Сегодня Давиду Самойлову исполнилось бы восемьдесят лет

Коли судить по внешним параметрам, судьба Давида Самойлова была удачной. Поэта пощадила война, выбившая его поколение. Он не испытал крупных гонений. «Мелкие» случались, но какой совестливый русский литератор в советскую пору не сажался временами на «ограниченный паек» (Самойлова почти не печатали на рубеже 60-70-х - по его выражению, за «любовь к эпистолярному жанру», т. е. за «подписантство») или не выслушивал хамских наставлений? А Самойлов был безусловно человеком совестливым, благородным, и в силу этого - оппозиционно настроенным. Это «кожей знали» ценители его поэзии, точно улавливавшие ноты духовного сопротивления в его самой что ни на есть интимной лирике - он был своим. Знали и власть предержащие. Не знали они другого - что с Самойловым делать? И, скрипя зубами, «дозволяли» новые журнальные публикации и компактные книжки, каждая из которых становилась событием. После «Волны и камня» (1974) и без того высокий авторитет Самойлова неуклонно шел вверх. Были вечера, друзья, ученики, облагороженная литературная поденщина (переводы, сочинения для детей и статьи Самойлова всегда выдавали мастера - то, что для многих было адом, он делал с изяществом и не без удовольствия). Было сознание принадлежности к большой традиции - «поздней пушкинской плеяде». Было чувство истории, неотделимое от просвещенного патриотизма и «государственничества». Все было. И на пике удач (начало 80-х) трезво мыслящий и не склонный к мазохизму Самойлов мрачно итожил свою судьбу.

Мне выпало счастье быть русским поэтом./ Мне выпала честь прикасаться к победам. // Мне выпало горе родиться в двадцатом,/ В проклятом году и в столетье проклятом. // Мне выпало все. И при этом я выпал,/ Как пьяный из фуры, в походе великом. // Как валенок мерзлый валяюсь в кювете./ Добро на Руси ничего не имети. Впервые услышав эти стихи на вечере в музее Маяковского, я подумал: «Этого в жизни не напечатают». И ошибся. Напечатали. Правда, не в Москве, а в Таллине, где вышел сборник «Голоса за холмами» (1985) - тот, за который редактору дали выговор, а поэту (несколькими годами позднее, в захлебе перестройки) - Государственную премию. Только смысла стихов не могли отменить ни публикация, ни награда, ни торжественный зачин, ни другие - многочисленные - строфы, в которых Самойлов искренне и сильно говорил о красоте мира, оправданности истории, полноте человеческих чувств, счастье. «Счастье» ведь и в этой страшной исповеди уголок нашло - что было, то было.

Самойловский Пушкин после разговора с Пестелем думает: «Он тоже заговорщик./ И некуда податься, кроме них». И выскальзывает из цепких сетей необходимости, услышав волшебное пение Анны, в которое вместились весна, страсть к жизни и неназванный в стихах поэтический дар. Самойлов всю жизнь стремился к этому голосу - и искал то заколдованное место, где он не молкнет. Или хотя бы слышится чуть лучше, отчетливее, яснее. Он искал «свободы и покоя», зная, что вожделенная обитель - приют временный. Что солдатский долг рано или поздно заставит его вернуться на пост. Об этом самойловская «Звезда», где воспоминание о военной молодости проецируется на «мирное» бытие поэта: Когда дойдет звезда до ветки,/ Когда вернутся из разведки/ И в маскхалатах пробегут/ На лыжах в тыл, придет мне смена,/ Настанет, как обыкновенно,/ блаженный сон на сто минут. // Но я еще вернусь к рассвету/ На пост. Звезду увижу эту./ Она как свет в окне жилья./ Не знаю, кто она такая,/ Зачем она стоит, сверкая/ И на меня покой лия. Блаженство передышки подразумевает возвращение. Лучшее самойловское счастье - короткое, эфемерное. Это счастье «отпуска» и «постоя», мгновенной любви, что завтра оборвется. А после «стужа, и окоп,/ И ветер в бок, и пуля в лоб». Часового держит на посту не только долг, но и страсть, «звезда», неотделимая от опасности, мороза, смерти. Землянку, чужую натопленную хату, постель (которая в поэме «Снегопад» так и не стала ложем любви) придется покинуть. В приюте хорошо, покуда он временный.

Таким временным приютом для Самойлова стала Эстония. Прежде чем поселиться в Пярну (там поэт прожил свои последние пятнадцать лет), Самойлов написал: Мне ведь многого не надо,/ Мой приезд почти бесцелен:/ Побродить по ресторанам,/ Постоять под снегопадом/ И увидеть Яна с Элен,/ Да, увидеть Элен с Яном <...> А однажды утром рано/ Вновь отъехать от перрона/ Прямо в сторону бурана,/ Где уже не будет Элен,/ Где уже не будет Яна./ Да, ни Элен и ни Яна. Пярнуское уединение строилось по модели «Таллинской песенки». Про «сторону бурана» поэт не просто помнил - он жил ею. И чем крепче обосновывался Самойлов на берегу залива, тем больше эта счастливая обитель утрачивала свои легкомысленно пленительные черты. Эстония уберегла поэта от эмиграции. Несколько смягчила российский мороз. Но защитить от него не могла - и не только потому, что входила в состав СССР, но и потому, что Самойлов без этого мороза себя не мыслил. Избавить от него - от контроверз родной истории, от солдатского долга, от сплава скепсиса и надежды - могла только запредельность, звезда смерти. Ох, не про одного Александра Первого написан «Струфиан». Пусть Федор Кузьмич строчит свое «Намеренье об исправленье...» (явная пародия на «Письмо вождям» Солженицына), пусть «лейб-гвардии бунтовщики» выходят на Сенатскую, пусть братец Николай разбирается с Константином - покой принесут космические пришельцы. Вы тут расхлебывайте - А неопознанный предмет/ Летел себе среди комет.

Эстония совсем не «иные миры», но счастливую иллюзию «иномирности» она подарила не только поэту. Может быть, поэтому так хорошо вспоминалось о Самойлове в Таллине, на конференции, организованной кафедрой русской литературы тамошнего Педагогического университета. Сюда, благодаря стараниям Ирины Белобровцевой, приехали сын поэта Александр Давыдов, старинные верные друзья Самойлова писатели Лидия Лебединская и Юрий Абызов, истинные знатоки его поэзии, скрупулезные библиографы Наталья Мирская и Виктор Тумаркин, музыканты, актеры, филологи, люди, любившие Самойлова. Читались неизвестные страницы его дневников и писем, шла речь о невоплощенных замыслах, об эстонском житье-бытье поэта, о доме в Пярну, что, увы, не стал музеем. Зал заседаний был украшен великолепными фотографиями Виктора Перелыгина - пярнуского соседа и друга Самойлова, создавшего подробнейшую фото- и кинохронику его жизни близ залива. И чуть ли не в каждом выступлении слышалось: Да, он был счастливый, легкий, сильный артистичный поэт и человек, но как много печали, горечи, сосредоточенной строгости спрятано в его стихах. А сквозь рассказы о последних изданиях (их немало; кстати, в Таллине к юбилею выпущен изящный двуязычный сборник «День рождения» и одноименная кассета с песнями на самойловские стихи), о планах полной публикации интереснейших дневников проступал болезненный сюжет: нет у нас хотя бы относительно полного, выверенного и комментированного свода стихов Самойлова. (При всех наших трудностях этого греха с редколлегии «Библиотеки поэта» не спишешь - десять лет со смерти мастера прошло!) Так и колебались самойловские чтения в такт поздним раздумьям героя: от «добро на Руси ничего не имети» до «мне выпало счастье быть русским поэтом». И обратно. Что не удивительно. Перечитайте недавно опубликованные «Шаги Командорова» и «Сороковые», «Старика Державина» и «Давай поедем в город...», «Конец Пугачева» и «Полночь под Иван-Купала», «Балканские песни» и «Струфиана», «Средь шумного бала» и «Блудного сына», «Часового» и «Пярнуские элегии», «Голоса за холмами» и «Памяти Антонины», и много что еще - сами убедитесь. И, быть может, вам захочется переадресовать поэту, оставившему нас десять лет назад, строки, некогда обращенные им к любимой: Я постарел, а ты все та же./ И ты в любом моем пейзаже - / Свет неба или свет воды./ И нет тебя, и всюду ты.

01.06.2000, Таллин