[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Ради жизни на земле
Сто лет назад родился Александр Твардовский
Александр Твардовский был незаурядным поэтом, мудрым, мужественным и смелым редактором, очень крупным человеком. Все это безусловно важно (надо надеяться, не только для историков словесности и культуры ХХ века), но смотрелось бы совершенно иначе, не сверши Твардовский своего главного дела. И лучшие его поэтические строки (кое-что из лирики, «Дом у дороги», некоторые фрагменты поэм «Страна Муравия» и «За далью — даль»), и многолетняя борьба «Нового мира» за свободную литературу (за освобождение человека и России), и трудный духовный рост Твардовского, и его трагедия, довременно сведшая поэта в могилу, — все это воспринимается как большой контекст «Василия Теркина», поэмы о величии обыкновенного человека и безмерной цене человеческой жизни.
Повесть памятной годины, / Эту книгу про бойца, / Я и начал с середины / И закончил без конца // С мыслью, может, дерзновенной / Посвятить любимый труд / Павшим памяти священной, / Всем друзьям поры военной, / Всем сердцам, чей дорог суд. В финальной главке «От автора» Твардовский напоминает о главке первой. А всего иного пуще / Не прожить наверняка — / Без чего? Без правды сущей, / Правды, прямо в душу бьющей, / Да была б она погуще, / Как бы ни была горька. // Что ж еще?.. И все, пожалуй. / Словом, книга про бойца / Без начала, без конца. // Почему так — без начала? / Потому, что сроку мало / Начинать ее с начала. // Почему же без конца? / Просто жалко молодца.
Жалко… Потому что война не знает жалости. Потому что миллионы Теркиных с нее не вернулись. Потому что бьющая в душу правда бесконечно горька, а бессмертие единственного Теркина — добрая сказка. Я мечтал о сущем чуде: / Чтоб от выдумки моей / На войне живущим людям / Было, может быть, теплей. // Чтобы радостью нежданной / У бойца согрелась грудь, / Как от той гармошки драной, / Что случится как-нибудь. // Толку нет, что, может статься, / У гармошки за душой / Весь запас, что на два танца, — / Разворот зато большой.
Твардовский смог соединить правду и сказку — чудо случилось, Теркин вернулся с войны. Вернулся, хотя уже в самом начале поэмы о себе докладывал: Был в бою задет осколком, / Зажило — и столько толку. / Трижды был я окружен, / Трижды — вот он! — вышел вон. // И хоть было беспокойно — / Оставался невредим / Под огнем косым, трехслойным, / Под навесным и прямым. // И не раз в пути привычном, / У дорог, в пыли колонн, / Был рассеян я частично, / А частично истреблен…
Дальше Теркин будет не только являть чудеса храбрости («Переправа», «Кто стрелял?», «В наступлении»), но вновь и вновь оказываться лицом к лицу со смертью. Вслед за ним другой ударил, / И темнее стало вдруг. // «Это — наши, — понял парень, — / Наши бьют, — теперь каюк». // Оглушенный тяжким гулом, / Теркин никнет головой, / Тула, Тула, что ж ты, Тула, / Тут же свой боец живой <…> Жалко жизни той, приманки, / Малость хочется пожить, / Хоть погреться на лежанке, / Хоть портянки просушить… // Теркин сник. Тоска согнула. / Тула, Тула… Что ж ты, Тула? / Тула, Тула. Это ж я… / Тула… Родина моя!.. («Теркин ранен»).
Вступая в символический (но и абсолютно достоверный) поединок с немцем, Теркин знал, что в этой схватке / Он слабей: не те харчи. По всем статьям Теркин должен быть в этом противоборстве повержен — и побеждает. Как потом побеждает саму Смерть, доходчиво объяснявшую тяжело раненому воину свои «преимущества». — А смотри-ка, дело к ночи, / На мороз горит заря. / Я к тому, чтоб мне короче / И тебе не мерзнуть зря… // — Потерплю. / Ну что ты, глупый! / Ведь лежишь, всего свело. / Я б тебя тотчас тулупом, / Чтоб уж навеки тепло. // Вижу, веришь. Вот и слезы, / Вот уж я тебе милей. // — Врешь, я плачу от мороза, / Не от жалости твоей. // — Что от счастья, что от боли — / Все равно. А холод лют. / Завилась поземка в поле, / Нет, тебя уж не найдут… // И зачем тебе, подумай, / Если кто и подберет. / Пожалеешь, что не умер / Здесь на месте без хлопот <…> — А и встанешь, толку мало, — / Продолжала Смерть, смеясь, — / А и встанешь — все сначала: / Холод, страх, усталость, грязь… И дальше о разрушенном доме, пропадающей под немцем семье, разоренной земле, бессмысленности возвращения…
Нет, совсем не случайно позже Твардовский напишет о временном визите своего героя на тот свет. И не только о зловещей мертвечине сталинского режима идет речь во второй теркинской поэме, не только «публицистичностью» она держится. Смерть в любом обличье остается смертью, безоговорочным злом, отрицанием жизни — и Теркин не приемлет любого небытия, любого попрания жизни и человечности. В «Поединке» он отказывался признать противника соприродным себе существом: Кто ж ты есть? Мне толку нету, / Чей ты сын и чей отец. / Человек по всем приметам, — / Человек ты? Нет. Подлец.
Поразительно, однако, что этого подлеца Теркин берет в плен, а не убивает. И дело тут не в необходимости добыть языка — Теркин не может быть убийцей. Разумеется, солдат на войне стреляет в противника. Сбивая из винтовки самолет, Теркин, всего вероятнее, отправил на тот свет немецкого летчика, однако мотив этот опущен — описано противостояние человека и страшной машины. Во всей поэме нет эпизода, где герой бы лишал кого-то жизни. Как нет в поэме ни одного упоминания Сталина, закономерно появляющегося там, где ему и место, — на том свете. Оба этих умолчания — свидетельства удивительного человеческого и художественного такта поэта, возможно бессознательного, но идеально точного чувства правды. Той правды, что неотделима от веры в жизнь, в ее красоту и осмысленность, за которые и сражались смертный автор и его бессмертный герой.
Заключить теперь нельзя ли, / Что, мол, горе не беда, / Что ребята встали, взяли / Деревушку без труда? // Что с удачей постоянной Теркин подвиг совершил: / Русской ложкой деревянной / Восемь фрицев уложил! // Нет, товарищ, скажем прямо: / Был он долог до тоски, / Летний бой за этот самый / Населенный пункт Борки. И не только этот бой. И не только эта страшная война. И не над одним лишь лубочным шапкозакидательством горько иронизирует здесь Твардовский, чей герой не устает твердить «не унывай» и славен балагурством не меньше, чем сметкой и удалью. В том-то и дело что сказочное веселье поэмы о неистребимом бойце не отменяет глубокой печали о тех, кто, согласно пропагандистскому штампу, был истреблен «частично», о без приметы и следа сгинувших на переправах, о танкисте, от которого осталась гармонь, о командире, крикнувшем «Я не ранен — я убит», о бородаче, прежде кисета, потерявшем семью, о солдате-сироте… Да и только ли мажор слышен в заверении автора, следующем за вестью о последних словах Теркина, которой предшествуют другие версии гибели героя? — Нет, иное почему-то / Слышал раненый боец. / Молвил Теркин в ту минуту: / «Мне конец — войне конец». // Если так, тогда не верьте, / Разве это невдомек: / Не подвержен Теркин смерти, / Коль войне не вышел срок…
Не подвержен. В каждой роте найдется. Даже в каждом взводе. А зло в разных обличьях лютует и лютует. И воевать с ним Теркину до конца, о котором думать не хочется. Страшный бой идет, кровавый, / Смертный бой не ради славы, / Ради жизни на земле.
Андрей Немзер
21/06/10