко. Клементина долго не протянет, если ее не напоить...

– А раньше ты о чем думала? – попрекнул ее муж, подавая короб наверх. – А если накроют нас?

– Ну прости... Даже если это разбойники, нам нечего трусить: мы же не золото выкопали!

3.

Итак, принц Пенапью освободил своих спутников (героически освободил или дрожа от страха – история об этом умалчивает). Но затем, улепетывая от двойной угрозы – от бандитов и от кабанов, принц недолго видел перед собой спины товарищей по несчастью: те все больше отрывались, все реже оглядывались на задыхающегося Пенапью. А у него, как назло, – то спадала туфля с ноги, то отчаянно принималась болеть селезенка. Он отстал, одним словом. И в довершение всех несчастий – уронил туфлю в ручей.

Начал ее преследовать. Течение уносило туфлю в лоно все более глубокого оврага: сверху прутиком уже не достанешь. Кончилось тем, что бедный принц повис на коряге, буквально между небом и землей: коряга соблаговолила помочь ему спуститься к воде, но зато потом стала издевательски отвергать все его потуги в противоположном направлении.

По части ловкости принцу Пенапью было далеко до Тарзана, до Фонфана-Тюльпана, и он повис, как панталоны, предназначенные для просушки. С той, понятно, разницей, что панталоны не страдают, не задыхаются, не возносят к небу молитв... Спасительный сук мог обломиться, тогда принц шлепнулся бы на другую корягу, мокнущую в воде. С нее лениво, но пристально следила за исходом дела змея ржавой окраски... О ужас, ужас!

Несчастного увидел Желтоплюш, когда спустился к ручью с ведерком.

– Эй... что это вы там делаете, сударь?

– Я жду вас, сударь! – вскричал Пенапью, и голос его звенел лучезарной надеждой. – Кого-нибудь жду! Ради гуманности... на помощь!

Желтоплюш уже подбирался к нему, а он все повторял, как заклинание: "ради гуманности..." Так одержимо повторял, что Желтоплюшу пришлось перебить его:

– Кончайте, сударь, с этой "гуманностью". А то я могу уронить вас... просто от смеха!

В самый критический момент расставания с корягой принц Пенапью, кряхтя и стеная, объявил:

– Вы не от падения меня спасаете, нет... И не от змеи... От гораздо худшего: от разочарования в людях! Дело в том, сударь, что все меня бросили...

– Потом расскажете, потом. Сейчас держитесь за меня крепче!

– О-о-о-ой... Лучше вы за меня: мои пальцы совсем онемели... Вы хватайте меня смелей, сударь... можно за шиворот...

4.

Клементина досадовала: неужели нельзя было сначала напоить ее, а уж потом запрягать? Спешили, суетились, ну и сделали наоборот. К тому же Марта, изумленно разглядывающая их нового знакомого, плохо держала ведро, норовила вовсе его отнять: хватит, мол. Но самой Клементине виднее, хватит или нет.

А новый знакомый поглаживал ее тощий круп: всю свою великую благодарность, всю внезапно вспыхнувшую любовь к Желтоплюшу и Марте он не мог поместить в слова – отсюда эти нежности, обращенные к их кобыле. Однако и слов тоже было достаточно, Пенапью прямо-таки захлебывался ими; жалкий, но сияющий, он старался прикрыть свежую прореху на боку своих бархатных штанов и поджимал, как цапля, левую ногу в чулке, поскольку туфлю, увы и ах, унесло все-таки течением. И говорил, говорил...

– Почтеннейшая Марта! Дорогой Желтоплюш! Вот если вы меня спросите: "Принц! Чего вам сейчас хочется больше всего на свете?", – я отвечу как на духу: забиться в этот ваш фургон и ехать, ехать, всецело доверяясь вам относительно направления и цели... Потому что я гляжу на вас, восхищенный втройне: вы мои спасители – это раз, вы необъяснимо располагаете к себе – это два, и вы, оказывается, актеры!

– Но из погорелого театра, – вставила Марта.

– Неважно, совершенно неважно! Актеры – это моя слабость. Актеры и музыканты. А если вы намекаете на какие-то неудачи свои, то я знаю причину! Знаю, хотя и не видел еще ни одной вашей сценки. Притупилась чувствительность зрителей – вот причина! Причем это везде и всюду...

– Извините, принц, – вмешался Желтоплюш, уже несколько уставший от него. – Нам пора. Или сюда такие зрители явятся, у которых уж точно все притупилось: стадо кабанов или эти ваши разбойнички... Ну, залезайте.

И он помог пылкому недотепе забраться в фургон, оклеенный рукотворными афишами.

– Там темновато, но к вечеру будет керосиновый фонарь, чтоб не так мрачно... Устроились?

– На этом ящике можно?

– Где брезент? Нет, лучше не надо. В нем, видите ли, едет большая часть нашей труппы. И, наверно, лучшая.

– Виноват... не понял.

– Куклы там, Ваше Высочество. Потом Желтоплюш отошел к Марте, и они пошептались немного:

– Иди туда, к нему. Я буду править. Он, похоже, единственный мужчина, к которому я не буду тебя ревновать.

– Желтоплюш... а ты веришь, что он принц?

– Конечно. Кто еще может себе позволить быть таким лопухом? – и он взобрался на козлы. – Давай, Марта, ехать, а то не жди покоя, пока не выберемся из этих окаянных мест...

5.

Смеркалось.

Из леса, наконец, выбрались без новых приключений. Лежала впереди проселочная дорога, висел над ней тощий и зябкий месяц.

– А знаете, что это был за лес? – Желтоплюш оглянулся на полог фургона. – И не спрашивайте, дело к ночи – я не скажу, а то люди вы впечатлительные, еще кричать во сне станете...

– Да ты сам вскрикнешь сейчас! – перебила Марта, высунувшись из полога. – Его Высочеству знаешь куда надо? К королю Абидонии! С визитом!

Желтоплюш изменился в лице, но потом решил отшутиться:

– Это как же... в одной туфле?

– Нет, теперь это невозможно, я понимаю, – прозвучал скорбный голос Пенапью. – Но возвращаться в Пенагонию – это же в сто раз дальше? Боже правый, как это все неудачно... нелепо...

– Когда грабят, это чаще всего так и бывает, – заметил Желтоплюш. – Мы с Мартой, Ваше Высочество, тоже не прочь на абидонской земле оказаться: она как-никак моя родина... Да нельзя.

– Почему?

– Недолюбливает родина странствующих артистов, – вместо мужа сказала Марта. С привычной горечью сказала, не собираясь возмущаться. – Если нет письменного разрешения из полиции – и думать не моги ни о каких представлениях... тут же сцапают.

Шатер на повозке протестующе заколыхался с той стороны, где сидел Пенапью:

– Что за порядки? Кто их выдумал?! – Но после паузы он добавил сникшим голосом: – Боюсь, однако, что и у нас такие же... надо будет узнать... Спрошу у папы.

Голова старой Клементины тяжко кивала в такт шагам, будто подтверждая хмурые думы ее пассажиров.

Ни с того ни с сего принц Пенапью взял в полумраке руку Марты и поцеловал ее.

– Что это вдруг, Ваше Высочество? Зачем?

– Вспомнил, как я висел на этой страшной коряге! Мамочки, что со мной было бы, если б не ваш муж... если б не вы оба! Послушайте... неужели я, приглашенный в Абидонию самим королем Крадусом, не выпрошу для вас какую-то глупую полицейскую бумагу? Как же он сможет отказать гостю?

...Точно, точно! Господин Желтоплюш, я решился! Айда в Абидонию! Прямо ко двору! Плевать на то, что в одной туфле... в царапинах... с муравьями в чулке... Даже лучше: сразу видна ваша роль в моей жуткой истории!

Клементина получила команду "тпрру-у!", поданную озадаченным тоном. Остановились.

– А что, Марта, – Желтоплюш всем корпусом повернулся к ним, - вроде бы наш принц дело говорит, а? Как думаешь?

– Я думаю, что Его Высочество – прелесть, – очень искренно сказала Марта. – И что нам повезло: на свете немного, по-моему, таких принцев, которым могли бы верить бедняки вроде нас...

– Раз, два, и обчелся, – подтвердил Желтоплюш. – Ну, Клементиночка, ходу!.. А все-таки еще одного такого я знал! В этой же самой Абидонии. Только он пацаненок был лет пяти, этот принц. И без конца терся возле отца моего, возле наших кукол... Петь, стихи декламировать мог до упаду – для поваров, для конюхов, для кого хотите. Они его заслушивались! Эх, Ваше Высочество... лучше и не вспоминать...

– Почему же? – светлые брови Пенапью встали "домиком".

– Потому что когда гибнут дети, тут уж всякие слова замирают... Черт, не хотел же я, на ночь глядя, – нет, все же выболтал!

– Позвольте... уж не был ли он сыном несчастного Анри Второго?

– О, так вы заглядывали в абидонскую историю? Даже слишком глубоко заглянули, Ваше Высочество! Покушение на Анри Второго и его семью было как раз там, где обчистили вас. "Кабаний Лог" называется. Так что молиться надо: "пьески" были страшно похожие, в одной декорации... только вам больше с развязкой повезло.

– Это на вас мне надо молиться! На вас!

– Полно, принц: я-то уж вовсе "под занавес" вышел... Значит, говорите, в Абидонию едем? Не передумали? Тогда нам – направо.

Повернули направо, и тут Желтоплюш запел, чтобы разогнать ночные страхи, гнетущие мысли... Песня была такая:

6.

Абидония.

Королевский дворец.

Дворцовая библиотека. Тусклым золотом мерцали корешки старинных фолиантов. Стрельчатые окна были зашторены, а свечей горело мало – меньше, пожалуй, чем необходимо единственному читателю, находящемуся здесь в этот час.

Этот молодой человек одет на манер свободного художника; он взгромоздился на довольно высокую лестницу: ему понадобились самые верхние книги, их уже стопка у него на коленях, и в одну из них он погружен. У него большие серые глаза и, похоже, они способны выразить многое, но чаще всего выражают, увы, печаль...

Впрочем, сейчас, когда он услышал чье-то насвистывание, глаза эти выразили такое, что описывать рискованно: не хочется касаться столь нежных материй обычными, стертыми и остывшими от старости словами... В библиотеку вошла та, кого этот молодой книголюб обожал чуть ли не с рождения ее (а он на четыре года был старше) - принцесса Альбина...

– Ой, что это здесь темень такая? Есть кто-нибудь?

Патрик – а именно так звали молодого человека – буквально обрушился со своей лестницы, рассыпав несколько томиков. И, конечно, сконфузился за свою неловкость, за то, что девушка испугалась грохота.

– Патрик? Ну конечно... В такой час здесь больше и некому околачиваться, – съязвила она в отместку за этот испуг. – Всю ночь, что ли, торчал тут?

Ответа никакого не прозвучало. Она, впрочем, и не ждала. Патрик молча припал к ее руке в длительном поцелуе. В таком длительном, что рука была вырвана с усилием:

– Ну полно, Патрик, ну все... будет... поздоровались!

Задев его пышным хвостом своего утреннего пеньюара, Альбина устремилась к окнам:

– Почему ты не открыл гардины? Десять часов! Вон уже вторая смена караула...

Они недолго последили за этой церемонией, для Патрика, впрочем, совсем неинтересной: ну тянут гвардейцы ногу, ну чеканят свои эффектные повороты – чем тут любоваться ему да еще в ее присутствии?

– Слушай-ка, ты вот что: не ешь меня глазами, а лучше найди мне Пенагонскую энциклопедию; папа сказал – она должна быть у нас... А я понятия не имею, где тут что... Ну быстренько!

Патрик с поклоном удалился на поиски, а она, форсируя голос, продолжала обращаться к нему, невидимому за стеллажами:

– Ты не представляешь, в каком я угаре эти дни... Отец пригласил высоких гостей из Пенагонии, они ответили любезным согласием, и тут оказалось, что мы ни капельки не готовы! Мы с матерью Бог знает как одеты... провинциалки, да и только! Во всем мире уже не носят ничего похожего! Значит что? Значит десять- двенадцать современных туалетов – это самое маленькое – наши портнихи должны за какие-то три дня пошить! Вот и выходит, что одна заканчивает примерку – другая начинает, а третья уже дожидается... а тут еще ювелиры, а за ними цирюльник – у меня от них уже в глазах рябит! – жаловалась Альбина.

Слушал ли он ее? Сочувствовал ли тяжести ее проблем? Скорее, Патрик ее голосом заслушивался, самим щебетаньем ее, а над смыслом – улыбался только...

Он приволок книгу, оказавшуюся громадной, утвердил ее на наклонном столе типа пюпитра и, как мог, обдул с нее пыль.

– Вот спасибочки! А теперь со мной нельзя болтать... Ясно? Пока я не выужу кое-чего из этой махины... – строго наказала она ему. Ему, не проронившему с самого начала ни звука! Он только улыбнулся и отошел к другому пюпитру, чтобы исподтишка, не беспокоя, смотреть на нее оттуда. Патрик был немой, пора объявить это. Его ненаглядная шутила, должно быть, запрещая ему болтать с ней!

Сама Альбина щебетала за двоих:

– Так... "ПЕВЧИЕ ПТИЦЫ" мне не нужны... "ПЕЛИКАНЫ" – тоже... ПЕЛЕНКИ" – тем более! Про "ПЕДИКЮР" я все знаю сама... Смотри-ка: "ПЕНАТЫ", оказывается, – это боги домашнего очага! – бормотала принцесса. – Нашла! – она захлопала в ладоши. – О-ля-ля... и как много-то! И два портрета... Эй! – крикнула она Патрику, видимо, не совладав со своими бурными впечатлениями в одиночку. – Хочешь поглядеть на нашего высокого гостя? – Немой приблизился.

– Знакомься: Пенапью, наследный принц Пенагонии...

Патрик поднял бровь: во весь лист книга воспроизводила портрет маслом – но кого? – пухлого ребенка в платьице, и лишь с трудом можно было предположить, что это дитя мужского пола.

– Да нет же, не туда смотришь, – досадливо воскликнула Альбина. – тут ему год... а вот он теперь, – она перевернула страницу.

Мы, уже знакомые с живым принцем Пенапью, вправе считать, что пенагонский художник здорово польстил ему. Портрет дарил ему гордый взгляд, военно-спортивную осанку, классически правильный нос и какой-то пышный орден на лацкане фрака.

– Ну как?

Патрик приподнял плечи и улыбнулся смущенно: не ему судить... Действительно, откуда ему знать, нравятся ли такие юным девушкам?

– Это ты брось! – не поверила Альбина. – Не понимает он! Все ты понимаешь, только завидки берут – ну так и скажи. Бес-по-до-бен! – это любому дураку видно. Погоди-ка... – ее взгляд выхватил какие-то строчки в тексте Энциклопедии. – "Играет на 23-х музыкальных инструментах..."

Вот это да... держите меня, я падаю!.. "С триумфальным успехом исполнил партию Первого мотылька в балете "Легковерная любовь к огню" в Королевском музыкальном театре"... Нет, я должна показать родителям! – Альбина попыталась поднять книгу, но ее отпугнула не столько тяжесть, сколько громоздкость. – Уж лучше их притащить. Патрик, но ты понял, кто едет? А в письме его папы, короля Гидеона есть еще два словечка оч-чень интригующие! Сказать? Скажу, так и быть: "ПРИНЦ НЕ ЖЕНАТ". Как по-твоему, зачем это пишется нам? Не знаешь? А чего же тогда помрачнел? Ведь там не написано, что прямо завтра он на мне женится и увезет в Пенагонию... Так что рано ты скис... Нет, ты еще поборись за меня! – смеялась она, заводя себя все пуще. – Например, вызови его на какой-нибудь диспут... на конкурс красноречия! Смешно?

С тем она и убежала.

...Задумчиво возвращался Патрик к своей лестнице. Чье-то громкое "а-а-апчхи!!!" заставило его вздрогнуть. И по узкому проходу покатился персик. Кто уронил его? Кто чихал? – так и осталось неясно...

7.

Назвать атмосферу королевского завтрака теплой и дружественной было бы натяжкой. Семейство уселось за стол без принцессы Альбины, которую задержали ее библиотечные изыскания. К завтраку приступали король Крадус, королева Флора и сестра ее Оттилия. Два стула были пусты. С самого начала Крадус уткнулся в газету. Жевали какое-то время молча.

– Доброе утро, пардон за опоздание, – это впорхнула Альбина. Чмокнула в щеку отца, бросила: – Привет, тетя. А с мамахен мы виделись. – И потянулась к салату. – А Канцлер что же? – спросила она. – Не завтракает сегодня?

– У него насморк, – мрачно объяснил, не отрываясь от газеты, отец. – Сложный какой-то: алгебраический!

– Полно вам, – попрекнула его Оттилия. – Аллергический насморк. От персиков. Они с детства ему вредны, а он забыл и скушал целое блюдо, представляете? Автоматически.

Лысый лакей, хорошо вышколенный и с постоянной кисло-сладкой улыбкой, поставил перед королем два яйца. Предупредил:

– Всмятку, Ваше Величество.

– Да? – Крадус отшвырнул газету. – Тогда приземляйся.

Странную эту команду (уже, впрочем, привычную для ушей присутствующих) лакей выполнил, встав на одно колено перед монархом. И склонил голову. Об его безупречную лысину Крадус разбил яичко. И там же намусорил кусочками скорлупы. Это испытание ни на миг не отменило кисло-сладкую улыбку.

– Ох, Крадус-Крадус... – воздела глаза к потолку королева Флора.

– Да, девочки, я шалун, – честно отрекомендовался Его Величество. – Радоваться надо, что я у вас такой непосредственный. А вы рожи строите... Ступай, – отпустил он лакея. Тот стряхнул скорлупу на поднос и удалился неслышно.

– Моя беда, наоборот, в том, что я мало шалю... несмело, – продолжал Крадус. – Разве такого озорства требует моя натура?

Он вдруг оскалился по-сатанински и схватил большую фарфоровую салатницу, еще не зная, что он с ней сделает, но уже наведя на дам визгливый ужас. Их будто ветром сдуло под стол! А монарху только этого и надо было. Он взял себе порцию и мирно поставил блюдо на место.

– Скука у нас, девочки, – печально произнес он, доставая из кармана инкрустированную коробочку, а из нее – крупного черного жука, тоже поскучневшего от несвободы и удушья. – Да... А во мне кровь играет.

Дамы еще не решались вылезти, когда жук был заботливо помещен в чашку Оттилии и накрыт розеточкой для варенья.

Раньше других над столом показалась голова Альбины; она подлизалась к отцу осторожно:

– Папа, я тебя лучше всех понимаю... Но в обществе принца Пенапью ты ведь не будешь так... шалить?

– А пусть он продаст мне своего фантастического жеребца. Уговори его – я сразу помягчаю!

Несколько отвлеченный вопрос предложила королева:

– А как он пишется этот принц: "Пинапью" или "Пенапью"?

– Зачем тебе, сестричка? – улыбнулась Оттилия ядовито. – ты же в слове "еще" делаешь четыре ошибки.

– Неправда, я сроду не писала тебе писем! Я хочу только знать, в каком смысле так назвали принца...

– Ты лучше взглянула бы на его портрет в ихней энциклопедии, – с мечтательным вздохом сказала принцесса. – Отец, можно я его оттуда вырежу?

– Племянница, – опять вклинилась Оттилия, – чуть меньше пылкости, чуть больше скромности! Я допускаю охотно, что он окажется милым, этот гость... неотразимым даже. Но ведь не раньше, чем приедет? Не заочно же?!

– А я, тетя, уже и до этого дошла! – вспылила Альбина. – От нашей скучищи! Отец вон – и тот в свои пятьдесят лет на стенку лезет! А все ваш супруг... те "милые" его законы, на которые мы все не нарадуемся!

– Альбина!!!

– Я уже 23 года Альбина! А у меня здесь единственный кавалер - и тот немой! Конечно, этот гость будет неотразим для меня. Даже если у него копыто на одной ноге!

Крадус живо подхватил:

– А тем более – если на всех четырех! И если принадлежат они их коню бесподобному! Тогда и рассуждать нечего...

– Крадус, ну при чем тут кони?! – взмолилась королева, сжимая свои виски.

В этот момент Оттилия пожелала налить себе соку из графина и обнаружила в своей чашке живой гостинец. С пронзительным визгом выскочила она из-за стола, роняя стул. Сок залил половину скатерти.

Король искусственно закашлялся, чтобы погасить в себе смех, и стал увещевать ее:

– Тихо, тихо... Ну что такое? Свояченица, да ты у нас паникерша... Ну да, постороннее насекомое, вижу. Но ведь не скорпион же, не тарантул...

– Благодарствуйте, Ваши Величества, – сорванным от визга голосом сказала Оттилия. – Я уже вполне сыта! Более чем! – и она выскочила за дверь.

– Крадус, – остолбенело смотрела на монарха его жена, – неужели это ты?

– Что ты, матушка. Я как-никак полковником был до коронации. А это шутка – фельдфебельская, не выше... Ты лучше скажи: готова ли ваша сбруя к таким ответственным скачкам, что у нас впереди?

– Что? Я не поняла...

– Имеются в виду наши туалеты, – уточнила Альбина.

– Ох, эти твои лошадиные сравнения...

8.

В этот самый час будущий королевский гость спал в фургоне бродячих артистов, устроив голову на ящике с куклами. А новые его друзья сидели оба на козлах и бесшабашно пели на два голоса, чтобы прогнать сонливость:

– Слушай-ка, Марта, я все перезабыл... не знаю, где мы... Да и то сказать: когда нас с отцом упекли в изгнание, мне еще не было и девяти!

– Ну так спроси дорогу – чего проще? Хотя... Желтоплюш, тебе не кажется, что на нас как-то странно смотрят... дичатся, вроде?

Дело в том, что это был уже город, столица абидонская. Мощеные булыжником узкие улочки встречали наших путников и впрямь на странный манер: с одной стороны, население заинтересованно разглядывало их, но с другой – при первой же попытке контакта прохожие поглубже надвигали шляпы и шагали быстрее, а в домах захлопывали ставни...

Вот уже не раз Желтоплюш крикнул: – Эй, сударь! Не хочет... Тогда вы, мадам. Доброе утро! Дозвольте спросить...

...но и судари, и дамы резко сворачивали во двор или с прискорбием показывали на свои уши: глуховаты, дескать, не обессудьте, или бросали в ответ, еще не дослушав вопроса:

– Не здешние... не знаем!

Марта и Желтоплюш переглядывались, но разгадка этого удивительного явления не шла на ум ни ей, ни ему.

Возле одного дома точил ножи-ножницы горбун. Над ним только что, при появлении фургона, расторопно опустила жалюзи девочка лет 14-ти, передавшая ему пару ножей через окно. Закрыла, но сквозь переборки виднелись ее любопытные глаза.

– Почтеннейший, – сердечно обратился к точильщику Желтоплюш, – не затруднит ли вас чуть-чуть направить нас к цели? На дворцовую площадь нам надо...

Горбун не вдруг разжал уста: путники и кобыла их, фургон и афиши на нем были сначала ощупаны цепкими его глазами.

– Прямо-таки на дворцовую? – переспросил он, собрав на лбу целую грядку морщин. – Чужеземцы, что ли? – Желтоплюш подтвердил. – Это вам мимо водокачки надо. То есть назад, потом направо. За водокачкой должна стоять тетка, торгует она вареными раками. У тетки спросите: где, мол, тут живодерня для бродячих собак и кошек?

– Это еще зачем? – перебила Марта. – При чем тут...

Горбун поглядел на нее то ли с упреком, то ли с жалостью, сплюнул и молча возобновил вращение точильного камня.

– Нет, сударь, мы спросим, продолжайте, – робко сказал Желтоплюш.

– Она вам и растолкует. Если, конечно, раки не шибко будут свистеть. А то иной раз они так рассвистятся...

– Кто? Вареные раки?!

– Они самые. Когда их мало – еще ничего. А если улов велик, - уши закладывает от свиста... слова не скажи при них. Значит, как про живодерню узнали – обогнули ее с любой стороны – и вот она, площадь, что вам требуется, и сам королевский дворец.

Бедных артистов какой-то ужас обуял от этого объяснения! Однако они деревянными голосами поблагодарили точильщика и повернули Клементину, как он велел.

– Это сумасшедший, – твердо сказала Марта, когда отъехали.

– Или нет, – задумчиво отвечал Желтоплюш. – Сперва я тоже подумал так... А заметила, девчонка в окне подслушивала?

– Ну и что?

– Понимаешь, почудилось мне, что горбун хотел предупредить нас о чем-то! Живодерня, куда свозят бродячих собак... Бродячих! Раки, которые свистят... Неспроста это.

– А почему нельзя было попросту, без затей? Что за секрет такой – дорога до площади?!

– Может, и секрет. Особенно если площадь дворцовая. И особенно, если спрашивают чужеземцы...

– Ну, порядочки... Мы ж не спрашивали, сколько в их армии пушек! Погоди! – возмущенная Марта спрыгнула на землю и догнала простую женщину, шедшую впереди. Желтоплюш мрачно ждал. Через полминуты Марта вернулась.

– Ну, что?

– "Жубы болят", – передразнила Марта. – Не может говорить. Я спросила – и сразу они разболелись! Слушай, но не искать же нам торговку свистящими раками! Лучше честно спросить полицейского...

– Лучше, только не нам. Принца нашего подлатать бы, почистить слегка – и пускай он спрашивает...

А их принц безмятежно разулыбался в фургоне: что-то приятное показывали ему во сне...

9.

Комнатка Патрика, расположенная под самым чердаком, напоминала бедную студенческую келью. Патрик работал сейчас, писал. Скрип его пера переходил исподволь в чуткие, осторожные аккорды гитары; на виду ее, однако, не было. Под эту гитару неведомо чей голос (самого автора? Но у него же нет голоса! Разве что голос его души?) негромко и выстраданно произносил:

    Я б мог сказать:
    – Как сорок тысяч братьев!.. -
    Я б мог вскричать:
    – Сильней всего на свете!.. -
    Я мог бы повторить:
    – Дороже жизни!.. -
    Но чей-то голос вкрадчиво и тихо
    Нашептывает мне,
    Напоминая,
    Как мало можно выразить словами,
    А это все -
    Слова,
    слова,
    слова...

Вот он не пишет уже, откидывается. Другому голосу, женскому, который позвал его по ту сторону двери – "Ваша милость! Вы заняты?" – Патрик делает предостерегающий жест: погоди, мол.

– Ваша милость, вы не спите? – опять постучали к нему. То была маленькая русоволосая служанка по имени Марселла. Когда Патрик, чтобы ответить ей, смахнул на пол книгу в серебряном окладе, девушка позволила себе войти:

– Это всего только я. Хочу спросить: вам постирать, отутюжить ничего не надо?

Патрик покачал головой, рассеянно улыбаясь.

– Смотрите. А то к приезду гостей все будут при параде, а у вас и сорочки свежей не найдется... – Марселла подобрала с пола заодно с той книгой скомканные листы и разглаживала их: труд ведь вложен сюда, душу свою автор, может быть, распинал здесь, – так неужто выбрасывать?

Вот только на источник этого вдохновения Марселла старалась не смотреть: над узкой кроватью немого висел портрет принцессы Альбины. Принцесса там смеялась, скалила ровные крепкие зубки...

– Вы не представляете, сударь, – продолжала Марселла, – как тут все ходуном заходило!.. В Дубовом зале – паркетчики вкалывают, их целая артель! А ко всей музыке, какая есть во дворце, позвали настройщиков...

Между тем перо Патрика быстро рисовало гуся – важного, самодовольного. Птица эта была увенчана заломленной шляпой и орденской лентой через всю грудь.

– Это... которого ждут?! – поняла и засмеялась Марселла. - Принц из Пенагонии? Хорош...

Патрик отобрал у нее свои черновики и медлительно порвал их, невзирая на детскую гримасу жалости и досады на ее лице. А потом показал ей беловик тех же стихов, они были озаглавлены "Прощальное" и наверху оснащены буквой А.

– Полно, Ваша милость, – усмехнулась девушка, знавшая про немого едва не больше, чем сам он знал о себе. – Таких "прощальных", позвольте заметить, было написано, чтоб не соврать, ровно четыре!
Два из них вы мне давали читать, а два – не изволили... Ну зачем, сударь?! – вскрикнула она очень громко, когда он, уязвленный этим напоминанием, стал комкать и беловик, забирая его в кулак. – Разве для этого я сказала?! Да вы права не имеете! Это не ей одной пишется! Это – всем людям... Ведь их поют! Да, да, сударь: давно поют ваши стихи, и не обращают внимания на эту букву "А" наверху! Свободно поют их другим девушкам... на все другие буквы!

Под воздействием горячих этих слов Патрик выпустил из кулака сморщенный ком бумаги, погладил заступницу своей поэзии по русой голове, улыбнулся смутно – и вышел из комнаты.

Марселла взяла ведерко, оставленное ею за дверью, и приступила к уборке. Смеющейся Альбине на портрете она с сожалением сказала:

– Все горе в том, Ваше Высочество, что не понимаете вы разговор его глаз... А он легче легкого... если, конечно, сперва сердце его понять.

10.

Патрик спустился по лестнице и обнаружил у большого зеркала королеву Флору; она примеряла меховые накидки и пелерины; ей с академическим видом давали свои советы две фрейлины и сам меховщик, доставивший этот товар.

– Здесь застежка – на лапках, Ваше Величество, – объяснял он, стремясь показать на самой королеве, но не рискуя так приблизиться.

– Но отчего же лапки темные, а сам зверь дымчатый, седой весь? Лапки – не от него, может быть?

– Помилуйте, никакой подделки! Зверь мог поседеть, я извиняюсь, от ужасного предчувствия, что станет накидкой... А лапки, так сказать, не успели...

Вот такой разговор.

Тут королева заметила немого поэта, он отразился в зеркале. Она сбросила на руки фрейлин дорогую вещь и повернулась к нему.

– Патрик! Хорошо, что я тебя встретила. Ну как ты... не болен? Бледненький немножко. Не переутомляйся, слышишь? Если на один-два стишка напишется меньше – ничего ужасного, я думаю, не произойдет!

Он повеселел от этих слов, он закивал согласно и припал к ее руке смеющимся ртом. Она отвела его подальше от фрейлин с их острым слухом.

– Слушай-ка, мальчик, а тебе не хотелось бы уехать отсюда? На время, а? Почему-то мне кажется, что в летнем замке на озерах тебе было бы и здоровее и спокойнее...

Патрик с вопрошающим лицом поднял один палец.

– Да-да, один пока... нам еще рано туда. Подумай. Только не воображай, будто здесь ты мешаешь кому-то, избави Бог...

Патрик слушал, не поднимая глаз на Ее Величество.

– Видишь ли... Твои чувства к Альбине – давно же ни для кого не секрет. Меня, например, они ужасно трогают... И ее тоже, поверь, она ценит тебя... Ну зачем ты так усмехаешься? Да, ценит, ты самый верный друг ее детства и юности! Но, Патрик... здесь появится один знатный молодой иностранец... И мoжет случиться так, что девочка, совсем не желая того, сделает тебе больно... ты ведь такой ранимый. Понял, о чем я? Никто, повторяю, не гонит тебя, ты абсолютно свободен... Только в рамках хорошего тона, конечно. И благоразумия. Ты не выйдешь из этих рамок, ведь нет же, Патрик? Я могу быть спокойна?

Вот такой монолог произнесла королева Флора. Своим выразительным взглядом юноша обнадежил и успокоил ее: нет, он ее не огорчит. Вновь поцеловал ей руку, откланялся и убежал в сад.

Там повсюду были цветы, а ему требовалась крапива сейчас, крапива и терновник с колючками!.. И снова – та гитара, тот голос со стороны, в котором печаль и надсада:

Тут следовало бы упомянуть об одном узком окне из тех дворцовых окон, что смотрят в сад. И о контуре высокого костистого человека там, за стеклом. Это именно контур, не более. Однако, ясно было, что человек увидел Патрика, да и Патрик заметил его. Некоторое время это напоминало детскую игру в "гляделки": кто кого переглядит, не моргая. Ее сорвал приступ чиханья, напавший на человека за окном. Чтобы этот сотрясающий его приступ не происходил напоказ, этот персонаж исчез, гардины сомкнулись, – так что за значительным взглядом ничего значительного не последовало: насморк и насморк.

11.

У таверны с покосившейся вывеской, на которой изображены сова и пивная кружка, стояла старая Клементина, к морде ее был подвязан мешок: она получала подкрепление.

А трое ее пассажиров находились внутри, они только что сделали заказ. Вот только расслабиться артистам не удавалось: те немногие завсегдаи, которые сидели здесь в этот час, как-то нервно озирались на наших героев... Нервно и диковато. А хозяин, наоборот, норовил мимо смотреть.

– Эх, принц! – вздохнул Желтоплюш. – Если б завалялся у вас хоть один золотой, не томили бы нас... и не косились бы.

Пенапью стал ощупывать себя и вспоминать:

– Вот отсюда они у меня атласный кошелечек вытащили... Отсюда – документы. Постойте-ка... а этот кармашек вроде упустили, прошляпили ... Ура!

Он извлек-таки крупную сияющую монету. Его друзья захлопали в ладоши, находка здорово ободрила их. Ее и трактирщик, наверное, заметил, отчего и подошел вскоре. Но почему он не смотрел в глаза? Да и речь завел какую-то малообнадеживающую:

– Я вам, любезные, судачков посулил, в сметане. Так вот, изволите видеть, задержка с ними. Их кот украл, паскуда. Да... И сожрал! Причем – не наш кот, а соседский: из москательной лавки!

– Жалость какая, – пробормотал Пенапью.

– Ну ладно, мы не привередливы, – весело сказал Желтоплюш, - тогда другого чего-нибудь.

– "Друго-ого!" – недовольно протянул хозяин. – Ишь как просто... А за судачков кто мне заплатит? Нет, может вы не верите мне? Насчет кота? Эй, Гиппократ! – громко позвал он кого-то, озадачивая клиентов таким именем.

Появился угрюмого вида мальчишка. Одной правой рукой он держал аспидно-черного вздымающего шерсть дыбом кота, передние лапы которого были связаны ремешком.

– Это мой сынок, – представил хозяин. – Поклонись, невежа, башка не отвалится!

Парень шмыгнул носом и отвесил поклон.

– Слыхали, на какое он прозвище откликается? Гиппократ! Удостоен за то, что ловко режет кошек... Хирург растет, ей-богу! Так что, если желаете, он сделает этой черной каналье "чик-чик" - и ваши судачки будут вам предоставлены.

Повисла ошеломленная пауза. Лицо Марты исказил ужас – и передался Желтоплюшу:

– Что-то мы не поняли, хозяин... Из кошачьей утробы – на стол, что ли?! Вы... издеваетесь?

– А почему, интересно, я должен терять на этом? Заказ – ваш, - кот – москательщика, а в накладе оставаться – мне?! – трактирщик взывал к сочувствию других клиентов (подмигивая им! – Принц Пенапью готов был поклясться, что подмигиванье дважды имело место!). Те, другие, глумливо хихикали.

– Сейчас же отпусти животное! – взволнованно крикнул мальчишке Пенапью.

Гиппократ безразлично дернул плечом и, не развязывая коту лапы, уронил его на пол. Двумя безумными скачками кот достиг двери и брызнул туда. Хозяин подытожил довольно жестко:

– Коли вы такие добренькие... за воров заступаетесь, я вам ставлю в счет украденный продукт! Значит, ячмень для вашей кобылы - раз, судачки для кота – два... Чего для себя желаете?

Тут взорвалась Марта. Обращаясь к завсегдатаям, спросила:

– Господа, неужели это справедливо? Вы же слышали, что предлагал нам этот выжига? И вас не затошнило?!

Хозяин, возможно, только и ждал чего-нибудь в этом роде:

– Ах, вы еще и аппетит портите моим клиентам? И на смуту их подбиваете? Гиппократ, а ну кликни полицейского...

– Вот именно! – гневно подхватил принц Пенапью. – Полицию сюда! Интересно, дозволяет ли она такое свинство! – он весь в пятнах был.

Мальчишка ушел на улицу, хозяин – в кухню. Настроение у наших героев было отвратительное.

Человек, ближе других сидевший к ним, очень сдавленно, очень тихо сказал (даже губы как-то выворачивая в их сторону):

– Все с тех афиш началось, что на вашем фургоне... Напугался хозяин. Вы, как видно, нездешние... а у нас большие строгости насчет бродячих актеров. И все самовольные объявления запрещены...

Он осекся, этот человек, потому что в таверну уже входил дородный полицейский.

– Фургон и кобыла – чьи? – спросил он мирно.

– Наши, – живо ответил за друзей Пенапью. – Если что-то мы нарушили, это не со зла, господин полицейский... мы путешественники и просто не знали ваших законов...

Так он чистосердечно это сказал, что страж порядка улыбнулся:

– И только вчера вас отняли от материнской груди, верно? У-у, какая, – заинтересовался он монетой, лежащей на краю стола. – Где ж чеканят такие?

– У нас, в Пенагонии.

– Нет, сударь, тут другой герб – Мухляндии.

– Да? Что ж, вполне вероятно. Я ведь сейчас не прямо из дома... мы были в этой Мухляндии четыре дня, она – по дороге, – Пенапью обращался не к полицейскому, а к друзьям. – Я не рассказывал разве? Там король – коллекционер бабочек! Он так содержательно, так увлеченно про них говорит – я восхищен был...А этой денежкой мне там сдачу могли дать, я уж и не помню...

– Документы, – полицейский тронул его за плечо.

– Что вы? Ах, мои документы... Ну нет, за этим обращайтесь к разбойничкам, все у них... Хозяин! – воскликнул он вдруг. – Ну дайте же хотя бы ветчины с горошком! И пива! Мы ведь так и не завтракали, а вы стоите, как монумент!

Тут рука его, сделавшая жест в сторону трактирщика, чтобы усовестить его, оказалась схваченной в запястье металлическим браслетом: страж порядка проделал это профессионально, привычно.

– Это почему? Позвольте... но вы же не знаете еще, как тут с нами обошлись... Выслушайте нас!

Но щелкнули еще два браслета, в результате чего тонкая цепь сделала всю троицу неразлучной с полицейским.

Когда выводили их, в дверях Марта крикнула:

– Эй, хозяин, теперь ваш счет подавайте прямо в участок! И кота заодно – туда!.. И сына-живодера! Достойный сын папы-доносчика...

12.

– Да не может быть! Самозванец... наверняка. Или это... - король повертел пальцем у виска. – Или и то, и другое сразу! На лысеющей монаршей голове пузырилась причудливая корона из мыльной пены, он погружен был в пену весь по горло, – он купался, и в эти сладостные минуты застал его экстренный доклад гвардейского капитана по имени Удилак.

Капитан таращил глаза, как рыба на песке: он в мундире, а здесь стояла банная жара нестерпимая, и король, сидя в своей громадной дубовой бочке, еще склонен был побеседовать:

– Смородиновый дух чуешь? То-то... Половина веников – из листьев смородины... в обязательном порядке. Ну а вид-то, вид-то у него – солидный хотя бы?

– Никак нет, Ваше Величество. Вид – так себе, не особенно. Но божится, что вы его приглашали. И еще двое с ним... тех уж он пригласил!

– Подлей кипяточку. Один половничек. Не обвари только.

Капитан, задыхаясь, исполнил. Крадус взвизгивал, стонал, выпрастывая из бочки руки, украшал капитана Удилака клочьями пены, и тот не решался их смахнуть.

– Выходит, я вместо своей полиции разбираться должен? Ей - слабо? А почему я, а не Канцлер? Ах да, насморк у него... какой-то... артиллерийский!

...А потом Крадус, уже в халате, пил, разумеется, холодное пиво в белизне и уюте предбанника. Над его головой – крупная декоративная подкова из мельхиора, охотничий рожок и мандолина; рогульками, на которых все это висело, служили шпоры.

– Ты вроде тренькал на ней когда-то, – король снял мандолину и протянул капитану Удилаку. – А ну...

– Это был не я, Ваше Величество, а майор Ловкидаль, ныне разжалованный...

– Неважно, – с широтой великого человека пренебрег Крадус. - Давай. Все равно, пока я не остыл, нельзя мне допрашивать этих самозванцев... в их же интересах. Играй! Стоп, не играй! – перебил он сам себя, заметив служанку Марселлу: она прикрыла ногой дверь одного из банных помещений, вынося оттуда два кувшина с кипятком.

– Куда спешишь, Клотильдочка?

– Цирюльник велел, Ваше Величество. Он работает сейчас с головой принцессы, и ему надо... Только я – Марселла, если позволите.

– Марселла? Да-да, припоминаю. Ты вот что, ты им передай мое мнение: спереди они могут накручивать что хотят, но на затылке ей лучше всего конский хвост! Ну – или наподобие хвоста.

– Скажу, Ваше Величество, – Марселла поклонилась и ушла.

– Хлопотливое, брат, занятие – нравиться заграничным принцам, – пожаловался Крадус капитану и щелкнул пальцами, указывая на мандолину, и запел:

– Ну невпопад же тренькаешь... дура! – обиделся король на аккомпанемент (и в самом деле, нестерпимый!) – Петь расхотелось даже... Если б я не знал, что ты кавалерист, я сказал бы, что слишком ты примитивный...

– Точно так! – охотно признался Удилак.

– Ну где твои беспаспортные теперь?

– А вот наблюдаются прямо отсюда, Ваше Величество, – капитан простер руку к окну.

Взору короля предстала печальная Клементина, а рядом – троица наших горемык, унизительно прицепленных к своему же фургону; опекали их два гвардейца.

– А кобыла-то, кобыла! – затрясся в беззвучном смехе Крадус. - Родилась еще до изобретения хомута! На ней только наследным принцам ездить! Слушай... а насекомых на них нет, на этих бродяжках? Я только после бани... Рискую, а?

– Прикажете проверить на вшивость? – упростил капитан. – И принца тоже?

Король пожевал ус, поглядел на своего кавалерийского соратника и со вздохом сделал жест, означающий: не надо, давай их как есть...

– Но не сюда, конечно. В кабинет? Много чести... В Дубовом зале – артельщики... Давай-ка в бильярдную.

13.

Крадус сидел на бильярдном столе, болтал ногами в легких сапожках со шпорами; заправлены были в эти сапожки малиновые галифе.

Подозрительным пришельцам сесть не предложил никто. Их и не освободили еще от наручников, и, пожелай они приблизиться к королю на шаг, – штык бдительного капрала тут же охладил бы их...

Бильярдный стол, надо заметить, покоился на деревянных конях - сродни шахматным. А на зеленом сукне лежала Пенагонская энциклопедия, – та самая книга-громадина, раскрытая, ясное дело, на мужественном портрете наследника пенагонского престола.

– Телохранители даже не пикнули, говорите? – переспросил Крадус. – Повязали их, как баранов? Так, так... Интересно. Он сбросил с себя халат, остался в белой рубахе без ворота. Он даже подпрыгивал, как в седле, – до того ему не терпелось разоблачить вруна. – А еще интересней, что вашему телу положены хранители! Где ж они теперь-то?

– Я и сам хотел бы это знать... – с горькой улыбкой отвечал ему принц Пенапью. – Разбежались, как зайцы... Вот Марта и Желтоплюш стали моими ангелами-хранителями, и гораздо надежнее тех... Ваше Величество, я понимаю: в таком виде, как я сейчас, в гости не ездят! Но я же поободрался весь, когда удирал из плена!

– А, знаете, никто и не глядел бы на ваш наряд... кабы мордашка была подходящая! Капрал, спусти-ка его с цепи. – Король, в свою очередь, соскочил с бильярда. – Подойдите... ближе... Полюбуйтесь на того, которого мы ждем. Что-то не больно вы с ним схожи.

Принцу Пенапью довольно было одного взгляда на эту книгу, - чтобы приободриться, думаете? Нет, – чтобы окончательно скиснуть. - Так и знал! С этим же нельзя сравнивать! Я говорил папе! Он ужасный подхалим, этот наш академик живописи... Зачем-то приделал мне древнеримский нос! А брови? Разве у меня такие брови? Они у меня почти незаметные...

– То-то и оно, – согласился Крадус. – От портрета у моей дочери слюнки потекли! А увидит она такой "оригинал" – и что? Энциклопедия, значит, врет... Документики все похищены... А вы-то, господа арлекины, вы-то с чего взяли, что он – принц Пенагонский?

Желтоплюш и Марта переглянулись и ответили дуэтом:

– С его собственных слов, Ваше Величество...

Но Марте необходимым казалось добавить:

– Ему нельзя не верить! Он такой искренний! Ну совсем хитрить не умеет ... ни на грош!

Крадус упер руки в бока:

– Да ну? А отроки, при дворе воспитанные, учатся этому с пеленок. Как же его-то эта наука обошла?

Марта укусила себя за палец: слова ее обернулись подножкой принцу!

Тем временем Пенапью пытался закатить шар в лузу. Кий ему нельзя было взять, так он – рукой. Рассеянное это занятие он совместил с честной и грустной жалобой:

– Ваше Величество, мы еще не завтракали даже... И у меня как- то нет сил доказывать, что я – это я... Нельзя ли нам хотя бы морсу кисленького? Освежиться, а?

Крадус помелил кий и скомандовал:

– Руки со стола! И книгу убери эту, такую для тебя неудобную... Я ей верю, понял? Ей, а не твоему лепету! Кисленького ему! Вот сейчас – с одного удара, следи! – шар в лузу идет, а ты в лужу садишься! В калошу! И будет кисленькое! – он ходил вокруг стола, высматривая шар-"верняк":

– Вопросик будет такой... нет, не про министров пенагонских, не про генералов, кардиналов – это всякий шпион зазубрит и спросонья скажет. А вот ответь-ка мне, дружок, кто главный королевский конюх в Пенагонии? Ну? – и король сделал удар. Лихой, но результата не давший.

Пенапью отвечал утомленно, печально:

– Его зовут Антуан. Лицо у него в оспинках, нос – уточкой, а фамилии не помню. Но я представляю себе, как он на меня посмотрит... когда узнает, что я нашу гордость не уберег... лучшего рысака нашего – Милорда...

Два или три шара сразу вылетели через борт от следующего удара короля. Возбудился он необыкновенно; тот нелепый удар размозжил его кий, и теперь в руках у Крадуса были две его половинки...

– Милорд? Это который на четыре круга обскакал моего Сапфира?! Вороной? Так он был с вами?! И... увели?!

Пенапью не кивнул, а лишь вздохнул в ответ на все эти вопросы:

– Папа сильно расстроится...

– Я думаю! Так это не на вас охотились, Ваше Высочество – это он им понадобился... выследили они его... Ай жаль, что это не мои люди! Милорд..."Папа расстроится"... Да я, потеряв такого коня, в монастырь ушел бы! Весь как из кости выточенный... Какая нарысь, какой аллюр, какой курц-галоп! Я тогда покоя лишился! А папочка ваш уперся: не продам, ни за какие тыщи... А они бесплатно увели! Ой-ей-ей... Милорд!

Блуждающим взглядом обводил король всех:

– Нет, дорогие мои, я не смирюсь... Я прикажу погоню за конокрадами! В каком лесу это было?

– Что на самой границе, – объяснил Желтоплюш. – Его еще называют "Кабаний Лог", Ваше Величество...

Странная кривая улыбка застыла на лице Крадуса. Название это он знал превосходно!

– О-о... местечко историческое... Я – сейчас.

*

В коридоре он буквально схватил капитана Удилака за уши, за оба уха, и гипнотизирующим взором впился в него, чтоб тот сразу понял, о каком великом доверии, о какой крупной ставке идет речь.

– Людей – сколько надо, столько бери... хоть весь гарнизон! И собак – всю псарню... Только чтоб Канцлер не узнал! Это наше дело, не его. Обложить по всем правилам... да, Удилаша, понял? Приведешь мне Милорда – полковником будешь, в герои произведу... – свистящим шепотом говорил Крадус.

– Живота не пожалею, Ваше Величество! – напрягся Удилак, окрыленный.

По возвращении в бильярдную король распахнул объятья своему недавнему подследственному:

– Ну вот... Дайте же мне обнять вас, Ваше Высочество! Приезд ваш – такая радость... Я только сейчас признал! Весь как из черной кости... шея – лебяжья... Ну конечно же, какие, к черту, сомнения! Приятным ли было путешествие? – Он потер лоб. – Ах, да, чего же тут приятного, извините, ополоумел... Я кликну королеву и принцессу - они так мечтают о знакомстве...

Гость, однако, испугался и воспротивился:

– Потом, Ваше Величество! У меня ногти обломаны, видите? У меня бинт с ехал с коленки, вот-вот размотается... Мне бы помыться, переодеться...

– Нет вопросов, все понял! Понял все! – и Крадус стал дергать за все шнуры всех звонков, которыми вызывали здесь слуг.

И гостеприимство закипело, закружило принца Пенапью! Он еще не опомнился, а его уже вели по коридору на лечебно-банные процедуры - Марселла вела. К слову заметим, за две минуты она понравилась принцу чрезвычайно! Он даже расстроился слегка, когда вскоре их догнали и тоже стали сопровождать главный королевский лекарь и его помощник (с ними саквояжики были с красными крестами, и от них сильно пахло мятой).

Грех не сказать вот чего: перед тем, как позволить увести себя, принц успел послать благодарную и смущенную улыбку своим друзьям:

– Но я не прощаюсь – вы же остаетесь, правда?

– Хотелось бы, Ваше Высочество, – развел руками Желтоплюш.

– До скорой встречи, принц! – отсалютовала Марта.

В этой круговерти принц не заметил, что на друзьях – все еще браслеты железные...

*

Крадус вторгся в дамскую половину, в те апартаменты, где несколько портных колдовали над новыми туалетами Флоры и Альбины.

– Девочки! Живее! Аллюром! Он – здесь, представляете?

– Кто?! – ужаснулась полураздетая принцесса.

– Владелец Милорда! Тьфу... я хотел сказать – принц Пенагонии! Он был в переделке, сейчас его повели мыть, отпаривать, смазывать... Так что у вас – час-другой, самое большое! Даю вам шенкелей, ясно?

Немая оторопь была на лицах дам – и труды модисток получили неправдоподобное ускорение!

*

С таким же эффектом побывал Крадус у паркетчиков в одном зале и у полотеров – в другом: первые мгновенно настелили паркет там, где зияла большая ромбовидная яма, а вторые заплясали так, будто им аккомпанировала яростная рок-группа.

Что дальше? Дальше – предупредить Канцлера...

14.

На половине Канцлера, у входа в его кабинет, где окаменели два гвардейца, перед Крадусом возникла, как цербер, Оттилия.

– Свояк? У вас что, дело к мужу? Срочное?

– Срочнее некуда. Чем он там занят? Закон сочиняет новый? Так это не к спеху сейчас...

– Не то, – замялась Оттилия. – Другое. Сейчас у него прослушивание начнется.

И она пропустила в кабинет бесшумного лакея, который нес туда две гитары. А королю продолжала преграждать вход!

– Вы что, родственнички... в своем уме? К нам сын короля Гидеона пожаловал! Уже здесь! А второй человек в государстве песенками забавляется!..

Второй? – Оттилия закатила глаза и посмеялась желчно. – Ну-ну. Пусть так. Но "забавы" эти такие, что они измотали, иссушили "второго". Зато "первый" у нас – большой баловник и чудесно выглядит!

– В чем дело, Оттилия? – резко вмешался недовольный голос.

И Канцлер сам отворил дверь. Это худой и желтоватый господин, у него впалые щеки, воспаленные глаза, нос, истерзанный непрерывным применением носового платка; он был во фраке.

– А-а... Его Величество. Ну что ж, ему даже полезно. Прошу.

И вот Крадус в этом сумрачном кабинете, всегда наводившем на него лично – тоску. Здесь, кроме хозяина, обнаружились двое юношей. Странное дело: они видели, что – король, но ни глубокого поклона, ни поклона помельче Крадус от них не дождался! Этим парням недавно крепко досталось, видно: рубахи на них порваны были, у одного даже забрызгана кровью, оба имели свежие кровоподтеки.

Стоя у окна, спиной ко всем, Канцлер объявил:

– Господа студенты сейчас начнут. Они долго отказывались, но мы их уговорили... Вот только имя сочинителя упорно не хотят назвать. Глупо: оно не тайна уже! – тут он чихнул. – Вот видите: правда! А королю должно быть любопытно вдвойне, поскольку стишки, которые будут спеты, слагались здесь, в этом самом дворце, прямо над его венценосной головой... Ну, мальчики? Мы слушаем.

Крадус мало что понял из этого предисловия. Кто-то слагал стишки над его головой... Где именно? На крыше?

Двое арестантов взяли гитары, переглянулись... И суровая, гибельная решимость зазвенела в их хрипловатых голосах:

Тут был проигрыш без слов, и Канцлер заметил:

– Его Величество не поспевает за вами, я по выражению лица вижу. Я только повторяю для него – и очень внятно, очень доходчиво Канцлер произнес: "Давайте что-то делать, чтоб духу не пропасть... чтоб не глумилась челядь... и не кичилась власть". Разобрали? Слушаем далее.

Тут Канцлер снова чихнул, Крадус сказал: "Будь здоров", и певцы замолчали.

– Слушай, – просительно сказал ему король. – Я потом вникну, а? А то я теперь мысли мои совсем не туда скачут... Я что хотел-то? Насчет речи моей напомнить. Не написал еще? Ну приветствие пенагонскому принцу. Ведь он здесь уже! А это... оно не к спеху, а? Не горит?

– Как знать, как знать, – едва заметно усмехнулся Канцлер. – Возможно, и не горит пока, но уже тлеет. А речь – помню, к обеду закончу. Не смею задерживать, – он поклонился.

Крадус вышел из этого сумрачного кабинета, где он почему-то озяб.

– А что это за намек был? – спохватился он уже за дверью, и вопрос оказался обращенным к двум окаменевшим гвардейцам. – Будто сочинялось это здесь, во дворце... почему-то над моей головой? Кому ж там сочинять? – король поднял глаза к потолку. А песня за дверью продолжалась, гнула свое:

Вышла Оттилия, чертовски деловая и в то же время полная какого-то сарказма:

– Ну, свояк! Такое выслушать – и заявить, что "не горит"?! Поразительно...

– Погоди. На кого он намекал-то? На немого Патрика, что ли?

– Сообразили сами? Вы – гений! Да-а, этому несчастному воспитаннику королевы неплохо бы быть еще немее...

Теперь Крадусу стало душно, и он вышел на воздух, чтоб обдуло. То был выход на задний двор, и навстречу ему слуги несли кто - рулон ковровой дорожки, кто – свежеопаленного поросенка, а еще двое тащили знакомый нам короб, покрытый брезентом.

– А это что?

– Вещи Его Высочества иностранного принца, Ваше Величество, - доложили ему. – Кобылку-то ихнюю мы определили на постой, а это в фургоне было...

– Не может быть. Не его это. А ну-ка...

В общем, короб оказался складным кукольным театром. Первая из кукол, добытых оттуда, имела неотразимое и злое сходство с... Канцлером! Молодые слуги непроизвольно прыснули, а потом побледнели, оцепенели... Король нервно запихнул куклу назад.

– Молчать! Кому это весело стало? Никто ничего не видел!

– Да лопни глаза наши, Ваше велич...

– Вот именно: они запросто могут лопнуть. А языки могут запросто быть укорочены. Фу черт... в пот кинуло... Вот что: быстро доставить это в личные мои покои и пальцем не трогать. И забыть, ясно?! За-быть.

– Да нечего забывать, Ваше Величество: не видали – и все...

– А те двое, которые гостя нам привезли... Ладно, с ними я сам. Ступайте. Только чтоб охрана при них не того... не расслабилась...

На дворе отчего-то поднялся вдруг ветер, но Крадус, забыв, что он после бани, пошел к фургону кукольников. Корону пришлось рукой придерживать, могло сдуть. Мрачно оценил он афишу, одну сорвал, но как раз в этот момент не удержал-таки на себе головного убора. Пришлось еще гоняться за ним, чертыхаясь... Но самое отвратительное – то, что из окна его видел Канцлер в этот момент! Проклятье... Впечатление такое, будто окна второго человека в королевстве выходят на все четыре стороны света! А в ушах первого – повторялась та хриплая песня:

"Не горит" – это он и впрямь сказал легковесно об этой песенке. Не подумав. И король запел себе под нос – по рассеянности, то есть опять не подумав: "Давайте делать что-то..." Опомнился и шлепком ладони по своим губам прекратил это безобразие...

15.

Крадус держал в руке куклу, изображающую Канцлера.

Марта и Желтоплюш стояли, прислонясь к стене.

– Сам я человек смешливый... – говорил король. – Не отказался бы поржать вволю на ваших представлениях! Но, слушайте, все-таки меру же надо знать... Ведь если он сейчас войдет... нет, и воображать не хочу! – его передернуло. – Вы что – о семи головах? Такие бесстрашные? Или наивные такие?

Речь шла, понятное дело, о Канцлере – о нем самом и об его марионетке.

– Ваше Величество! – Марта подалась вперед. – Мы думали, что если вернуться через столько лет...

– Ага! Вернуться? Вот я и вижу: слишком знакомы мне ваши куколки. Откуда мне знать их... а, Коломбина?

– Не имею понятия, Ваше Величество. Но я – Марта...

– Да? Очень приятно. – Крадус еще порылся в кукольном ящике и достал оттуда еще одного персонажа. – А вот это я!

Желтоплюш изменился в лице. Он пытался отрицать очевидное:

– Как – вы? Почему? Нет, Ваше Величество... марионетка без короны... и намека нет на корону... И называлась она... сейчас вспомню... полковник Хряк!

– Точно! Это меня так изобразил и обозвал так Жан-Жак- Веснушка... проказник, а?! Я ведь был кавалерийским полковником до коронации. Да что я рассказываю! Вы сами все знаете! Потому и шпоры у вашего Хряка... Сценки с ним очень веселили покойного короля. Во-всю шла потеха над министрами некоторыми, сановниками... но больше всего – надо мной! Шут Жан-Жак немалую карьеру сделал на этой потехе... Кто он вам?.. Ну?.. Как, спрашиваю, достался вам театр Жан-Жака-Веснушки? Запираться бесполезно, ребятки... у нас раскалываются все!

Желтоплюш глянул на Марту и, глубоко вздохнув, признал:

– Он мой отец, Ваше Величество.

Крадус повеселел: он любил, когда все упрощается.

– Вот и прелестно: прямо, без выкрутасов... Не нашему рысаку двоюродный мерин, а – отец. Папа! Значит, вы занимались почтенным ремеслом вашего батюшки на чужбине.

Марта вклинилась:

– Но мы не ту пьесу играли, Ваше Величество, мы и не знали той... У нас безобидная совсем...

Крадус еще раз приподнял куклу Канцлера:

– Коломбина, это все вы скажете вот ему! – и "Канцлер" был упрятан в короб, а потом и "себя" любовно уложил туда король, то есть Хряка.

– Но мой муж – он спас и привез вам такую персону!

– Это смягчает, да, – закивал Крадус. – Вообще смягчить меня - раз плюнуть. Я отходчивый, смешливый, ничуть не злопамятный... поэтому не сужу никого. Судит – он. Только потерпеть вам придется, пока у него дойдут руки. Это не голова, а палата лордов, но рук не хватает: надо бы сто, а у него две...

Крадус дернул шнур звонка и повел себя как человек, сваливший с плеч докучное дело и готовый о нем забыть: он насвистывал, выглядывал в окно, озирался на часы.

– Да, вот что: вас – в одну... комнату ожидания или в разные? Вы и вправду муж и жена?

– Мы повенчаны, Ваше Величество, – сказал Желтоплюш.

– Это хорошо, а то одеял не хватает. Тогда выписку из церковной книги надзирателю суньте, успокоите его. Да, кстати, а где ваш батюшка вечный покой нашел? На каком-то... Тазобедренном острове... или я путаю?

– На острове Берцовой Кости.

– Ну пухом ему земля. Скучать он не давал, что и говорить. Любимец Анри Второго...

Вошли двое гвардейцев.

– Проводите артистов вниз. Скажете: они ждут приема у Канцлера, там поймут.

– Ваше Величество! – в последний раз взмолилась Марта. – А как же ваш гость? Мы ведь подружились с ним... он за нас обидеться может... Крепко может обидеться!

– Что вы, он порадуется за вас: мы скажем, что на юг вы отбыли, на гастроли... До свидания, друзья!

16.

Их конвоировали все дальше и дальше вниз. На каждом этаже – по одному фонарю в проволочной сетке; никаких окон на такой глубине быть, разумеется, не могло.

– Братцы! – оглянулся Желтоплюш. – Половина дворца – под землей, что ли?

– Иди-иди...

Подмигнув своей Марте в том смысле, что терять уже нечего, Желтоплюш позволил себе спеть:

– Парень, ну не надо, – испуганно и просительно сказал молоденький гвардеец. – У нас же неприятности будут!

– Ничего, перетопчетесь, – "успокоила" Марта. – Ох, Желтоплюш, прости меня, дурочку: моя ведь была идея насчет Абидонии!

– Но родина-то она моя... скучал-то я!

На этаже, которому суждено было стать для них "своим", им попался встречный конвой: вели одного из тех студентов, которые пели "давайте делать что-то..."

17.

Что делать простой девушке, если ее обнимает король?

Марселла, может, и вырвалась бы, многим рискуя, но Крадус обнимал ее как бы задумчиво, в знак особой доверительности (вообще-то он и гвардейца мог так же обнять! Ну, почти так же.) Он размышлял вслух:

– Мой камин не годится, верно? Приведут гостя, а тут вонь будет стоять...

– Отчего, Ваше Величество?

– Ну от клея, от тряпок, от краски горящей, – соображал Крадус вслух. – А кухонная печь тоже не подойдет: сейчас там прислуги полно и все при деле...

– А еще наверху есть печка, – пробормотала Марселла, слабо пытаясь вывернуться из-под королевской длани. (Нет, гвардейцев так не обнимают, это мы сравнили зря...)

– Умница, Клотильдочка! Вот эту штуковину дотащишь туда? - Крадус указывал на кукольный ящик.

– Смогу, наверное. Только Марселла я, Ваше Величество...

– Ну? Вечно я путаю вас... да-да, ты меньше. Итак, Марселлочка, надо, чтобы все это хозяйство сгорело дотла. И чтоб ты была с печкой один на один. И чтоб молчала ты про это, как печная заслонка! А не то... Знаешь ведь: болтливых у нас Канцлер не любит. И разбирается с ними лично!

Он убрал, наконец, свою пятерню, но красный оттиск ее остался на коже, пониже плеча. Слово "Канцлер" и оттиск этот доводили до дурноты.

– Давай, моя птичка, делай. А как там наш гость? Вот натерпелся-то бедолага, а? Слыхала?

– Да. Он сказал, что еще полчаса поплещется, а потом, чтоб я пришла полечить коленку его. Почему я-то, Ваше Величество? Доктора же есть...

– Понравилась потому что! – хихикнул король. – Ну, при хорошей тяге в печке получаса тебе хватит за глаза... Только все до нитки спалить, ясно? И ящик тоже!

18.

Наверх она попыталась нести тот обреченный ящик на голове, как делают на Востоке. И даже не заметила, как рядом оказался Патрик; он тут же перехватил ее груз.

– Я сама, ваша милость... Зачем? Ну ладно... спасибо вам... но только до печки...

Он донес и поставил короб там, где она указала, но уходить медлил. Марселла была бы этим счастлива во всякое другое время, но ведь приказано: "с печкой один на один"... И все же прогнать господина Патрика... нет, кого угодно, только не его!

– Любите в огонь глядеть? Я тоже... – растопка не заняла у нее много времени. Вот уже и тяга гудит, и отблески огня плясали на его сосредоточенном лице и на ее, смущенном...

Загороженная от Патрика крышкой ящика, она увидела верхних кукол. Впервые! И поняла через минуту-другую: не сможет она их жечь, не посоветовавшись с ним! Рука не подымется!

– Господин Патрик... придвиньтесь-ка. Знаете, я подумала: сказать вам – это не значит разболтать... Ну правда же! Гляньте сюда.

И вот они уже оба рассаживали этих кукол за печкой, надеясь, что она их заслоняла от всякого, кто мог пересекать этот коридор. Марселлу восхищало искусство, с каким сделаны марионетки, и сходство, потешное сходство с первейшими особами королевства! Но Патриком владело чувство посложнее: о чем-то очень важном ему напоминают эти персонажи – и почему-то волновали они его так, что не до смеха...

Вот, скажем, этот меланхолический тип – разве не напоминает самого Патрика или Поэта вообще?

– Не родственник вам? – неслучайно спросила Марселла. – Ой, а порыжел-то от времени... – она попыталась расправить край плаща Поэта, свернувшийся в трубочку... и обнаружила, что изнанка его исписана стихами!

Марселла подняла глаза на немого:

– Как это, господин Патрик? Надо же, возле такого жара сидим, а у меня вдруг – "гусиная кожа"... озноб, вроде...

Он приложил палец к губам: кто-то шел мимо. Своим плащом Патрик быстро покрыл девушку заодно с куклами, а затем выпрямился. Лысый лакей в перчатках, тот самый, что прислуживал королевской семье за завтраком, кисло-сладко улыбался на ходу.

– Чудеса, – заметил он. – Иногда, значит, у вас бывает все-таки голос?! Но немножко тоненький, а? Как бы детский... Нет-нет, я – никому...

После того, как лакей скрылся, они стремительно перетащили все в комнату Патрика, – благо она на том же этаже. Закрывшись на задвижку, перевели дух.

– Я не дочитала, там же еще... – и Марселла вернулась к тому мелкому почерку и тем почти выгоревшим строчкам:

Патрик обратил внимание на то, как вытянута рука у кукольного Поэта... прежде наверняка он держал цветок (росчерком пальца Патрик нарисовал его в воздухе).

– Вы думаете, на самом деле такая роза была? И потерялась? Нет, ну понятно, что ей присочинили такую силу волшебную... а все равно красиво... Ваша милость, но я-то беду на себя накличу, а? Король не шутил ведь: все до нитки, говорит, спалить! Да, самое же главное забыла сказать: кукольников вниз повели! Ну тех артистов, чей ящик... В самый низ, наверное... Господи! За что?

19.

В вестибюле, у входа в Дубовый зал, Крадусу попались некий маркиз и его супруга, наряженные по последнему словечку абидонской моды. Присели они в глубоком поклоне, маркиз расшаркался:

– Ваше Величество! Позвольте выразить наши общие с женой чувства глубочайшей признательности и восхищения по поводу высочайшего приглашения, коего мы удостоены...

– Ну все, выразил, – перебил Крадус и протянул руку его жене, однако, не для пожатия. – Вдеваете ему запонки? А королеве недосуг. – Пока дама действовала малопослушными пальчиками, Крадус разглядывал маркиза.

– Повернись-ка... А что это вы шустро так... вперед всех? Гость наш не готов еще. В Пенагонии вообще обедают позже... Но это хорошо даже: хвалю за прыткость.

Маркиз польщенно потупился.

– Тем более – и рост у тебя правильный... и полнота. А чей портной шил – не наш, вроде?

– Нет, он из Мухляндии, Ваше Величество.

– Оно и видно. Тебя, братец, придется раздеть, – огорошил его король. – У пенагонского принца костюмчик пострадал, его чистить долго. Так что – крепи дружбу моей короны с ихней!

– Сочту за честь, Ваше Величество... но я же с супругой!

– Ну? Нет, ее-то платье при ней останется. И, конечно, домой она тебя не в белье поведет: дадим чей-нибудь плащик, и с Богом. Разоблачаться вон туда ступай, в лакейскую.

Крадус сделал распоряжение и забыл про эту парочку. А парочка осталась с такими гримасами на физиономиях, которое вы представите себе сами, если сможете... Описанию словами это их выражение плохо поддавалось.

20.

Наблюдать за тем, что происходило и еще должно было произойти в Дубовом зале, было выгоднее сверху, с галереи. Там музыкантов разместили – сикстет. И они уже настраивали инструменты. Обсуждать то, что видно и слышно им было, они решались только изредка: опасались друг друга. Но случалось – прыснут вдруг все вместе! И – тут же подавятся своим смехом, спешно изобразят на лицах поглощенность музыкой...

Внизу король инспектировал длинный стол, сервировку его, когда вошла супруга Канцлера. Она протянула Крадусу свернутые трубочкой листы:

– Ваша речь, дорогой свояк...

– Что? Ах, да, очень вовремя... Чудненько... хотя чертовски длинно... А самого Канцлера не будет, что ли? Все из-за того же анахронического насморка?

– Аллергического... – поправила Оттилия (в который уже раз сегодня!) – не так уж трудно запомнить. Да, там на третьей странице Аполлон упоминается. – Вы знаете хотя бы, кто это?

– Выпендриваться не надо, вот что! – заметил король, очень не любивший таких штук... Когда Оттилия корчила из себя профессоршу, – всегда нестерпимо хотелось шлепнуть ее пониже спины! С оттяжечкой шлепнуть... Он уже примеривался.

– Аполлон – это Бог такой, Ваше Величество. Покровитель муз, – с оттенком жалости обронила свояченица с высоты своих познаний...

Жаль, но хлопать с оттяжечкой по ее ученому заду уже было некогда: появились в эту минуту королева Флора и принцесса Альбина, наряженные сверхизысканно...

– А вот и мы. Ну как – съедобны? – спросила принцесса, знавшая ответ наперед. Крадус далек был, конечно, от современной моды, как сверхсрочник из провинциального гарнизона; но вкус Альбины он одобрял и ставил высоко; вот со вкусом супруги было сложнее... Сегодня дочка была в прямо-таки отважном декольте и с ослепительной диадемой в волосах!

– Шикарно... По-моему, пенагонец должен дрогнуть, – скажи ты, Оттилия! От холки до копыт – ажур полнейший...

Оттилия по гороскопу была, кажется, Рыбой, но в большинстве случаев вела себя, как скорпион (с маленькой буквы – ибо здесь это не знак Зодиака, а просто сволочное насекомое):

– Во сколько же обошлась казне, выражаясь по-королевски, эта сбруя? – спросила она.

– Мы не купцы, дорогая сестра, мы не подсчитывали, – сказала Флора, стараясь не принимать эти пакости близко к сердцу. – Крадус, нехорошо так долго держать людей в вестибюле! Давай уже посадим их за стол...

И тут монарх выразился совершенно в стиле конюшни:

– Дышло им в глотку, а не стол! Им всем приглашение отменяется.

Пауза была. Никто ничего не понял.

– Это еще почему? – захлопала ресницами Альбина, – А гость?

– Выражаясь по-королевски, "вожжа под хвост попала"? – спросила Оттилия. Король опять пожалел, что отложено на потом его намерение насчет оттяжечки... И объяснил:

– Гость, гость попросил сам, чтобы все было по-семейному, без особых церемоний... В большом обществе он пока теряется без папы и мамы. Что вы так смотрите? Собственные его слова! Сопровождающих он лишился... И если бы только их! Не цепляйтесь ко мне, девочки, я и так не в себе: я ж мысленно в одной крупной операции участвую!.. В общем, закуска вся пусть остается, а лишние тарелки – долой!

Мелькал знакомый нам лысый лакей; другие, помоложе, подчинялись ему. Дородный дворецкий в парадной ливрее наконец объявил:

– Наследный принц королевства Пенагонского – Его Высочество Пена-пью! ("пью" он выкрикнул отрывисто).

– Зови, ждем, милости просим! – сказала королева.

– А всем этим, в коридоре, скажи: до другого раза, мол, - велел Крадус дворецкому. – Еще наобедаются за счет казны. Дочка... ну как ты – в седле?

Альбина оскалилась напряженной улыбкой. Она ведь действительно решила, что нынешний визит на высшем уровне содержит в себе судьбоносные сюрпризы какие-то, специально для нее! Судьбоносные – не больше не меньше!

Король обратил взор к музыкантам и щелкнул пальцами – то была команда играть туш. Грянули они дружно... а вот продолжение пошло вразброд, звук "поплыл": дело в том, что музыканты увидели, как не повезло высокому гостю в первую же минуту. Вбежавший принц Пенапью хотел сделать грациозный общий поклон, но переборщил, видимо, в этой грации, или паркет был чересчуо отполирован, – так или иначе, гость растянулся! Музыкантов распирало от смеха, а внизу все перепугались жутко, но Пенапью успокоил их:

– Это из-за башмаков. Здесь мне дали на два номера больше. Сказали: зато с ноги Его Величества... Но это пустяки, господа. Здесь у вас падать – одно удовольствие! О таком падении я мог только мечтать, уверяю вас... когда над обрывом висел на своей кошмарной коряге...

Это говорилось, сидя на полу!.. Левая нога была подвернута. На лице блуждала доверчивая улыбка.

Вспомним на миг его там, в условиях выбора между омутом и змеей...

Услышим еще разок дикий вопль его: "Ради гуманности!.."

И сделаем перерыв – ради нее же.

Конец первой части.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Дар речи

21.

Церемония знакомства с дамами была уже позади, гостя усадили, конечно же, рядом с принцессой Альбиной. Ее открытые плечи заметно конфузили его. Альбине мудрено было понять, в чем дело: стоило ли так напряженно готовиться к этой встрече, если гость предпочитал смотреть на какой-нибудь соусник или на свою вилку? И еще принцессу пугали листочки в руках отца, исписанные трудолюбивым Канцлером. Крадус откашлялся, музыка на галерее смолкла.

– Пап, ты только сокращай, умоляю! – шепнула королю дочка. - Если подряд, – все уснут!

Но это услышала Оттилия. И разъяснила Альбине, что сейчас он не папа, он – король при исполнении... Крадусу захотелось позлить "профессоршу", он предложил с наивным видом:

– Слушай, а может, передадим это гостю – он пролистает перед сном, а?

Ответом ему был испепеляющий взгляд; король вздохнул и начал свою писаную речь:

– "Ваше Высочество! Наш далекий и одновременно близкий пенагонский друг! Абидонцы давно чтут вашего родителя и вас как славных государственных мужей, мудрых в политике и приятных в обхождении. Вы впервые в нашей стране. Но дружба и горячая симпатия к вам, опережая ваш кортеж, по-весеннему согрела сегодня нашу столицу, говорящую вам "Добро пожаловать!" с особым радушием..."

(Невольно припомнилось принцу Пенапью это "особое радушие" на лицах хозяина и завсегдатаев таверны, полицейского, прохожих, юного живодера по кличке "Гиппократ"...)

"У нас в Абидонии, надо заметить, народ по характеру домосед, почти никто нигде не был. Но все замечательно отзываются о вашей стране, об ее живописной природе, ее добросовестных мастерах-умельцах..." – тут Крадус оторвался от текста, заговорил от себя:

– Вот это точно, это без лести, Ваше Высочество. Взять, к примеру, шорников ваших – поклон им! Лучшие седла у меня – из Пенагонии! Или возьмем стремена: так сработаны, что даже мертвый ты стремя не потеряешь!

Королева одернула его; она-то знала, что лошадиная тема грозит заполонить все! Крадус сделал над собой усилие и вернулся к листкам:

– "...парфюмерах, кожевниках, ткачах пенагонских, чьи изделия, поступающие к нашему королевскому двору, всегда радуют нас". Это факт, это он не соврал... только на первое место – все-таки шорников. "Восхищенная молва доставила нам данные и о тех необычайных талантах, коими наградили особу нашего гостя златокудрый Аполлон и его Музы..."

В этом месте король обменялся выразительными взглядами со свояченицей... Ясно же было: самому Канцлеру, с его особым сегодняшним насморком, не подвернулся бы под перо этот златокудрый с Музами... Какая-то скорпионья жидкость была в этой кудрявой фразе, и капнули ею не для гостя-слушателя, а, похоже, – для оратора самого!..

А гость вдруг засмущался ужасно:

– Полно, Ваше Величество... каких еще "необычайных"? Стоит ли? И вовсе это не молва восхищалась, а наша Пенагонская энциклопедия, я же знаю...

– Ну и что? – вмешалась Альбина. – Ведь там не выдумано, что вы в Королевском балетном театре выступали? Танцевали главного мотылька какого-то?

Эти слова причинили настоящее страдание принцу Пенапью! Всерьез говоря, выступление такое было на самом деле, но только один раз. Пробное оно было, неофициальное. Можно считать, репетиция. Прогон. И в зале сидели, слава Богу, только папа с мамой... А в Энциклопедии (деликатнейшний принц обозвал ее подлой!) напечатали, что успех был грандиозный, триумф... И принцу долго нельзя было поднять глаза на людей. Знали же люди, знали и радовались, что в балете "Легковерная любовь к огню" партия Первого мотылька не досталась выскочке августейших кровей! Ее, в конце-то концов, артист танцевал! И справедливо! А из-за Пенапью и неуклюжих его попыток только всю труппу задерживали зря, перенося премьеру с марта на май! Да если б и научился он делать это прилично, все равно – на публике, при полном зале, он просто умер бы! Сразу! Еще до первого фуэте! Этот балет, напоминавший королю и еще кое-кому о конфузе наследника, вообще мог быть запрещен ко всем чертям! Дирижер был на волосок от казни, от виселицы! Вот какой вклад в искусство мог внести он, принц Пенапью! Спасибо, удалось папу уговорить, чтобы он этого не делал...

Королева хотела успокоить его, – он так, бедный, разволновался... Принц стал полностью розовым (с сиреневым отливом) и продолжал объяснять:

– Помилуйте, но я-то знаю, что не было "восхищенной молвы"! Может, еще будет когда-нибудь... хотелось бы... но пока нет.

Оттилия выразила мнение, что подобная скромность – сама по себе талант, но ей лично обидно за королевскую речь, которую не дослушали, скомкали... Она вызвалась подытожить главное в этой речи. Но король сказал "я сам" и был краток:

– Здоровье нашего гостя! – Тут все выпили, наконец.

Но принц Пенапью, оказывается, страдал! И не только от грубой, топорной рекламы дома, в Пенагонии. Он еще и от местной неловкости страдал, от абидонской: он готов был провалиться сквозь землю из-за нее! Ведь приглашения к этому столу ожидало множество людей, но им всем отказали в последний момент... Может быть, их еще можно вернуть? – спрашивал гость, заглядывая каждому в лицо. Его уверяли, что всем именно приятно: все вышло так по-семейному!

– Это – да, но ведь они тоже, наверное, покушали бы охотно... А из-за меня им, как курам, сказали "кыш"... – Пенапью никак не мог слезть с этой темы.

Оттилия поручилась ему своим честным словом, что все эти господа – в принципе ходят сытые.

Потом помолчали, наслаждаясь фирменными прелестями королевской кухни. За первые места состязались салат из омаров, молочный поросенок и форель...

– Ваше Величество, – обратился Пенапью к Крадусу, – а где мои спасители? Мне казалось, я могу пригласить их к этому столу... они много для меня значат, уверяю вас... И потом, они ведь артисты и не дали бы нам скучать...

– А вы скучаете, принц? – оскорбленно изумилась Альбина. - Уже? Вот это мило...

– Нет-нет, я не то хотел сказать... Но где они все-таки?

– Отпустил я их, друг мой, – Крадус, не поднимая глаз, трудился над поросенком с хреном. – Отпустил по их просьбе на гастроли.

– Как? Уехали? До обеда? И даже не попрощались со мной? Это невозможно... нет!

– Ну вот, нашли о чем горевать. Свинство, конечно, неблагодарность. Но это ж везде и всюду... Переключайтесь-ка лучше на поросеночка, – его свинство нежнее... И на принцессу гляньте: она у вас сидит неухоженная...

– Папа, ну кто просил тебя? – возмутилась Альбина. – Наш гость свободен, в конце концов.

– Нет-нет, ваш папа трижды прав: я неуклюж и бестактен, - спохватился принц. – Вообще-то я этот бокал хотел за здоровье королевы поднять... но с такой же охотой подниму его за ваше счастье, принцесса. Поскольку то и другое связано, не так ли? За ваше огромное счастье... с хорошим человеком.

После таких странных слов – согласитесь, весьма странных! - Альбина вяло чокнулась с ним, но пить не пожелала. А гость не заметил этого: он о друзьях думал, об их странном отъезде...

Что-то тихое и томное играли музыканты. Они знали и без приказа: их искусство должно ненавязчиво помогать процессу пищеварения.

22.

Со своих нар Желтоплюш молча следил за Мартой, которая с упорством мастерила какие-то фигурки из соломы. Добывалась эта солома из прорехи в тюфяке. А инструментов никаких, только пальцы да воображение. Фигурки выходили ростом со спичку, а то и меньше.

– Брось, Марта: все равно они мало напоминают людей...

– А души?

– Что – души?

– Ты ведь не знаешь, какой они формы. И никто не знает. Так вот, это они.

– Черт-те что... Мой отец говорил то же самое, там, на острове. Только лепил их из глины. Десятками... или нет, сотнями! Я еще помню, домогался, чтоб у них носы были и рты, и уши, а он отвечал: нет, не надо... нельзя. И была для них песня. Я прошлой зимой запел ее, помню, но ты сразу захотела повеселей что-нибудь...

– Струсила тогда. А теперь осмелела. Спой, миленький. Правда, у нас их не сотни, а девять... Но мы представим себе.

И под сводами этого подземелья из крупнозернистого камня, который сочился сыростью, зазвучала такая песня:

    Мы бесплотные духи,
    мы тени,
    мы стали скелетами.
    Были сильными,
    были могучими,
    были атлетами.
    А потом наши души
    покинули наши тела.
    Вот какие дела.
    Мы и пиво пивали,
    и кашу едали с котлетами.
    Киверами блистали
    мундирами
    и эполетами.
    А потом наши души
    покинули нас навсегда.
    Вот какая беда.
    Мы блондинами были,
    мы жгучими были брюнетами.
    Были смердами,
    были князьями
    и были поэтами.
    А потом наши души
    умчались в небесную даль.
    Вот какая печаль,
    Вот какая печаль,
    Вот какая печаль.2)

23.

Альбина не спускала глаз со своего пенагонского кавалера. Он упорно не оправдывал надежд (хотелось бы только понять: он не мог? Робел, не решался позволить себе? Или он не хотел? Согласитесь: тут разница).

– Ну так. Что вы скромны, принц – это все уже поняли. Но у вас же и другие достоинства есть, правда? Более интересные? Вы играете, например, на 23-х инструментах!

И опять она принцу острейшее страдание причинила! Вовсе не желая того... Он обхватил голову руками! Нелепую, горемычную свою голову...

– Я?! О-о, это вы опять оттуда вычитали, принцесса... Они же там черточку не поставили между двойкой и тройкой... И я теперь всем должен объяснять, что никакие не двадцать три: два – три инструмента!

– Вот как? А сами вы, простите, – не опечатка? Шучу, шучу... Ну? И какие же два-три?

И королева Флора подхватила эту тему на его горе:

– Альбина права, мы все вас просим! Что вы сейчас выберете?

Крадус распорядился зычно:

– Эй, музыка! Инструмент гостю!

Шестерка наверху встала и подняла над балюстрадой свои инструменты – для наглядности выбора.

– Вижу, вижу, спасибо... А не найдется ли... да вряд ли, он редко встречается... вот и сам забыл слово... Клавицитериума?

Разумеется, было замешательство.

– Нету? Тогда я мог бы и на скрипке, конечно. Или на этом... на валторнете. Но я люблю своим смычком, а он дома...

– Отговорки, опять у вас отговорки! – почти вспылила Альбина. – Ничего знать не желаю! Аполлон этот златокудрый наградил вас чем-то, а вы даже поделиться не хотите?

– Нет, отчего же, я бы рискнул... А ноты? Ноты же мои – в карете, которую увели разбойники!

Но, похоже, отвертеться под этим предлогом не удавалось: один из музыкантов уже нес ему увесистую кипу нотных папок, а другой - пюпитр, третий – скрипку.

– Ага, благодарю... Моцарт? Обожаю! – бормотал Пенапью. – О, Вивальди... Ноты, я понимаю. Но не те. Я смотрю, они у вас на пяти линеечках – да? А у нас в Пенагонии – в клеточку! У нас гораздо труднее! То есть, для меня-то легче: привычка... А вот эти господа музыканты – они бы у нас сразу запутались!

На галерее большое было оживление, музыканты изнемогали от хохота! И уже не получалось у них веселиться "под сурдинку"! Тем более, что среди них возник, откуда ни возьмись, новый персонаж: прелестный четырехлетний ребенок, девочка! Просунув личико меж столбиков балюстрады, она заявила во всеуслышанье, насмешливо, без сюсюканья, очень авторитетно:

– Музыка в клеточку не бывает!

Общий, как говорится, шокинг! Но меньше всех был подавлен сам Пенапью: маленькая его разоблачительница восхитила принца!

– Это чье ж такое создание? А ну-ка иди ко мне... мы все обсудим с тобой – что бывает, чего не бывает... Господа, какая смелая девочка! Смотрите: идет!

Пока он общался на лестнице с ребенком, Оттилия тихо и желчно заметила:

– Вам не кажется, что он нашел себе ровню? По уму, по развитию?

Королева Флора воспротивилась:

– Мне – нет, не кажется. Он забавный, да... Но я сразу приняла его в свое сердце. Вот приняла – и все!

– А вот я еще не раскусила этот фрукт, – произнесла Альбина. И добавила так, что никто этого не услышал:

– Может, выплюну, а может, и слопаю целиком... посмотрим.

Король не участвовал в обсуждении, он высматривал что-то за окнами, он подзывал к себе дворецкого, чтобы какие-то инструкции ему дать...

А принц Пенапью уже вел малютку к столу за ручку:

– Друзья мои, прошу знакомиться: нас зовут Никой, нам четыре года... И, знаете ли, где мы прятались до сих пор? В футляре от контрабаса!

– С каких это пор, – не по-доброму поинтересовалась Оттилия, - служащие приводят с собой детей?

24.

– Думаете, я не вижу, что она вот-вот рассыплется... что это труха? Вижу. Но напоить-то ее мне нетрудно... А вдруг? – так говорила Марселла, глядя на высокий стакан, в который она, почти не дыша, опустила нечто мнимое: серую тень того, что было цветком когда-то. – Но вы верите хотя бы, что это она, та самая роза?

Патрик улыбнулся невесело; Марселла не поняла, что это было - согласие? отрицание? усмешка над ее наивностью?

– Ладно, пускай я дурочка... Выбросить всегда успею. Но если уж она нашлась... вы же поэт, вы должны сильнее меня надеяться! Ну, или хотя бы... поиграть со мной в это!

Вздрагивающей ладонью он погладил ее по голове – он часто так делал.

– Мне иногда кажется, что я для вас – вроде котенка... Нет-нет, я не обижаюсь... можете руку не отдергивать... Кукол-то спрятать надо! – спохватилась она. – Да так, чтобы не дрожать, когда я врать буду: сделано, мол, как велели, Ваше Величество, - все, мол, сгорели подчистую...

Она принялась складывать их. И все поглядывала на стакан с серой тенью цветка.

– Я уже наполовину выучила:

Патрик вынул какой-то кожаный мешок, вытряхнул из него на кровать вороха рукописей, предлагая тару.

– А бумаги куда? Их, по-вашему, прятать не надо? Еще как надо!.. Нет-нет, я другое придумаю. Кукол надо бы по-хитрому: и надежно, и чтоб все-таки недалеко... Зачем? Чтоб иногда я могла приходить сюда – когда вас нет, конечно, когда не помешаю... – ну и провести с ними полчасика...

Договаривая это, она совершенно сконфузилась. Патрик протянул ей ключ и показал: сейчас он уйдет, а она пусть закроется изнутри...

25.

Вообще-то для котильона двух пар недостаточно, – однако, танцевали: гость с королевой, Крадус с Оттилией. Пенапью ухитрялся и Нике, самой юной своей партнерше, посылать улыбки и подавать руку иногда, она крутилась тут же, под ногами... Альбина сидела в холодной уверенности, что все происходящее делается специально ей назло.

Как ни странно, и у абидонцев и у пенагонцев танец мог сочетаться с беседой, ее даже одобрял этикет. И принц Пенапью отвечал королеве на ее вопрос:

– О... Я еще не смею сказать, Ваше Величество, понравилось мне в Абидонии или нет. Где я был? Судите сами: в таверне, в полицейском участке и здесь... это ведь маловато?

Вмешалась Оттилия, у которой был острый слух:

– Вы очень неопытны, принц! Когда политику надо что-нибудь заявить, фактов не может быть "маловато"... Они – ну как бы вам объяснить? – они делаются.

– Из чего, Ваша светлость? – серьезно спросил Пенапью.

– Да из чего угодно... из слов, из воздуха...

– Тетя! Не развращайте младенцев! – от стола подала реплику Альбина. Из речи, написанной Канцлером, она делала голубей и пускала их по залу.

– Да, свояченица, с малютками поаккуратней, – сказал Крадус и чуть не наступил на ребенка. Ника показывала пальчиком на окна и говорила:

– Собачки авкают.

– Что-что? – наклонился к ней король.

– Собачки авкают. Там.

– Где? Серьезно?! А ну, музыка, тихо! – гаркнул Крадус.

И когда музыканты оцепенели, расслышать смогли все: лаяли псы.

– Так, – монарх отрезвел мгновенно. – Ваше Высочество, дорогие дамы, мне надобно отлучиться. Дельце государственной важности, прошу извинить.

Он попятился к дверям спиной, а по дороге заметил пенагонскому гостю:

– Да, друг мой, учтите: если эта малышка будет отвлекать вас от принцессы, я ее просто с хреном съем!

И захохотал, удаляясь.

– Он шутит, – постаралась смягчить эту выходку королева.

– В самом крайнем случае девочка попадет в сиротский приют, - заметила Оттилия.

– Как? Позвольте... почему?! – обомлел Пенапью.

– По здешним обычаям, принц, легкомысленного папу-музыканта следует наказать. А другой родни, похоже, у девочки нет: иначе не тащили бы ее сюда и не прятали в футляре от инструмента... Отсюда я и заключаю...

– Но в приют – за что же?! Отнять ее у отца? За то, что ему не с кем ее оставить? А вдруг они остались без мамы?

Пенапью осекся, поскольку что-то грохнуло на галерее, жалобно взвыли струны: это контрабасист не то сам упал, не то инструмента не удержал. Оттилия была непроницаема.

– Ваше Величество, – кинулся Пенапью к королеве. – Но если я попрошу... Ведь это мое, мое, а не чье-нибудь легкомыслие... Принцесса, вы-то слышали, что ваша тетя сказала? Это она всерьез?! – ему хотелось отнять у Альбины бокал, к которому та прикладывалось чаще, чем следовало молоденькой девушке.

Флора попыталась разогнать тучи:

– Я, право, не знаю, сестра, что за радость изображать злую фею...

– Я могла и промолчать, конечно, – разъяснила Оттилия с жутковатым спокойствием. – Но я сама вот этой рукой переписывала набело Внутренний Дворцовый Устав, составленный моим мужем. И подписанный твоим, дорогая! Там есть параграф относительно детей... Но я допускаю, что ради гостя, который так побледнел, – видит Бог, я не хотела этого, – исключение может быть сделано...

– Спасибо! – Пенапью заставил себя улыбнуться ей. После слов о сиротском приюте он не выпускал из руки ладошку Ники. Последние полчаса дитя куксилось. Теперь он подвел ее к лестнице:

– Ступай к папочке. Бояться ничего не нужно... поняла? Господа музыканты, возьмите, пожалуйста, маленькую...

Альбина, пустившая двух бумажных голубей невесть куда, увидела вдруг третьего, не своего, из другой бумаги, – он спустился к ней сверху, тянулся в ноги. Она взяла его и увидела, что это записка. А отправитель кто? Она повела взглядом по галерее. Э, да там же Патрик! Она помахала ему рукой, но он остался недвижим почему-то.

Тогда она расправила голубка и, отстранившись от всех, прочла слова, выведенные карандашом из мягкого свинца:

"Я следил за вами: вы не дрогнули, не поддались жалости, не подумали заступиться за дитя. Что с вашим сердцем, любимая? Оно окоченело? Оно – есть? П."

– О Боже, – вздохнула принцесса. – Еще и с этой стороны замечания... уроки морали...

26.

В этот момент Крадус целовал в морду нашего давнего и мимолетного знакомца – жеребца по имени Милорд!

Волнующая эта встреча была организована в лучшем деннике королевской конюшни. Милорд не отдышался еще, в нем гудел азарт скачки с препятствиями, и то же самое следует сказать о капитане Удилаке, который обращен к своему королю сияющей, пыльной и потной физиономией.

– Нет, голуба моя, водицы холодной не проси – так и запалить тебя недолго. Остынешь – сам поднесу, лично. Из вазы саксонского фарфора! Удилаша, ты брат мне теперь! – капитан был схвачен за уши и тоже поцелован. – И полковник с этой минуты... как обещано!

– Рад стараться, Ваше Величество!

– И молодцов твоих отмечу, довольны будут. Всем приказываю гулять два дня! Угодили вы, ребята, своему королю... слов нет как угодили... Это ж не рысак – это Аполлон лошадиный! Интересно, сам-то он чует, чей он теперь? Чуешь?

27.

Пенапью спросил:

– А кому это вы помахали, принцесса?

– Это Патрик, стихоплет наш. – Сощурившись, Альбина перевела взгляд с одного своего незадачливого кавалера на другого, затем снова на первого... – Ревнует меня дико! Видите, следит оттуда, как коршун. Сейчас записку прислал... нервную.

– А к кому, простите, ревнует?

– Около меня сидите вы... стало быть, к вам. Может и на дуэль вызвать, он такой у нас...

(Эта дуэль тут же возникла перед мысленным взором Пенапью, продлилась всего несколько секунд и завершилась ужасающим ударом - клинок пропорол печень... Нужно ли уточнять: чей клинок – чью печень? Пенапью практически был беззащитен перед ураганным натиском незнакомца!)

Наяву он предложил:

– Так надо ему сказать, чтобы и он с нами сел, зачем же огорчать?

– Принц, вы бесподобны! – Альбина залилась смехом. – Нет, я растормошу вас все-таки! Если это вообще способна сделать с вами молоденькая женщина...

– Вообще – способна, – заверил гость рассеянно, но воодушевленно: он увидел Марселлу, появившуюся наверху.

Марселла шла по галерее взбудораженная, с высоким стаканом в руке, над которым голубело что-то. Горячим шепотом отвлекла она Патрика от невеселых раздумий о свойствах Альбининого сердца:

– Ваша милость! Ну как я могла не поделиться с вами? Гляньте-ка: оживает! Я ведь умом не верила, я только хотела верить – и вот... Она – голубая почему-то...

Патрик подивился, показал большой палец: да, мол, здорово... Он поднес от стены к балюстраде легкий столик – как пьедестал для этой розы. А Марселла, глядя на нее, забормотала нечто странное:

– Я должна сказать, ваша милость... Что хотите со мной делайте, но я должна... Нельзя вам пускать меня в свою комнату! Вот ключ. И не давайте больше. Какая-то я опасная делаюсь, самой от себя страшно! – девушка шептала это и плакала. – Поняла, что еще минуту побуду там – и портрет вашей принцессы изорву. В клочья! Ну нечего ей там красоваться да еще и хохотать! Над кем? Над вами?! В клочья изорву, слышите? И – в печь! И будь что будет...

Так она плакала, что ему пришлось достать свой носовой платок, действуя им так, как в этих случаях делают с детьми. Затем Марселла ойкнула и присела в страхе за балюстрадой: оказалось, что внизу - король, он шел к столу...

Крадус плохо сдерживал ликование или не старался: хлопал себя по ляжкам, потирал руки...

– Ваше Высочество, не осудили меня? Уж очень дельце неотложное! О чем без меня шла речь? Надеюсь, Оттилия, не про этот, как его, не про акробатический насморк?

– Аллерги... – тут свояченица получила королевский щипок. – О Боже, вы ущипнули меня... при людях!

– Любя, любя! Будет синяк – я сам объясню Канцлеру, что это от меня... вместо ордена! Девочки, да вы кислые почему-то? Может, я помешал?

Альбина сухо сказала:

– Немножко, нам с принцем... Но мы потерпим.

– Что? Ага, ясно. Нет, лично я детям не помеха. А вы, дамы, - накушались? Тогда пойдем, пусть поворкуют свободно. Пошли, пошли... Зато я вам новость скажу расчудесную! А может, и покажу...

Направляясь к дверям, Флора заметила наверху Патрика и послала ему воздушный поцелуй. В связи с этим последовало замечание Оттилии:

– Есть мнение, сестрица, что тебе не под силу стало отвечать за своего воспитанника. Он сам уже воспитывает других! Причем - отвратительно...

Королева не успела ни возразить, ни понять сказанного: дворецкий распахнул перед ними двери.

А Патрику, должно быть, казалось, что детки двух королей и в самом деле воркуют интимно. Но он старался не смотреть вниз, у него было дело: устроить так, чтобы Марселла увела подальше от греха маленькую дочь музыканта, чтобы уложила ее – для чего девушке настойчиво был вложен в руку тот же ключ. Так, это сделано, они уходят...

Затем Патрик сел у столика с розой и хотел заставить себя сосредоточиться на ней: и впрямь ведь необычная вещь. Возродилась, можно сказать, из пепла. На глазах растет и как бы смелеет! И - голубая, что само по себе невиданно. А все же чудесная эта ботаника слабо отвлекала его от "воркования" там, внизу! Невидимая гитара взяла аккорд, другой – и голос, неведомо кому принадлежащий, запел про случай очень похожий на удел немого поэта:

Между тем внизу происходил такой разговор между двумя Их Высочествами:

АЛЬБИНА. Так что, принц, – не нравлюсь я вам? Нет, вы не косите глазом на галерею. Ну? Только начистоту!

ПЕНАПЬЮ. Я не косю... Нравитесь... А вот этот нервный сударь, ну, который на дуэль может... он все-таки ваш поклонник или той девушки?

АЛЬБИНА. Какой еще девушки?

В эту минуту наверху вновь была Марселла: от нее и Патрика сейчас отошел, благодарно прижимая руку к сердцу, успокоенный отец маленькой егозы: только теперь он сможет грамотно "пилить" свой контрабас и не погибать от страхов...

АЛЬБИНА. Так про какую девушку вы спросили? Увидев, о ком речь, она засмеялась.

– Патри-ик! Патрик, о чем ты там со служанкой? Отошли ее, ты мне нужен...

Наверху это вызвало небывалую, неслыханную дерзость в ответ. Марселла, видимо, не зря говорила: "какая-то я опасная делаюсь". Вот что она швырнула принцессе – громко и бурно:

– Да уходит служанка, уходит! Он вам нужен? Как кошке – мышь!

Изумлены, понятное дело, были все. Но и сама Марселла тоже! Изумлена и напугана. В страхе зажав себе рот обеими руками, поскольку подобные выражения так и рвались из нее наружу, она выбежала вон.

Внизу Альбина искала глазами кого-нибудь, кто объяснил бы случившееся.

– Она что, рехнулась? Нет, вы слышали? Наверное, подпоили ее на кухне... И что теперь? Она будет тешить себя надеждой, что я спущу, забуду? Напрасно! Ее злит, что мне нужен Патрик... Да тут ревность, господа! Умора...

Патрик! Что-то я хотела? Чертовка, она сбила меня... Да, Патрик! Шел бы ты к нам, в самом деле... Нет ли у тебя новых стихов для меня? Во внутреннем кармашке наверняка найдутся, а? Ну пожалуйста! Очень уж надо, понимаешь ли, показать нашему гостю, каким бывает настоящее мужское чувство...

Слушай, а давай, я прочту ему то, что ты мне в марте написал, в свой день рождения! Обратите внимание, принц: не в мой день, а в свой! Можно, Патрик? Не разозлишься?

Поскольку автор стихов не выразил согласия, Пенапью позволил себе заметить:

– Мне кажется, Ваше Высочество, что всякий сочинитель прочитал бы сам. Но не во всяком обществе! Меня он не знает: а может, я не достоин? Или другая есть неловкость...

Альбина нетерпеливо объяснила:

– У Патрика только одна неловкость: он немой. Иначе, конечно, прочел бы. Так слушайте же!

– Как... немой? Совсем?

– Как рыбка.

– От рождения?

– Ну, или с возраста этой подружки вашей – какая разница? Итак, вы говорили, любовь – она как джунгли для вас? Вот поучитесь, как ведут себя мужчины в этих джунглях!

Это, между прочим, не только на словах было! Погодите, а как там дальше? Сейчас... "Чтоб так и шли вы дорогой цветов..." Забыла! Патрик, а если дальше я – своими словами... – ничего? Не страшно, я думаю? Черт, что ж там шло-то после "дороги цветов"? – Альбина в досаде щелкала пальчиками.

А дальше случилось – невероятное! Следующую строфу – но не прежнюю, нет, а только что сочиненную! – прочел... немой Патрик. Слова произносились медленно, но очень внятно, в такт осторожным его шагам – он спускался по лестнице, с трудом отклеивая от перил руку и сильно смахивая на человека под гипнозом:

    Ах, мне бы
    понять вас
    точнее и раньше,
    Что не цветов
    надо вам,
    а плетей...
    Что вы
    себе нравитесь
    в роли тиранши...
    Что вам
    удовольствие -
    мучить людей...5)

ПЕНАПЬЮ. Так это был розыгрыш – насчет немоты?

АЛЬБИНА. Я падаю, держите меня... Как это, почему? С детства же ни звука... и вдруг... Папа! Мама! Вот! Вот что такое настоящее чувство – понятно?! Нет... вот именно, что ничего не понятно... Люди! Врача!

И Альбина выбежала вон – собирать свидетелей, делиться своим потрясением...

– Пресвятая дева... Это не сон? Я произнес эти стихи вслух? - – спрашивал Патрик (сам он был ошарашен больше всех, конечно!) .

– Говорите же еще, еще! Упражняйтесь! – поощрял и подхлестывал Пенапью. – Ну? Ваше имя?

– Патрик... – чувствовалось, что он пробует слово на вкус и на вес. А может, еще и на цвет и на запах!

– Молодец. А мое – знаете?

– Пенапью. Симпатичное слово... птичье, да?

– На птичье я согласен! Мне раньше казалось, что оно больше с пивом связано... Так, прекрасно... А теперь спойте что-нибудь. Чтоб уж совсем убедиться. Сможете?

Патрик смущенно оглянулся – наверху сгрудились музыканты, они были взволнованны. Заговорили наперебой:

– Наши поздравления, господин Патрик!

– Сударь, это поразительно... Отчего это с вами?

– А правда, попытайтесь спеть, а? Свое что-нибудь!

– Только с вашей помощью, конечно... И не судите строго: я как пьяный сейчас... Почему именно сегодня, а? Никто не знает? Братцы, что хотите думайте обо мне, а я скажу: нравится мне мой новенький голос! Петь? Извольте! Ярмарочным зазывалой? Тоже могу! О небо... спасибо, но я не понимаю, за что... и почему именно сегодня, сейчас... Шатает меня, я сяду. Нет, встану все-таки. Начнем... не то я заплачу, это будет глупо и неинтересно...

И бывший немой запел:

28.

Канцлер был в теплом халате и ночном колпаке с кистью: как ни велика его сила воли, следовало лечь, отступить перед этим поганым насморком... Вот и шпион его держится поодаль, вздрагивает от каждого чиха, – это тот лысый лакей, которого мы считали слугой короля (и простаками были близорукими: во дворцах вообще все не так, как выглядит и кажется!).

– Итак, пенагонец – существо безобидное, говоришь... Но его связи... Да, так можешь ты ручаться, что куклы и в самом деле сожжены?

– Логика, мой повелитель, – отвечал лысый. – Девчонка и немой возились с ними у растопленной печки...

– Немой... Что ты знаешь о его логике? Хорошо, ступай, тебя и так слишком долго там нету. Логику предоставь мне – от тебя требуются только факты!

– Понял. Осмелюсь напомнить: дымоход вашего камина прочищали сегодня дважды... Вы довольны слышимостью?

– Проверю. Иди работай. А-а-апчхи!

Отпустив агента, Канцлер подошел к холодному камину, достал из-за решетки его слуховой рожок со шнуром, уползающим в дымоход. Услышать ему привелось концовку песни... Мог ли он вообразить, что пел ее тот, чей голос был незнаком никому, поскольку твердо считалось, что человек вовсе не имеет голоса?!

Слышимость была превосходная на сей раз, но... но тем хуже! Бледность Канцлера приобрела зеленоватый оттенок. Чихнув несколько раз кряду, он сбрасывает халат. Он должен быть там!

29.

Итак, немой пел, а новые слушатели его – вошедшие минуту назад Крадус, Флора, Альбина и Оттилия – похоже, онемели: им все казалось, что тут дразнящий фокус какой-то...

– Ну здравствуйте, собеседники!– приветствовал их бывший немой. – Полно, поверьте, наконец, глазам своим и ушам – и давайте общаться! Перед вами – известный говорун, способный перебалабонить всех... Милая королева, ну как, рады вы за меня?

– Я в восторге, Патрик... – Флора часто-часто хлопала ресницами. – Это счастье...

– Альбина, утром вы изволили шутить насчет турнира красноречия, – продолжал Патрик. – Просите же папу назначить его!.. Если только у нас есть еще недурные ораторы... похоже, что они попрятались или их упрятали всех... Вытаскивайте их, Ваше Величество, – и никто из них не переговорит немого Патрика - приглашаю вас в болельщики и судьи!

Незаметно и поспешно из зала вышла Оттилия.

А Пенапью захлебывался от избытка чувств:

– Слушайте, господин Патрик! Вам надо в театр... да-да, я убедился сейчас, это твердое мое мнение: ваше место – на сцене! Праздник, господа! Вот я, вроде бы, человек посторонний, а и у меня на душе праздник! Предлагаю тост... за это чудесное событие, свидетелем которого я имею честь быть... и всем-всем буду рассказывать о котором. У нас в Пенагонии никто уже не верит в чудеса... ну почти. Вот они и случаются реже – в наказание, не правда ли? Нет, но как это справедливо, господа: у кого талант, тому и голос... Вот я, например, мог бы и... помолчать. Откровенно говоря, все врет наша энциклопедия: никаких у меня талантов, ну решительно... Там только два слова честные: "любит искусство". Понимаете, я зритель хороший... вот и все.

Все помолчали, словно обезоруженные.

– А вы заметили – чем-то пахнет? – спросила Альбина у всех сразу. – Горьковатый такой аромат... освежающий...

– Я решила – это твои духи, – отозвалась королева. – Нет? Крадус, а ты чувствуешь?

– Что-то есть, да... Но дух свежего навоза я больше уважаю, ароматные вы мои. Не взыщите.

И опять Пенапью выступил:

– Да! Еще одно открытие, я и забыл сказать: теперь я знаю, господа, кто сочинитель тех песенок, которыми у нас молодежь увлекается! По глупости нашей они считались нарушением общественного спокойствия, эти песенки... Но теперь они будут вкладом в пенагоно-абидонскую дружбу! Потому что писал их Ваш воспитанник, королева!

Племянник мой, – неожиданно уточнила королева Флора. – Родной племянник.

– Как это? – не поняла Альбина. – Ты что говоришь, мама?

– Этак, пожалуй, ты ляпнешь сейчас, – сказал в виде шутки король, – что Патрик – сын покойной сестрицы твоей? И короля Анри? В общем-то оно так и есть, но...

Тут он булькнул горлом, подавился своими словами, вид у него был оторопелый, взгляд – блуждающий... Если это шутка, то – дикая...

Принц Пенапью частично оказался в курсе дела:

– Анри Второго вы имеете в виду? О, я знаю – это жуткая страница вашей истории...

...Как-то не замечено было, что исчез сам Патрик: он спохватился, что виноват перед Марселлой, которая плакала от счастья за него – уже во время исполнения песенки. Перед ней и мы виноваты: не упомянули тихое ее появление. Теперь Патрик, говоря с ней наверху, не услышал сенсационных откровений, близко и грозно касающихся его... С галереи он смущенно обратился ко всем:

– Господа, прошу извинить меня: я немного устал... и что-то сердце – то зачастит, то замедлит... Глупо, правда же, – заиметь голос, чтобы истратить его на последнюю беседу с врачом и священником? Я еще вернусь, господа...

Он всех обласкал счастливым взглядом, и они с Марселлой ушли (она, как могла, поддерживала его, вдруг обессилевшего...)

– И опять с ней, с этой служанкой! – сочла необходимым отметить принцесса Альбина. – Но это пустяки сейчас... Нет, родители, что вы наговорили тут: Патрик – королевский сын? Сын тети Эммы и Анри Второго? Но вы же говорили всю жизнь, что он – приемыш, без роду, без племени?!

– Да потому, – всхлипнула ее мать, – что ваш Канцлер мерзкий стращал меня целых 16 лет! Да разве меня одну? А скольких со свету сжил, чтобы не проболтались?

А король не понимал, что происходит:

– А что это тебя прорвало сегодня-то?! О, Господи... Понимаешь, дочь – ни одна душа не должна была видеть в мальчишке наследника престола... Почему "была"? И сейчас не должна! Сейчас - особенно! Поскольку парень разговорился вдруг!

30.

В эту минуту вошли Канцлер и Оттилия. Было заметно, что, несмотря на ее помощь, переодевался он в большой спешке: перекошен галстук, углы стоячего воротничка не совсем симметричны... С ним не случалось такого прежде, и весь вечер это будет его раздражать. Но если бы, если бы только это...

Он извинился за свое "запоздалое и, может быть, не всем угодное вторжение" – так и сказал. Подошел затем к Пенапью и объяснил, что не был ему представлен из-за мучительного своего насморка. И сразу было представлено непрошеное доказательство: нос покраснел, лицо скривилось, пришлось поспешно извлечь платок, оказавшийся большим, как полотенце...

– Наш Канцлер, принц, – представил Крадус страдальца. – Тот самый. Зовут – граф Давиль. А насморк его как зовут? Алкоголический?

– Нет же! – чуть не вскричала Оттилия (как выражаются в наше время, король ее достал). – Аллергический!

– Будьте здоровы, господин Канцлер, – пожелал Пенапью, когда после долгих приготовлений раздался слабенький чих, можно даже сказать, кошачий ... – Очень жалко, что вы не знаете тех поразительных вещей, которые происходят в этих стенах... Вот я, прямо говорю, – потрясен...

– Я в курсе, – отвечал Канцлер. – Прежде всего, не будем задерживать музыкантов... пока. Чем меньше "потрясенных", тем лучше. Господа, музыка более не понадобится, до свидания!

...И все молчали, дожидаясь, пока уйдет последний из музыкантов. Мало вообще-то хорошего в прощании с музыкой...

"Человек номер два" приступил к расследованию:

– ...Итак, с чего же вдруг сделался красноречив немой воспитанник королевы?

– Испугались? – спросила Флора. – Напрасно: он еще пока тетей меня не называл, о правах на престол не заговаривал...

– И не выспрашивал, слава Богу, как его папу с мамой укокошили... – добавил Крадус.

Канцлер был и в ярости, и сбит с толку. Человек всегда бывает смешноват, если гневается, а источника своего негодования ясно не видит, не может найти:

– Стоп! О чем вы толкуете? Что вы здесь пили, господа?!

– Мы смешивали сок мухомора с керосином! – Альбине и прежде хотелось над ним поиздеваться, но почему-то можно стало – только теперь.

– Мне, девочка, не смешно ничуть! Господа... Ваши Величества... призываю вас к предельной серьезности! К предельной! Давайте отвечать за каждый звук, исходящий из нас! – и вслед за этим воззванием он дважды чихнул.

– Не выходит, брат! – обрадованно уличил его король. – Вот ты – можешь за свои чихи отвечать? Так и я... только из меня правда прет: тянет, к примеру, похвастаться перед нашим гостем! Ох, принц, ну и славную операцию провели мои люди... На том же чертовом месте, у Кабаньего Лога... А вот и герой этого дельца – легок на помине!

Это вошел Удилак. В новеньких полковничьих эполетах, в мундире, расстегнутом фривольно, с красным лицом и нетвердой походкой:

– Ваше Величество! Гвардейцы, отличившиеся в операции "Иго-го", благодарили просить... что я вру?.. просили благодарить: угощение отличное!

Тут королева Флора выступила со своей высокой оценкой упомянутой операции и ее участников. Пусть и немного она смыслила в лошадиных статях, но Милорд ей очень понравился, очень! – Минут двадцать назад муж водил ее смотреть на этого сказочного скакуна...

– Милорд? Я не понял... – сказал Пенапью в странной тишине. - вы ходили смотреть на него? Куда, простите?

– В мои конюшни, принц, – куда же еще? А вы как думали? - Крадус уже ничего не стеснялся. – Кто смел, тот и съел! За что полковничьи эполеты на Удилаке? За то, что Милорд – наш ! Так чего просят твои герои, полковник?

– Артистов! – улыбнулся его любимец во все 32 зуба. - Прикажите, Ваше Величество, тех кукольников отпустить до утра... И еще там, говорят, певуны какие-то, в подземелье, а? Их бы тоже - потому как захотелось ребятам искусством побаловаться! Не знают, как развлекаться... забыли!

– Это мой круг вопросов, полковник! Подойдите ко мне... - с этими словами Канцлер взял Удилака под руку и повел его в пустынную часть зала, что-то внушая ему вполголоса.

...Нужно было видеть принца Пенапью после всего сказанного. Выражение его лица... нет, не будем описывать: не получится! У него кружилась голова. Он потрясенно всматривался в Крадуса, в остальных, он тер свой лоб и шептал:

– Они здесь... их заперли... это все был обман...

Ничего более не выясняя, он, как сомнамбула, вышел из Дубового зала...

31.

Криволинейное движение по вестибюлю привело Пенапью в закоулок, где спал в кресле Патрик, положив ноги на пуфик. А рядом примостилась та, в чью сторону, уже несколько раз поворачивал принц Пенапью свое светлеющее лицо, как подсолнух за солнцем... Марселла сразу встала:

– Ваше Высочество? – и приложила палец к губам: не разбудите, мол. – Представляете, даже до его комнаты не дошли... Что-то в нем ужасно перетрудилось, наверное, – шептала она.

Пенапью, улыбаясь страдальчески, усадил ее и сам сел, причем сел на пол, и вышло, что смотрит он на девушку снизу вверх.

– Очень его понимаю, – зашептал он в ответ. – Во мне бы тоже что-нибудь лопнуло сейчас, если б я вас не встретил... вас одну или вас обоих... Мне мало кто понравился в Абидонии... только вы да он. – Он пошарил в кармане камзола, в жилетном кармане. – Ах, да, это же не мой камзол! Захотелось подарить вам что-нибудь... но у меня ничего нет: ограбили, знаете.

– Я знаю, слышала.

– Нет, вы не все знаете, Марселлочка. Меня не один раз ограбили: у вас король, оказывается... жулик. Не вздрагивайте так, это еще не самое плохое, что про них про всех можно сказать...

– О, – поразилась Марселла его проницательности. – Да вы молодец, Ваше Высочество!

– Спасибо, – зарделся он. – А вы мне напоминаете Золушку. Это, кстати, любимая моя книга... И что самое интересное – с вами, я думаю, случится то же, что и с ней: вам, милая, суждено быть принцессой!

– Мне? – Марселла испугалась сперва, потом засмеялась, зажав себе рот ладошкой.

– Вам. Потому что он поймет – не завтра, так через год, – что вы – это клад! И все кончится счастливо, как в той книге, - заключил он с искренней печалью.

– "Книга"! Сказка это! В ней десять листочков или меньше... И что общего у Патрика с тем принцем?

– Так вы еще ничего не знаете? – воскликнул Пенапью громче, чем следовало, и Патрик проснулся:

– А-а, Ваше Высочество!..

– Как вы себя чувствуете?

– Теперь – изумительно! Отдохнул. Да, между прочим, в вашу честь у меня такие строчки сложились, я и забыл:

Строго говоря, тут можно было и обидеться на месте Пенапью, но он, наоборот, расцвел:

– О, спасибо! Мне никогда еще никто не посвящал... так, чтобы искренно.

Поблизости от них остановились несколько гвардейцев с явными отклонениями от устава в форме одежды и поведении: они принялись играть в "жучка"...

32.

Терпение Канцлера истощалось:

– Я вам трижды объяснил, полковник, противозаконность вашей просьбы! Вы попросту глуповаты для этих эполет. Ступайте. Кру-гом! Марш!

Удилак повернулся круто и сделал несколько по-строевому чеканных шагов к выходу. Но – передумал, видимо:

– А ты кто такой? Ты же – штатский... Ваше Величество, как он может мне говорить: "кру-гом"? Все у него под следствием... все расследуется... Слушай, а вот какое дело никто еще не расследовал, возьмись-ка: почему коза – горохом сыплет, а конь – куличами кладет?

Королевская семья прыснула со смеху, Альбина тихонько сказала "Браво, Удилаша!", а Оттилия, прижав надушенный платочек к носу, зашипела:

– Свояк... Ваше Величество... укоротите своего героя!

– Домашний арест – как минимум! – объявил Канцлер и распахнул двери: – Гвардейцы, пройдите сюда.

Вошли те самые, что играли в "жучка". Они покачивались.

– Разоружить полковника, он арестован.

– Слушай мою команду, ребята, – возразил Удилак. – Взять Канцлера, засыпать в его штаны три фунта сухой горчицы, а потом это... посадить на карусели! Видите, какой у бедняги насморк...

– Называется – аллегорический, – хохотал Крадус. – Ой, да ты сам, братец, артист – лучше не надо! Свояк, да ты не бойся – шутит он! Только палку-то не перегни, полковничек...

Гвардейцы, однако, подчиняясь из двух приказов последнему, надвигались на Канцлера; тот пятился к лестнице:

– Вы что? Ополоумели? Я сказал – взять дебошира...

Удилак сам объяснил свой кураж:

– Может, завтра, Ваше Величество, я застрелюсь – со страху, что был такой смелый... А только покамест – хорошо! Ну до чертиков же надоело всем бояться его! Ребята, скажите вы...

Гвардейцы повернулись к монарху и доложили:

– Так точно, Ваше Величество, надоело!

Оттилия просто-напросто завизжала:

– Крадус! Король вы или тряпка, в конце концов?! И зачем здесь опять этот ребенок?!

Да, на лестнице обнаружилась девочка, та самая Ника, в одной рубашонке и с куклой; кукла была, конечно, позаимствована там, где уложили малютку; да только уснуть с такой "лялькой" вряд ли смог бы даже самый послушный ребенок: то была – по роковому стечению обстоятельств – марионетка, изображающая именно Канцлера...

Первыми заржали гвардейцы, они были просто в восторге... Канцлер выхватил куклу у девочки, да так резко, что она села на ступеньку и, наверно, ушибла копчик и заплакала...

– С кем воюешь, Ваше бесстыдство? – Удилак опалил его жарким презрением, а своим гвардейцам сказал: – Пошли, ребята. Если уж дите играет в него, – недолго, стало быть, ему людей пугать. – Он взял девочку на руки. – Чья она, Ваше Величество?

– Одного музыканта дочь, – объяснила Флора.

– Во! Как раз такой папа и требуется! А еще артисты – верно я говорю? Приказ же был – два дня гулять... Честь имеем! – и все трое щелкнули каблуками.

33.

Папу искать не потребовалось, он метался тут же, в вестибюле, сильно всклокоченный. Он побелел, увидев дочь в руках у солдафона; от Удилака, к тому же, еще попахивало пеклом жизнеопасного конфликта, в глазах его еще были молнии...

– Ради бога! – кинулся к нему музыкант. – Куда вы ее? Что она сделала?!

Своей и без того свирепой физиономии Удилак еще добавил этого свойства:

– Вы отец? Будете отвечать с ней на пару: не в те куклы она играет у вас! – Он оглянулся на гвардейцев и подмигнул им.

Тут приблизились и наши герои – Пенапью, Патрик и Марселла; девушка запросто отняла у полковника Нику, а ее полуобморочному отцу сказала:

– Вот видите, сударь? Я ж обещала вам... Все хорошо...

– Как "хорошо"?! Она, говорят, проштрафилась!.. Не забирают ее разве?

Голос был – как у вынутого из петли, а сам вот-вот чувств лишится! Удилак обескураженно скреб в затылке:

– Мама родная... земляки... это что ж такое с нами сделалось? И пошутить уже нельзя...

– А я знаю, почему! – вклинился Пенапью. – Я вам расскажу, господа... я тут таких вещей наслушался! Но сначала, господин офицер, – простите, я плохо разбираюсь в этих... аксельбантах, - сначала, ради бога, освободим моих друзей!

– Тех артистов? Так это у меня по плану загула – первым номером!

Марселла захлопала в ладоши.

Из Дубового зала вышел – уже минуты три назад – лысый лакей с подносом, на котором красовалась необычной формы бутылка, плюс несколько бокалов. Он странно топтался с этой ношей поблизости от всей компании, пока не попал в поле зрения Удилака:

– Угощаешь, что ли? Так налей, не откажемся! По маленькой – и вниз!

Но когда наполненные бокалы уже сошлись, чтобы чокнуться, этот лысый лакей вдруг предупредил – и глаза его стали безумными в ту минуту:

– Мучиться будете недолго... яд – быстродействующий...

– Что-что?!!

– Яд, говорю, сильный. Канцлер его собственноручно подсыпал. Угостить приказано вас, господин Патрик, и полковника... Его Высочество иностранного гостя пока травить не велено... О, мадонна! – лакей-шпион упал на колени, – почему я болтаю все это?! Он же меня повесит!..

Все молчали. Лакей плакал у них в ногах. Удилак медленно вылил содержимое бокала на его лысину. И, перешагнув через этого мученика правды, повел наших героев по коридору...

34.

В Дубовом зале была атмосфера разброда и неуверенности. Проиграв один раунд Удилаку, Канцлер собирался с силами: он не раскиснет, как этот горе-монарх, которого хоть ложками собирай... - внушал он себе; он еще способен показать им всем...

– А куда подевались оба принца – и заграничный, и наш? – спросила Альбина. – Кстати, Патрик-то сам знает, кто он есть?

– Оповестят, не волнуйся... – грызя ножку куропатки, отвечала Оттилия (у нее у одной был сейчас аппетит). – Такие вести – они как пожар! Вот только мамуля твоя сидит спокойно. Не знает и не хочет знать, чем за корону ее плачено. Чистенькая!

– Оттилия! – грозно окликнул ее супруг. – Прикуси немедленно свой язык!

– Да? Чтобы этот грех только на нас висел? Черта с два! Флора же верит до сих пор в сказочку про лесных разбойников... Нет уж! Король сам выведет королеву из ее приятного заблуждения? Или мне это сделать?

– Я – сам...– простонал Крадус. – Нет, не могу... Нет, скажу... оно сейчас само скажется... ой-ой-ой...

Канцлер показал Оттилии на голову, а затем выразительно постучал костяшками пальцев по дубовой обшивке колонны.

...Но что так коверкало или пучило Крадуса? Он кружился на месте, он совал себе в рот кулак, потом отхлебывал из графина и, не глотая, стоял с раздутыми щеками. Он был очень-очень странен – и прежде всего, самому себе.

Альбина пыталась сложить все вместе... Слова Оттилии; Канцлер, испуганно сигнализирующий, что она – дура дубинноголовая; плюс эти папины странности...

– Мама! Мамочка... Я, кажется, поняла! – чужим деревянным голосом сказала Альбина. Она раскачивалась, как китайский болванчик, – нет, гораздо быстрее...

– О Боже... – тут и королеву осенила страшная догадка. – Вы трое... убили Эмму и Анри? Вы это сделали? И ты, лошадник? Ты взял этот ужас на себя... на душу свою?

Апельсиновая вода забулькала в горле Крадуса и фонтанчиком вырвалась из него:

– Что значит "я взял"? План был его... – и рукой, и подбородком указывал он на Канцлера. – А сделали два висельника, которых так и так ждала петля за разбой. Ну а мы им жизнь пообещали... После-то все равно, конечно, повесили...

– "План был его"...– передразнила Оттилия. – Да какая разница, если вы были "за", если плоды достались вам первому! Гуманист лошадиный! Твердил одно: пусть режут, пусть стреляют, лишь бы кони королевские уцелели...

– О чем вы, безумные? – с перекошенным лицом подбегал к каждому, никого не минуя, вопрошал Канцлер. – Зачем это ворошить? Кому это выгодно?!

Но король на свояка не реагировал; его свояченица завела:

– Нет уж, раз она про коней начала – пусть договаривает! Один из этих скакунов – да, мною сбереженных, мною! – вынес оттуда и сам доставил во дворец мальца, несмышленыша...

– ...который потом неделю метался в жару... – на полуфразе подхватила очень бледная Флора, – душа его маленькая просилась на небо, к маме...

– Но встал же он – и ничего плохого, к счастью, не помнил. Начисто! – Крадус будто не понимал, о чем горевать: потом-то все в норму пришло...

– Да... И начисто потерял речь. Ни в пять лет не заговорил, ни в семь, ни... – королева откровенно плакала.

– Заговорил зато сегодня – чего ж рыдать? Радоваться надо...

От омерзения и страха Флора закричала – будто крыса была перед ней, а не муж:

– Не приближайся ко мне! Ступай в конюшню... Хотя, если бы кони знали, и они от тебя шарахались бы...

Флора сняла с себя алмазный королевский венец. Ну хорошо, не крыса, нет. Всего лишь маленькая дохлая мышь. С таким ощущением положила она корону на пол. И ушла прочь...

– Скажите, страсти какие! – Оттилия не верила сестре ни на полмизинца. И не могла мириться с тем, что такой предмет – на полу. Подняла. – Если эта штучка кому-то не по размерам или не по силам, ее всегда переиграть можно... верно, Давиль?

В ответ Канцлер лишь чихнул и дернул шнур звонка, которым вызывают слуг.

– Грязь! Грязь, грязь и грязь... – бормотала принцесса Альбина.

Явился дворецкий в марлевой повязке на лице.

– Что это вы... в наморднике? – поинтересовался у него Канцлер.

Разве когда-нибудь в прежние времена прозвучал бы такой ответ слуги? Да его тотчас отвезли бы в лечебницу для помешанных!

– Говорят, от Вашей светлости грипп ползет... особенно какой-то вредный, – молвил дворецкий, не слишком смущаясь. – Нельзя мне его подцепить, у меня внуки...

– Так вот, милейший: хуже всех чувствует себя королева, только что покинувшая нас. Дворцовой страже – мой приказ: изолировать Ее Величество в личных ее покоях, установить карантин...

– Так сегодня мы же без всякой стражи, Ваша светлость. Голенькие как бы. По приказу Его Величества гвардия гуляет, Удилак их увел...

– Что-о? – переспросил Канцлер. – Что-что?!

Пониманию мешала целая серия чихов: сперва три, потом еще четыре....

– Вы платочком бы заслонялись, Ваша светлость... – брезгливо посоветовал старый дворецкий.

– Да у него не такой насморк, – опять не удержался Крадус. – У него – антилирический!

Оттилия не возразила, не поправила.

...Примерно в эти минуты Канцлеру впервые показалось, что это начало конца.

35.

Не думайте, что освобождение артистов плюс приказ гвардейцам "гулять" в сумме дадут нам картину, напоминающую взятие Бастилии, – вовсе нет!

К счастью или к сожалению (вопрос по философии истории, не будем в него вдаваться), – далека еще была Абидония от таких карнавалов свободы; она просто спала, когда из дворца высыпали весельчаки, которым еще надо было припоминать на ходу: что это такое – веселье, как оно делается, из чего?

Грохот кулаков в двери частного дома. Заметались в окнах люди, зажгли свечи,спрашивают "в чем дело?", но отпирать боятся.

– Веселиться пошли? – простодушно предлагают гвардейцы.

Или еще такими вопросами повергают в панику заспанных своих сограждан:

– Молодые есть?

– Тетка, где твои племянницы?

– Сударь, мочалки и клея не найдется? Наш капрал змея ладит бумажного...

Но чаще всего – тот первый вопрос, пугающий среди ночи даже молодых (а уж старых-то – почти до инсульта доводящий):

– Веселиться пойдешь?

Хозяину таверны, понятно, никак уже не отвертеться: он вынужден был открыть заведение, вопреки самым мрачным своим предчувствиям.

– Гиппократ! Разжигай плиту, сонная тетеря! Дорогие гости пожаловали! Мародеры... может, еще и платить не собираются...

Несколько весельчаков горланили песню о всеобщей путанице :

...Глава семейства, белея глазами от ярости, тряс, как грушу, взрослую дочку в дверях:

– Веселиться? С ними? Да это же чума... Это пожар, тайфун и землетрясение вместе взятые! Ты меня похорони прежде, но я и оттуда, с того света, схвачу тебя за подол!

А для еще одной молоденькой абидонки гвардейцы держали на весу целый ковер под балконом: только ценой отчаянного прыжка могли они заполучить ее, минуя все запреты...

Старый шарманщик с попугаем не понимал, в чем дело: еще час назад все шли мимо лотерейного счастья, а теперь – налетели вдруг:

– Молодые люди! Почему вдруг такая вера моему попке?

– Странный вопрос, папаша... Он разве брешет у вас? Не выдает счастья?

– Выдает, выдает! – заторопился старик. – Самое безобманное. Лучшее в мире счастье!

В дело была пущена пиротехника: бумажный змей, и даже не один, превратили в комету; хвосты их искрили и пылали в хмурых абидонских небесах, обычно и на звезды-то скуповатых... Но в эту ночь у каждого четвертого имелся факел в руке! А вот и наши герои: на дворцовой площади Удилак подсадил в карету Марту; а еще за минуту до того она получила одномоментно красные цветы – от Пенапью и длинный бутерброд, кажется, с ветчиной – от Патрика. Бутерброд они с Желтоплюшем сразу порвали пополам.

По дороге Патрик отмечал: расшевеливаются абидонцы помаленьку... меньше угрюмых лиц, меньше заспанных...

– Вот вы на толпу смотрите, а я вижу вас четверых – и спасибо, мне и довольно,– сиял Пенапью, смущенно объясняясь в любви спутникам.

– А куда мы едем все-таки?

– Неизвестно. Удилак одно твердит: веселиться!

Где-то стравили двух петухов, сделали ставки – и вот взлетели над побоищем пух и перья! Всеобщий энтузиазм очень был выгоден ловкачам-карманникам: тренированные их пальцы освобождали некоторых болельщиков петушиного боя от их родимой собственности, от кошельков. А песня накручивала путаницу все гуще:

Возле таверны кто-то привязывал куклу Поэта к стайке воздушных шаров, рвущихся в небо.

– Как, вы совсем его отпустите?

– Зачем? На веревочке...

– Смотря, что за веревочка. Если длинная – почти свобода, считай! – сказано было под общий хохот.

Марселле дали бубен, и она вышла в круг для сольного танца. Кто знал за ней смелость такую и такие способности? Некий художник стал тут же набрасывать ее портрет. Ревниво следил за его углем принц Пенапью.

36.

Дубовый зал. По пустынной части его бродила принцесса Альбина. Ей, как и всем начинающим думать, легче делать это вслух:

– Столько лет в меня был влюблен не кто-нибудь – принц... А мне внушали, что он убогий... и что приблудный какой-то, на птичьих правах... И как влюблен-то был! Надарил столько стихов... ими весь дворец можно обклеить, изнутри и снаружи! А я разве ценила?

Она подошла к Оттилии и стала загибать перед ее носом пальцы:

– Принц настоящий – раз! Говорит не хуже нас с вами, лучше даже – это два! Как поэта его и в Пенагонии уже знают – это три! В фехтовальном зале я его видела... это загляденье было – четыре! Так за что же вы отняли его у меня?.. Отняли нас друг у друга?!

– Замуж за Патрика собралась? За своего двоюродного братца? - фыркнула Оттилия.

– А что такое? Подумаешь! Принцесса Мухляндская вышла за своего кузена – и, вроде, не жалуется, и родила двойню!

– Тут нечего обсуждать, – вмешался Канцлер. – Ему и его песенкам – место на каторге, на Острове Берцовой Кости...

– Да вас уже никто не боится – вы еще не поняли? Подавитесь этой вашей костью... – швырнула ему Альбина свое презрение и направилась к двери. – Мадонна, миленькая... неужто он разлюбил и ничего уже не исправить? Сейчас-то он где? С кем?

В голосе Канцлера послышалось могильное что-то:

– Говорить с бывшим немым тебе не следует, девочка.

– Да? А кто, интересно, удержит меня? Когда весь гарнизон ваш – тю-тю! Вы сами, что ли? Отец, пусть он не подходит ко мне... со своими соплями!

Канцлер был печален. Он вынул серебряный пистолетик игрушечного вида и попросил кротко:

– Отойди от двери, Альбина. Пожалуйста.

– Э, свояк, убери игрушку! – крикнул Крадус, но как-то сипло. – Я еще тут пока...

– Удержите ее сами. Нам с вами одинаково нужно, чтобы она не наделала глупостей, их сверхдостаточно было...

Крадус приблизил к нему свое обрюзгшее за последний час лицо:

– Мне уже ничего не нужно... Я устал, брат... – он снял корону и протянул свояку. – На, бери! Мне лучше, чтоб голова дышала... а ты лысеешь... Из-за этого украшения потерять семейство? А у твоей Тильки глаза так и горят...

(Оттилия и в самом деле не расставалась с короной сестры.)

– Так что забирайте! Я не в цезари, я – знаешь, куда хочу? В ночное... Ты ведь не был никогда, а? Оно и видно. Хочу в ночное, Альбиночка! Чтоб костерок был, и звездочки в небе, и простор... И чтоб рядом – кони: матки, жеребцы, стригунки... Вот и все мои желания, свояк... веришь? Ты уж поверь: я и хотел бы, может, соврать, да не получается!

Канцлер чихнул. Альбина, пользуясь моментом, когда враг не держал ее на мушке, выскользнула за дверь.

37.

Нужно ли говорить, что куклы в руках у Марты по-настоящему ожили – на потеху одним, на устрашение другим? Кое-кто даже покинул таверну, чтобы не стать соучастником столь опасного дела...

Желтоплюш тронул за рукав Патрика:

– Мне только что сказал наш пенагонский друг, чей вы сын...

– Он и мне это сказал, – отвечал Патрик задумчиво. – оттого и веселье не очень-то мне дается... Выходит, я – принц ? И что с этим делать?

– А принцам необязательно ходить в черном и чахнуть от тоски! Мы с вами дружили в детстве, Ваше Высочество! Вы вечно крутились около отца моего – Жан-Жака-Веснушки...

Патрик всматривался в него:

– Я вспомнил. Думаете, сию минуту? А вот и нет – раньше! Когда мы с Марселлой, – он накрыл ее руку своей, – ваш кукольный театр прятали...

А снаружи продолжали старательно горланить песню о путанице:

Трактирщика оттеснили от его собственной стойки зрители кукольного театра – Марта развернула его именно там. Трактирщик тянулся разглядеть что-нибудь за их спинами, когда к нему прицепился Пенапью:

– Сударь, ну признайтесь: стыдно вам за давешнее? За тот завтрак, каким вы нас угощали?

– Не докучайте, господин хороший, некогда мне! Вы – народ пришлый... вас забрали и выпустили. А нам тут жить!

– Вы как-то странно выразились: будто жизнь – это тюрьма! И если ты не узник, то стражник...

– Да, да! – гаркнул хозяин таверны. – Это не мною заведено!

– Патрик! – страдальчески воскликнул Пенапью. – Патрик, послушайте, что говорит этот человек. Если он прав... я не знаю... тогда жить – никакого удовольствия, надо все переделывать!

А упорная песенка завершалась так:

38.

Дубовый зал. Задохнувшись, вошла сюда Альбина:

– Они вернулись! Вернулись... только, наверно, они сверху войдут...

Патрик и четверо друзей его действительно появились на галерее. И сразу – к столику с голубой розой. Марселла убедилась, что ее "крестница" в порядке, и они с Патриком понимающе улыбнулись друг другу.

– Патрик! – крикнула Альбина. – Ты только учти: у этого типа есть оружие!

– Не смешите людей, принцесса, – и видом, и тоном Канцлер показал, что неразумно принимать ее слова всерьез. – Пугач у меня, игрушка... И кто собирается палить, в кого и зачем? Тем более что наш Патрик одет сегодня в броню фантастического везения: ему возвращен голос!

– И не только! – напомнила Альбина. – Еще и титул!

– Тем более. Голос – это, допустим, по воле Провидения, оно свои поступки не объясняет. Но есть и еще загадка: одновременно на всех присутствующих напала безудержная, неуправляемая, болтливая откровенность! С языков слетали вещи, опечатанные сургучами строжайшей тайны на протяжении шестнадцати лет! Ваше мнение, милый Патрик: где тут зарыта собака? Знаю, знаю: вы желали бы отделаться от меня, чтобы отпраздновать ваши удачи плюс незаконное освобождение этих актеров...

– Незаконное?!– не выдержал принц Пенапью. – Да что ж у вас за законы такие?

– Вы слабо знаете собственные, принц, пенагонские, – осадил его Канцлер, – различия невелики. Но не будем спорить. Я просто не уйду без этой разгадки! Итак? Но я жду ответа искреннего, милый Патрик... виноват, принц Патрик... Ваше Высочество Патрик... Ответа в духе всеобщего сегодняшнего прямодушия и бесстрашия.

Патрик не уклонялся, он принял вызов:

– А я думаю, многие заговорят в этом духе теперь. И ответить придется вам... За Остров Берцовой Кости, к примеру. За погубленных там и за тех, кто живы еще... И за тех, кто внизу.

– Я знаю, знаю эту точку зрения, – Канцлер реагировал на эти слова, как на давно докучающего комара. – Я и сам был когда-то романтиком, но я не о том спрашивал...

– Но голос возвращен мне, и трачу я его по своему усмотрению! Слухи идут, что вы готовите какой-то чудовищный новый закон - против воспоминаний... А стране как раз обратный закон нужен: закон против короткой памяти! Чтоб та "Берцовая Кость" во все двери стучала, чтоб кожу царапала, глаза колола! Закон, который запретит пирующим, румяным, разомлевшим у своих очагов забывать тех, кому живется, как голым на морозе!

Была пауза. Канцлер пожевал ртом, затем раздраженно вскинул голову:

– Это все? Или будет еще стишок на эту тему? Вопрос был один: как, почему, каким пробочником вас раскупорило сегодня? Всех сразу?!

Никто не ожидал, что в такую беседу посмеет вступить Марселла. И вот, представьте себе, – вступила:

– А я тоже не пойму: почему на вас-то не действует Роза? Она на всех действует, даже на очень плохих людей!

– А при чем тут цветок? – не понял и оттого еще более занервничал Канцлер. – Это вы про запах? У меня насморк, как вы заметили... Я и без насморка несимпатичен вам, а у меня еще и он!

– Как, бишь, его зовут – аллигаторский? – подал король Крадус уже обычную для себя реплику (Оттилия – та просто ждала ее!)

– А-а, ну ясно... – Марселла как бы приглашала всех посмеяться над этим недоразумением: насморк мешает чуду, волшебству! – А дело-то все в ней, – видите, она голубая...

Канцлер отказывался понимать: да хоть фиолетовая – что это объясняет?

Патрик сказал, – не столько ему, сколько всем остальным:

– Нет. Не фиолетовая. А именно эта, одна-единственная. Она была почти трухой – а вот у этой девушки ожила...

Взяв Розу и неотрывно глядя на нее, Марселла спускалась с ней по ступенькам:

– Занятная механика, – признал Канцлер. Он шагал по диагонали Дубового зала и думал: вот теперь он узнал то, что домогался узнать. А ведь не полегчало! Нет... Пожалуй, наоборот...

Так. И что же? Будете ходить с этим цветочком из дома в дом? Насаждать повсюду? Вероятно, о целых розариях мечтаете – чтобы люди дышали этим воздухом в обязательном порядке? Бедные мои... Вы ужаснетесь последствиям! Кто будет говорить правду и во имя чего - вот та банановая корка, на которой вы поскользнетесь!

– Да не переживайте за нас, – справимся! – успокоила Марта.

– Теперь-то, когда у нас есть свой принц! И когда ему голос дан... – подхватила Марселла. А этот насморочный тип все норовил испугать их и озадачить:

– Но голос-то получат все! А люди не готовы к этому! Сумки почтальонов разбухнут от правдивых доносов! Граждане Абидонии узнают друг о друге такое, знаете ли... Наша чернь отбросит остатки стеснительности: чего там, ведь они правдолюбы – глазейте же на их срам! "Надоел!" – скажут дети учителю, – пошел вон!"... "Рак, - скажет врач больному. – До лета не доживете". "Смычок – не лопата, – скажет хам музыканту. – Покопай ты землицу, а я побренчу". Священник выболтает тайну исповеди! Историки понапишут такого...

Патрик перебил его:

– Довольно, Канцлер, мы поняли. Ну как, Желтоплюш, напугал он вас?

Желтоплюш наиграл паническую дрожь:

– Зуб на зуб не попадает, дружище... В печку розу эту, в печку! От греха подальше... Сударь, вы спаситель наш: верно-верно, до того мы к угару вранья принюхались, что чистый воздух нас прямо-таки убьет! Неужто всех, а?

– Господин, видно, крепко не любит людей... – предположила Марта.

– Не ангелы они, люди? – вслух задумался Патрик. – Спасибо, постараемся не забыть. Кому-то будет больно дышать с непривычки? Знаем. А про учителя и врача из вашего примера всем ясно станет: не учитель это и не врач! Это – как с ядом, которым вы угостить нас хотели; лакей так и сказал: "это яд... вам послал его Канцлер!"

Розой надышался человек – и мы живы благодаря ей! Живы! А все другие необходимые цветы – милосердия, воспитанности, чести – они оживут только в этом воздухе, от той же розы пойдут...

Канцлер чувствовал: последний шанс не отобран, пока они говорят с ним, пока что-то объясняют, доказывают... Вот через пять секунд прекратят – и совсем другая начнется музыка... Поэтому он сделал вид, что этот раунд спора проиграл, что признает это, – лишь бы матч продолжался:

– Ладно, сразили, сразили! А уж лакеем – просто доконали... н-да. За разъяснение благодарю. Нет, очень любопытный цветочек... очень. Покажи, девушка, поближе.

– Повыше – могу, а поближе к вам – нет... – сказала Марселла и приподняла голубую Розу. Тут же увидела она сверкнувший в руке Канцлера серебряный пистолетик – и рывком прижала цветок к себе. Это ее и погубило.

Выстрел не был громким. Гораздо громче крикнул от ужаса принц Пенапью. Девушка упала. "Марселла!" – только и ахнул Патрик... На "выходной" ее кофточке расползалась красное пятно.

– Она виновата сама, – счел нужным пояснить Канцлер. – Мишень не следовало прижимать к сердцу.

Он мог любые циничные слова говорить, но бледен был страшно! Голубоватой какой-то бледностью, последней...

– Вас повесят! – содрогаясь от гнева и отвращения, произнес Патрик. – Говорят, я чуть ли не наследник престола... Хоть на час я воспользуюсь этим, чтобы повесить вас!

– Давно пора! – поддержала принцесса Альбина с большим чувством. – В Абидонии сто лет не было хороших спектаклей! Я буду аплодировать вашей казни... господин Главный Подлец!

Между тем Марселла, быстро бледнея, шептала:

– А Роза цела... пуля прошла левее...

Пенапью закрыл лицо руками, плечи его тряслись:

– О, лучше бы мне так и висеть на той коряге! Или пускай бы он в меня пальнул бы... в меня... Ей-Богу, лучше!

– Коклюшона зовите, лейб-медика! – посоветовал Крадус. – Ну того, который вас смазывал утром...

Принц Пенапью выбежал.

Девушке положили под голову чью-то свернутую одежду. И под спину – чтобы ступеньки не резали.

– Розу он хотел расстрелять! – сквозь стиснутые зубы произнес Желтоплюш. – А солнце – не пробовал? А море осушить? Она ж бессмертная... если столько лет без питья – а выстояла!

Марта, хлопоча над Марселлой с ухватками настоящей медсестры, сказала резко и холодно:

– Кому ты объясняешь, что он может понять?!

На реплику отозвался сам Канцлер:

– Отчего же, кое-что я понимаю, и даже весьма отчетливо. Например, что цветок цел-невредим... В таком случае, принцесса, желанное вам представление не состоится, все будет проще. Король, а у вас неважный вид. Осовелый и ощипанный. Это урок: не берись за такой объем власти со столь средними способностями! Их у вас хватило бы на какой-нибудь конный завод. Вот и ступайте туда... пока не погнали вас еще дальше.

– А я так и хочу... Чтоб, главное, ты был подальше! – отвечал Крадус, и взор его при этом блуждал, и он дергал шнуры звонков, но без толку – никто не появлялся. – В ночное хочу... Всех носит где-то...

– Вот именно: весь гарнизон где-то носит по вашей милости! Ситуация вышла из-под контроля. Расхлебывайте сами, господа. Оттилия, ты ошиблась: насморк мой вовсе не от персиков... это аллергия на их ботанику чудесную. Ты вообще понимала меня превратно и узко. Хотя и старалась. Я не любил тебя, счастливо оставаться.

Канцлер накрыл свое лицо носовым платком, отвернулся от всех и выстрелил в себя – кажется, в рот. Косо, мешковато упал.

Оттилия не закричала. Ее резюме прозвучало хрипло, почти как вороний грай:

– Ну вот и все. Каков романтик! Он не любил меня! Всю жизнь был зануда, а под конец насмешил! Поможет мне кто-нибудь? Дворецкий, черт побери! Марселла!

– Марселла – вот она... отслужила, – напомнил Желтоплюш.

Чтобы справиться без мужчин, занятых только Марселлой, Крадус закатал тело Канцлера в ковер и волоком потащил прочь из Дубового зала. Удалилась с ним и Оттилия.

Из последних сил, тихо-тихо обращалась Марселла к Альбине:

– Ваше Высочество... Принцесса... Простите, что зову... что лезу куда не звали... зачем вы так? Поэты, Альбиночка, они... их, в общем, надо беречь.

– Если он простит... если я еще нужна ему... Разве не поздно?

– О чем вы? – вмешался сам Патрик в их разговор. – Марселла, зачем тратишь силы, нельзя тебе!

– Мне... можно уже. Теперь бы... знаете что?

– Что? Что? Говори! Сделаю что угодно...

– Еще бы чуть приподняться... и – песенку.

Устраивая ее повыше вдвоем с Мартой, Альбина поразилась:

– Сейчас? Петь?

– А когда же? Раньше он... не мог петь... Потом я... не смогу... послушать...

Вбежал заплаканный Пенапью:

– Ваш врач, сказали мне, уехал к нам... в Пенагонию! Насовсем... А нам не нужны такие! – крикнул он надсадно. – Которых надо срочно, а их нет!

И он, не веря глазам своим, увидел гитару в руках Патрика.

Песня, спетая для Марселлы, была такая:

...Несомая гроздью воздушных шаров, плыла над Абидонским королевством кукла Поэта. Оставаясь трогательной, она не казалась нелепой, нет. Это было в рассветный час, и поэтому краски неба были патетичны (слово не всем понятное, но черт с ним. Можно проще: радуга на небе была, красиво было!).

Никому из наблюдателей не было заметно ниточки-веревочки, способной заземлить Поэта...

= Конец =


Главная страница
Перечень произведений