[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Думать будет дядя
О романе Алексея Слаповского «Пересуд»
Пятеро заключенных доставлены в Москву на пересуд. Сцепление дурацких накладок позволило им совершить побег: из-за нехватки машин пятерых засунули в один «воронок»; одному зэку не достало наручников; сопровождающий — второго не нашлось — страдал клаустрофобией и потому сел в кабину водителя; замок держался на соплях… Дать деру были настроены лишь трое, но один из них — матерый убийца — так глянул на сомневающихся, что те послушно выпрыгнули из «воронка». Не позволил пахан своим невольным спутникам и разбежаться в разные стороны: дескать, лохов быстро переловят и они наведут на след. (Каким, интересно, образом?) У него другой план: «распыляться» надо, отъехав подальше от Москвы. (Почему подельники в таком случае станут менее опасны? Об этом расчетливый негодяй не думает. Или очень даже думает, а остальным не приходит в голову, что «лидер» запросто с ними поочередно разделается?) Находятся деньги (у одного из беглецов, бывшего олигарха, есть заначка), на вещевом рынке закупается цивильная одежонка, пять зэков, глядящиеся обычными работягами, садятся в междугородний автобус. Меж тем милицейское начальство в панике: кроме олигарха и закоренелого бандита, бежали маньяк, дембель, перестрелявший полдеревни (а почему они гуляли на свадьбе изменившей ему невесты?) и лихой автоугонщик. Перехват организован так же, как перевозка: преступники легко обезоруживают зашедшего в автобус проверять документы милиционера, четырнадцать пассажиров и два водителя (дядюшка за рулем, обаятельный племянник поначалу так дрыхнет, что и не замечает случившегося) становятся заложниками.
Ясно, что роман Алексея Слаповского «Пересуд» (М., «Эксмо») строится по многажды отработанной голливудской модели: экстремальная ситуация и реакция на нее обычных людей, выдернутых из разных возрастных и социокультурных групп. Характерная «типажность» разнокалиберных персонажей (не только заложников, но и преступников) работает на «притчевое» прочтение текста. Когда пахан, решив оттянуться, устраивает «пересуд» (сперва заставляет пассажиров признать захватчиков невиновными, а потом вытягивает из них признания в преступлениях, подлинных или сходу придуманных), мера притчевости (а стало быть — условности) возрастает.
Невероятная игра случайностей постоянно усиливается. Захваченный преступниками автомат, под дулом которого вершится их злобный и бессмысленный кураж, в итоге оказался не заряженным. Стреляет (не один раз, и результативно) совсем другое (принадлежавшее одному из пассажиров) ружье, что должно было помочь несчастным пленникам. Поражение зэков (из-за происшествия с автоматом их удалось скрутить) ничего не меняет — среди пострадавших находятся желающие отыграться, шоферу запрещают остановиться, закручивается новый глумливый «пересуд», вновь льется кровь. Финальное «освобождение» заложников проходит столь же антипрофессионально, как послужившее причиной страшного инцидента этапирование (четверо убитых, двое тяжело раненных, не считая троих сознательно угробленных беглецов и тех, кто погиб прежде). Идущая с самого верха команда «главное — не упустить Федорова» (раскулаченного экс-олигарха, чья гибель вызовет международный скандал), спустившись по лестнице инстанций к исполнителям (переспрашивать начальство не положено, невольно запускается игра в «испорченный телефон»), понимается с точностью до наоборот («— Зачем он им живой? Он им кровь портит все время. — Вот заразы. — А то. Политика!»). Женщина, которую пуля настигла первой, за несколько часов до штурма, вопреки уверенности персонажей и читателей, не умерла, а лежала все это время без сознания…
Странным образом, однако, и бьющая в глаза «притчеобразность» истории, и ее агрессивная абсурдность работают не на условность, а на достоверность повествования. И не в том только дело, что память услужливо предлагает целый ворох не менее зловещих, алогичных, словно бы специально для морализаторства придуманных, но, по сути, совершенно реальных (всей стране известных) сюжетов. Ну да, наверно, Ходорковского и Чикатило (их чертами наделены два персонажа Слаповского) в один «воронок» все-таки не законопатят… Хотя кто их там разберет… В этом (нашем общем) недоуменном пожимании плечами и разгадка. Мы привыкли, что случиться может все. Ибо просчитать следствия своих речей и деяний не может никто. (Уповая на лучшее, в скобках добавлю малахольно-сентиментальное «почти».) И относится это не только к представителям силовых структур и уголовного мира. Бессмыслица организует каждодневное бытие подавляющего большинства персонажей Слаповского. Абсурд для них начался много раньше, чем они расселись в злосчастном автобусе — абсурд (воспринимаемый как норма) их туда и привел.
Эпиграфом к роману Слаповский поставил строки Тимура Кибирова: «Это ведь, милая, про каждого из нас — / виновен, но невменяем». Боюсь, без контекста (который Слаповский-то безусловно держит в уме) они читаются не вполне точно. Что ж, напомню: «С тихой ненавистью просматривая / очередной голливудский блокбастер <NB! — А. Н.> <…> был поражен точностью и безусловностью / юридического определения / невменяемости: // неспособность отличать Добро от Зла / и непонимание последствий своих поступков». Одно подразумевает другое. Глупость (неизбежно оборачивающаяся ужасом) намертво сцеплена с внутренней готовностью признать резоны Зла. Зло способно гнать своих рабов в ад (не только загробный, но и посюсторонний — сами его обустроят), потому что «прагматичные» и «рациональные» слуги князя мира сего не умеют не то что думать, на два хода вперед считать.
Выходит, прав был пахан, устроивший пересуд в автобусе? И товарищ Сталин, мысленный безуспешный спор с которым ведет один из пассажиров, трогательный юноша, тщетно пытающийся «оправдать» (и утвердить) Добро? Выходит, нет разницы между схваченным маньяком и потенциальным насильником, которому просто не довелось разгуляться? Это только на первый взгляд у каждого зэка особая стать, каждый вольняшка — на свой манер. А приглядишься — увидишь, как похож злобный упоенный собой хам из пассажиров на пахана (да и на маньяка), а угонщик — на младшего из шоферюг… Все одним миром мазаны, одной готтентотской моралью живут: у меня коров угнали — плохо, я коров угнал — замечательно. Остается признать этот дьявольский вердикт, ибо «сюжетных» опровержений на него в романе нет. Разве что обмен репликами между шоферами незадолго до финала: «— Я переворачиваюсь <неразбериха разрядит ситуацию, милиция рядом и об этом замысле оповещена. — А. Н.> <…> А то сейчас будет гора трупов. — Постой. Видишь, какой скат? Трупов еще больше будет». Младший, что хотел скувырнуться в кювет, при штурме выживет. Старший, вроде бы куда менее симпатичный, погибнет.
Не так мало весит этот диалог. Да и многие иные — словно бы «проходные» — детали «Пересуда». Поэт был прав, распознав в формулировке американского фильма «идеальное определение / нынешнего состояния культуры, да и мира вообще». Только стихи его — о невозможности принять такой «порядок» вещей. И сопряженный с ними роман — тоже.
Андрей Немзер
30.07.2008.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]