[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
И еще одно «ничего»
О «новом» сочинении Владимира Сорокина
Цикл рассказов Владимира Сорокина «Сахарный Кремль» (М., «АСТ», «Астрель») логично продолжает его двухгодичной давности повесть «День опричника». (Оба опуса автор назвал «романами» — видимо, для пущей важности.) Честно говоря, очень хочется скопировать собственный злобный отклик на «День опричника», да сомнительная репутация «литературного критика» (элементарные приличия, страх быть обвиненным — вполне справедливо — в умственной лени) заставляют отказаться от этого единственно здравого решения. А жаль. Потому что ничего нового ни в творении Сорокина, ни в описываемом им «светлом будущем» (Московия 2028 года) отыскать невозможно. Ведь когда удалой опричник Комяга задал многомудрой сибирской сивилле наш извечный вопрос «Что будет с Россией?», ответила она однозначно: «Будет ничего». Какие ж тут новости? Откуда им взяться? Хоть в сиквеле, хоть в моих суждениях об оном.
А потому все-таки приходится цитировать свою стародавнюю писанину: «сквозного сюжета здесь <в “Дне опричника”. — А. Н.> не может быть по определению, ибо единственное возможное для опричника “событие” — лишение должности, а оно подразумевает физическое уничтожение персонажа». Что и происходит в финале «Сахарного Кремля» (рассказ «Опала»).
«— Послушай, Кирилл! — Комяга повысил голос. — Завтра мы будем жить в другой стране. Завтра будет поздно! Новую метлу государь готовит. А в ней-то прутья зело часты. Тебе же не веки здесь затворничать! Время дорого! Что тебе сказал государь?
Кубасов <опальный окольничий, которого хозяин Кремля намерен венчать на царство, то ли всерьез, то ли по методе Ивана Грозного, сделав козлом отпущения. — А. Н.> поднес палец к большому узкогубому рту:
— Тсс… Сейчас.
Подошел на цыпочках к столу, выдвинул ящик, вынул большой черный маузер, взвел курок, быстро прицелился в лоб Комяги и выстрелил. Мозг Комяги сильно брызнул из затылка на ковер. Комяга упал навзничь <…>
Кубасов посмотрел на лежащего на ковре Комягу <…> Глаза его остановились на сахарном Кремле <этот символический государев гостинец детям — и не только детям — России возникал, понятное дело, во всех рассказах цикла. — А. Н.>, стоящем в углу на невысокой мраморной колонне. Он выстрелил по Кремлю. От Кремля полетели сахарные куски».Сперва не стало газа. («Все повысосали, гады косоглазые!» — весело констатирует опальный, превращающийся в преемника. Читатель не удивляется: уже первым рассказом — «Марфушина радость» — он проинформирован, что сырье в Московском царстве на исходе: православные согласно государеву указу используют дровяные печи, а лифты в сохранившихся многоэтажках работают по строгому графику.) Потом — шефа опричников («Батя арестован <…> Не то, чтобы арестован, а токмо по приказу государя на сутки задержан для выяснения»). Потом — нашего Комяги (надо думать, и всех прочих Батиных присных). Потом — сахарного Кремля. Да и самого государя окольничий намерен встретить по-царски, не дожидаясь, пока возложит на него патриарх шапку Мономаха.
«— Государь наш — крыса помойная! — с усмешкой произнес Кубасов, своим оплывшим лицом к Комяге приближаясь. — Четвертовать его на Лобном, а? <«Мастеру стилизаций» не худо бы знать, что Лобное место использовалось по иным надобностям. И не путать третье лицо глагола существования с первым, то есть не писать в рассказе «На заводе»: «Ничего — есмь пустое место». Не говоря о такой ерунде, как различение звательного и именительного падежей у существительных. Но это так, к слову. Вдруг автор таким манером шуткует. — А. Н.> А можно и шестировать <так. — А. Н.>, а? Или девяносторовать, а? И — псам, псам, чтоб полакомились, а? За все хорошее, за все пригожее. За все далекое, за все широкое».
Тоже предсказуемо. В рассказе Underground людье, обиженное по государевой воле, глотает галлюциногены, дабы ощутить себя собаками, упоенно рвущими и былых властителей-обидчиков. «Выкатился из жерла <Царь-пушки, на ядрах которой государыня в рассказе “Сон” испытывала мощный оргазм. — А. Н.> наследник, кинулся прочь. Но и пяти шажков не успел сделать, как лапа когтистая сбила его, позвонки ломая. Сомкнулись клыки Ариши вокруг шейки теплой. Только хрип изо рта наследника выполз. Дрожа от счастья и нетерпения, стала жрать Ариша наследника. Раскололась, как яйцо, голова наследника, затрещали кости, брызнула на камень бесценная кровь. Давясь и урча, глотала Ариша теплое мясо». Уж если тихая затурканная девушка такое вытворяет (не важно, в бреду или наяву; все персонажи сахарнокремлевского цикла вожделеют к кокаину так же, как и к его сладкому «детскому» заменителю того же белого цвета, а потому здесь принципиально не различаются «реальность» и «видения»), то опальному окольничему иного просто никак не дано.
«— Вон, — Кубасов показал на окна с пушками. — Три грации моих <…> Жду их всех <государя с патриархом и присными. — А. Н.> к обеду! Готовлюсь. Вон, смотри, Комяга…
Кубасов подошел к среднему окну, сел в кресло, спустил предохранитель на пушке и дал короткую очередь по газону. На газоне беззвучно выросли три взрыва и опали.
— Добро пожаловать, крысюки! — захохотал Кубасов».Ну, стрельнет толстомясый мордоворот по точно таким же визитерам. Ну, перекрасит Кремль (куда споро направится, покинув подмосковную вотчину) из белого в серо-буро-малиновый цвет. Ну, стянет страну «новым обручем». Сюжет-то все равно не возникнет — история не начнется. Из ничего может выйти только ничего. Тоскливое повторение сто раз пройденного (проболтанного), у которого тоже не было никакого значения. Не все ли равно, как в 2029 (или 2156) году будут именоваться державный людоед и его верные псы-людодавы, какой сладкой дурью будет тешить себя смурное и забитое население, какие побасенки будут травить бедолаги в обеденный перерыв (рассказ «Харчевание» — довольно неуклюжая и плохо мотивированная ерническая вариация «рабочей» части «Одного дня Ивана Денисовича») или в длиннющих хвостах за дефицитом (рассказ «Очередь» — забавный, хоть и уступающий оригиналу, римейк старой одноименной вещи Сорокина), какие декорации возникнут «На заводе», в деревне («Хлюпино»), в «Кабаке» (капустник из жизни «героев нашего времени», пригодный хоть для Первого канала), в «Доме терпимости» (унылая игра в «жесткую эротику») и на съемках «продвинутого», «рискованного», но идеально соответствующего официальным квазиидеологическим стандартам фильма («На съемках»)? Ничего и есть ничего, трактоваться же оно может (и должно) в соответствии с «духовными запросами» реципиентов, неизменно охочих до изготовленных Сорокиным яств. Для кого — обличение неизбывного российского тоталитаризма (вполне безадресное и бессмысленное, ибо «всегдашность», то есть отсутствие истории и участвующих в ней личностей, подразумевает выдачу индульгенции любому палачу, который стал таковым только по воле случая и ничем от своих жертв не отличается). Для кого — сладострастное «укрепляющее» обслуживание той химеры, которая тщится выдать себя за единственную реальность. О сравнительных достоинствах редьки и хрена (равно как об их взаимоконвертации) рассуждать не берусь. И без того тошно.
Андрей Немзер
29/08/08