[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Расслышим ли?
Издана книга Александра Угримова
Имя Александра Угримова памятно читателям солженицынского «Теленка». Об удивительной судьбе и притягательной личности этого человека Солженицын рассказывает в «Невидимках» — пятом дополнении к «очеркам литературной жизни», что посвящено людям, помогавшим писателю в пору «бодания с дубом». Теперь с историей Угримова можно познакомиться ближе и детальнее — меньше, чем через четверть века после смерти Александра Александровича (1906–1981), всего-то через 14 лет после полного освобождения русского слова воспоминания Угримова, прежде известные лишь родным и близким, стали книгой. За несколько месяцев до ее выхода в свет умерла дочь Угримова Татьяна Александровна (1934–2004), подготовившая к печати мемуары отца.
«Жизненный путь русского человека ХХ века» (так Угримов назвал — с полным правом — одну из своих мемуарных работ) в сюжетном плане стоит авантюрного романа. Мальчик родился в просвещенной и богатой семье, которую должно бы назвать «интеллигентной», но с важной оговоркой: это совсем не та интеллигенция, счеты к которой были предъявлены авторами «Вех». Отец — потомок старинного дворянского рода, помещик, ученый-агроном, человек «общественной» складки (он был президентом Московского общества сельского хозяйства, в 1921 году вошел во Всероссийский комитет помощи голодающим — за что и поплатился). Мать — ассимилированная еврейка, крестившаяся для замужества, но с годами все более укреплявшаяся в православии. Читая по-толстовски названные очерки «Детство» и «Отрочество», попадаешь примерно в ту же специфическую «московско-профессорскую» атмосферу, что царит в первых частях «Доктора Живаго» (приметим созвучие: тесть пастернаковского героя тоже был агрономом). В 1922 году отец (а с ним и семья) высылается из России — плыли Угримовы в Германию на том пароходе, что зовется «философским», хотя среди его пассажиров были далеко не одни философы. Жизнь сперва в Германии, затем в куда более близкой Угримову Франции: здесь он работает в лаборатории Высшей Французской мукомольной школы и участвует в работе движения «младороссов» (загадочного и путаного, как едва ли не всякая эмигрантская группировка). В годы оккупации, лишившись, как сомнительный иностранец, государственной службы, он заведует работой мельницы в провинциальном Дурдане и активно участвует в Сопротивлении. В 1946 году Угримова наградят Военным крестом, а в 1947 — вышлют из Франции как советского гражданина, не скрывающего патриотических чувств. Высылка Угримова оскорбляет, но не удручает — он не хочет уклониться от возращения в Отечество, веря, что после войны СССР станет Россией. В марте 1948 года он добрался до Москвы, три с половиной месяца проработал на мельничном комбинате в Саратове, 15 июня был арестован. Как и жена, не разделявшая иллюзий мужа, но последовавшая за ним. Следствие, допросы, побои, приговор, этап, воркутинский лагерь — такой же, как в восхищавшем Угримова «Одном дне Ивана Денисовича». Освобождены Угримовы были в июле 1954 года — положенной «десятки» не отмотали. Работа переводчиком технической литературы на французский. В 60-х — обращение к мемуарам, что пишутся в расчете на тесный семейно-дружеский круг. Помощь Солженицыну в хранении «взрывоопасных» рукописей и передаче их за границу — Угримов оказывается незаурядным конспиратором, накрепко усвоившим лагерные уроки. В конце жизни наряду с мемуарами он работает над историей своей семьи (этот труд в книгу не вошел по соображениям объема).
Как ни впечатляюща фабула жизни Угримова, как ни колоритны многочисленные подробности и счастливой докатастрофной жизни, и жизни в эмиграции, и возвращения на родину, и тюремно-лагерного периода, и совместной с Солженицыным поездки на юг в 1971 году (описана — существенно иначе — и в «Теленке»), в мемуарах Угримова не должно видеть лишь ценный исторический источник. Целое (при том, что некоторые очерки остались незавершенными) тут важнее частностей, личность — исторического антуража. Угримов-мемуарист мудрее и шире, чем он же в те годы, о которых ведется речь. Но не будь во французском инженере, мечтающем о преображении России, участнике Сопротивления, обуреваемом надеждами репатрианте, измученном подследственном, перемогающемся зэке высокого духовного начала, чувства ответственности, неотделимого от чувства чести, трезвого ума, сочетания осмотрительности и расположенности в отношениях с людьми, страстной воли к жизни и глубинного смирения перед Промыслом (много раз Угримов повторяет солженицынское благословение тюрьме), не было бы той человеческой значимости, что ощущается в личности Угримова-рассказчика. Он порой не без иронии отзывается о своем молодом патриотизме — но при этом никак не колеблет основ давнего мироощущения. Он вроде бы не слишком распространяется о семейных ценностях — но склад рассказа о любом из родственников и свойственников (и друзей, ибо в традиционном укладе московского интеллигентского муравейника с его большими семьями порой и не сообразишь, кто кому в какой мере родич «по крови») заставляет ощутить всю значимость понятий «семья» и «среда». Он лишь по ходу дела говорит о любви к земле, о работе инженера, о природе научного мышления, но в каждом из замечаний ощущается точность, естественность и серьезность — ненавязчиво и твердо запечатлевается норма, которая теперь кажется фантастичной. И любовь к России не мешает принадлежности мировой культуре и особому чувству к Франции, вера — терпимости, скепсис — приязни к людям и душевной теплоте, полемика с Солженицыным (в книгу вошли критические отзывы на первоначальные варианты Нобелевской речи) — признанию его величия.
Теперь так не бывает. И не похоже, чтобы это мировосприятие (и неотрывное от него поведение) мыслились сегодняшней интеллигенцией желанными и необходимыми. В лучшем случае их готовы признать «музейными ценностями», пригодными для удивленного разглядывания, но никак не для практической жизни. Может быть, потому и пробились в печать очерки Угримова куда позже, чем разнородные сочинения совсем другого «помола». И как ни радостно случившееся, в привычном «лучше поздно, чем никогда» слышится толика фальши. Слишком поздно. Как слишком поздно «Доктор Живаго», побывав «запретным плодом» и «перестроечным хитом», стал тем, чем задумывался — книгой о России, обращенной к обычному человеку. Как слишком поздно обрели право нормального бытования многие стихи и трактаты, романы и мемуары, исследования и исповеди. Культура инерционна как в добром, так, увы, и в злом. И если в 60-х еще ощутимо было последействие великой русской (европейской, христианской) традиции, еще живы были ее легитимные наследники и хранители, еще был шанс расслышать их голоса и воспринять норму как норму, то в «вегетарианский» период советчины (со всеми его кнуто-пряничными изгибами и шараханиями) параллельно «приобщению к информации» (что было, то было) происходило, подчиняясь естественным законам земной жизни, размывание культуры и ценностных норм, отвыкание общества от внятных слов, небрежение «общим» ради частностей (хорошо, если не своекорыстных). Совсем не случайно наше время часто называют «постсоветским» — мы (при всем нашем забубенном плюрализме) движемся по той траектории, танцуем от той печки, держим в подсознании те нормы. И не желаем (не умеем) отличать их от того, что было естеством лучших людей первой половины прошлого века. От того, о чем (и ради чего) писал свои воспоминания Александр Александрович Угримов. Хочется верить, что они будут не только прочитаны (приняты к сведению), но и расслышаны.
Андрей Немзер
23.12.2004.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]