Двадцать лет назад умер Юрий Трифонов

Что остается от человека после его ухода? Вопрос этот - один из лейтмотивов прозы Юрия Трифонова. Люди - разные (состоявшиеся и незадачливые, добрые и бессовестные, талантливые и бездарные), уходы разные (уничтожение карательной машиной, тихое удушение, ранняя кончина, "закономерная" смерть стариков), а вопрос все тот же. Яснее всего эта "вечная тема" звучит в повести "Другая жизнь" (возможно, самой совершенной вещи Трифонова), но так или иначе она слышится и в "Доме на набережной", "Старике", неоконченном "Исчезновении" и ставшем завещанием писателя романе "Время и место". При этом вопрос о "посмертном бытии" для Трифонова неотделим от вопроса о неизбежном изменении мира и тех, кто остался "здесь", после каждой новой смерти.

На рубеже 60-70-х годов Трифонов был сосредоточен на "превращениях" внутри человеческой жизни, на проблеме, так сказать, "промежуточной смерти" и "второго рождения", что - вопреки Пастернаку - чаще всего оказывалось мнимым, не открывающим новые горизонты, но сплющивающим личность, обрекающим ее на унылое доживание. Об этом трилогия московских повестей - "Обмен", "Предварительные итоги", "Долгое прощание". Парадокс заключался в том, что об "умирании заживо" (расплате за тихое предательство) вел речь писатель, который - в отличие от своих героев - становился все более свободным. Чего это стоило - другой вопрос. С известным ответом: жизни.

Каждой новой работой Трифонов расширял горизонты нашей свободы, противоборствуя как с официальной идеологией, так и с собственной - биографически обусловленной и выстраданной - мифологией. Это медленное, трудное, но неуклонное и неотменяемое освобождение было бы невозможно, не возрастай в том же ритме трифоновская уверенность: бесценна жизнь вообще и жизнь всякого человека - в частности. Прежде казавшиеся столь значимыми и сокрушительными "обмены" и "итоги" в контексте "разговора о жизни и смерти" не то чтобы вовсе утрачивали смысл (черное от белого Трифонов всегда отличал), но теряли в весе. Недавнее прошлое и пропитанная его ядовитыми соками современность становились объектом не столько суда, сколько понимания. И сострадания. Сострадания к тем, кто, подобно самому писателю, искал связь меж этой и "другой" жизнями, то есть был занят "работой понимания". И к тем, кто ждал понимания от окружающих, не умея либо не желая сделать встречный шаг. И даже к тем, кто не хотел ни понимать, ни быть понятым. К тем, кто исчезал и к тем, кто оставался - сперва впадая в сомнамбулический транс, потом приноравливаясь к "другой жизни", потом находя в ней новые, прежде неведомые смыслы и радости.

"Все, все по-старому, бывалому,/ Да только без меня" - эти строки Блока мог бы прошептать не только герой "Другой жизни", но и ее автор. Трифонов не мог не думать о том, что будет после него. А вышло все "как положено". Быстрый ход новейшей истории тому только способствовал. Надрыв первых дней. ("Кого мы потеряли!") Привыкание к отсутствию. Спекуляции (не перевелись знакомые еще Баратынскому охотники, спешащие кадить мертвецу, "чтобы живых задеть кадилом"). Как бы успокоение. И глухая тоска, прикрытая то показным равнодушием, то болезненной иронией - тоска по писателю, что понял бы нас, сегодняшних. Не обслужил клан, не заклеймил другой, не поднял на смех, не дал возможность "оттянуться", а понял нашу - совсем другую - жизнь так, как понимал ушедшую автор "Времени и места". Конечно, это тоска по другому - еще неведомому - писателю. Но и по самому Трифонову, тому, кто ушел, но остался - тоже.

28.03.2001