[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]

И сказок про нас не расскажут

Поводом для этих заметок стала «Книга прощаний» Станислава Рассадина (М., «Текст»). Уверен, что «Воспоминания о друзьях и не только о них» достойны отдельного и детального разговора, но не мне его вести. И вот почему.

Начав читать Рассадина мальчишкой (лет тридцать назад), я сразу увидел в нем «критика номер один». Каковым — не в обиду другим почитаемым коллегам будь сказано — и вижу его по сей день, хотя сам Рассадин много лет брезгливо морщится, когда его называют критиком, а один из пунктирных сюжетов «Книги прощаний» свертывается в формулу «как я перестал быть критиком». Для меня не перестал, сколько бы ни слышал я с разных сторон, что X, дескать, эрудированней, Y — духовней, а Z — виртуознее играет со словом. Когда я (сперва не без удивления) обнаружил себя приписанным к «задорному цеху», чувство это лишь усилилось, хотя в 90-е и последовавшие за ними годы Рассадин о современной словесности практически не высказывался. Понимая, что под девизом «не по хорошу мил, а по милу хорош» толковой рецензии не напишешь и не желая выпячивать вкусовые расхождения (у кого их нет? и в них ли суть?), я предпочел бы просто написать: вышла замечательная книга, в которой личность автора и его судьба не менее важны, чем люди о которых он пишет (а среди них Маршак, Чуковский, Галич, Самойлов, Окуджава…) — читайте. И поставить точку.

Но не ставлю. Потому что одна из сквозных тем многоплановой работы Рассадина помогла дооформиться той мысли, чьи контуры мелькали при знакомстве со многими книгами, увидевшими свет в последние годы, — дневниками Натана Эйдельмана, прозой (включая дневники и эпистолярий) Давида Самойлова, мемуарами Михаила Козакова, «гастрольным романом» Владимира Рецептера… Вовсе не идеализируя позднюю советчину (на то есть другие «мастера»), эти авторы (и не только они) заставляют читателя ощутить смысловое единство ушедшей эпохи. Причем не декларациями, а «фактурой» и тоном повествования. Как пошутил однажды Анатолий Найман, тогда все знали друг друга.

Речь идет вовсе не об однородности «шестидесятников» — как раз этот миф Рассадин энергично и убедительно оспаривает. И тем более не о единомыслии. Даже в границах «либерального стана» конфликтов хватало: есть персонажи, о которых Рассадин пишет со зримой неприязнью, есть свидетельства о серьезных спорах (например, Самойлова и Слуцкого), есть истории резких ссор (например, автора с Владимиром Максимовым), есть намеки на охлаждение к когда-то близким друзьям, есть глава «Мы, я и Евтушенко», где «сложное» отношение к эмблемному поэту тонко и мудро проецируется на внутренние противоречия автора (и, думаю, не его одного), есть, наконец, сюжеты о леденящем страхе, о срывах, компромиссах, отступничествах. (Эта тема преобладала в предыдущей книге Рассадина, иные фрагменты которой перешли в новую. Автор тогда получил отпор от толерантных любителей тезиса «все сложнее». На мой взгляд, не корректный — сперва мысль и чувство Рассадина уплощались, затем демонстрировалась неудобоваримость «вычитанного» суррогата.)

Никакой «идиллии» ни при Хрущеве, ни при Брежневе не было. А единство культуры — было. Словесность, театр, кинематограф, гуманитарные науки (а если взглянуть чуть шире — и музыка, и изобразительные искусства) существовали в общем смысловом (это не значит — бесконфликтном) поле. Поэт был нужен артисту, артист — историку, историк — барду, бард — фотографу, фотограф — прозаику… Личные дружбы (в которых, конечно, есть элемент случайности) отражали эту взаимосцепленность. А она — в свою очередь — укрупняла (и без того, конечно, сущие) масштабы творческих личностей. Что в свою очередь воздействовало на аудиторию (в первую очередь — двух столиц, но не только).

Ежу понятно, что ничего подобного сейчас мы не видим. Должно признать: не то что артисты и режиссеры, театральные критики новые стихи и прозу не читают. А литераторы редко ходят в театры. Да и к новейшему отечественному кино равнодушны. Меломаны — направо, театралы — налево, синефилы — куда-нибудь еще. Есть исключения? Конечно, куда без них. Даже соответствующие «проекты» возникают. Но почти всегда с привкусами, во-первых, случайности, а во-вторых, «культовой» конъюнктуры. Кто у нас из писателей «крутой-модный»? Сорокин? — Подрядим на оперное либретто. Акунин? — Пора фильмец про Фандорина запускать. Проект реализован — до следующего проекта. Или великосветской тусовки. Скажут, что у младого племени (тридцатилетних и юнее) дело обстоит иначе — хорошо бы, но почему-то не очень верится. Что же до моей генерации (окрест полтинника), которая вроде бы должна быть «центральной», то… Шлюсь на собственный опыт. Ни с одним актером я не знаком (кроме студентов ГИТИСа, которых когда-то томил лекциями), ни с одним музыкантом и художником — тоже. Оказывался иногда за одним столом с киношниками — при последующих встречах приветливо раскланиваемся. Да что говорить, сформировавшись в компании филологов-историков, я (уже занимаясь литературой) боялся знакомиться с писателями да и с патентованными критиками (потом привык; чему очень рад, так как обрел среди них добрых друзей). Предположим, у меня «бирючий» характер (конечно, есть люди куда более коммуникабельные) — все равно тенденция просвечивает.

Принцип «отдельности», сказывающийся и в искусстве как целом, и в его частных видах (сам не раз писал о «времени отдельных писателей») рифмуется с не менее приметным разрывом поколений. В книге Рассадина излагается история, случившаяся лет десять назад (и тогда же автором описанная). На доброй закулисной посиделке после литературного вечера Рассадин и Искандер весело вспоминают, как когда-то в гостях у Чуковского они лихо выпили выставленный Корнеем Ивановичем дорогой коньяк. Встает молодой (ох, и десять лет назад эпитет звучал сомнительно) прозаик (не скрою, мой друг) и говорит: вас, дескать, Чуковский привечал, а вы нас в упор не видите. Рассадин слышит в его словах напор захватчика, рвущегося вытолкнуть «стариков» (эпизод дан в соответствующем контексте). На том вечере я не был, но сюжет (слышал его изложение и от «антигероя») и тогда и сейчас кажется мне совсем другим. Не борьба за место под солнцем, а просьба о внимании, не отторжение, а тоска по контакту. Тогда я разозлился (если б не Станислав Борисович, а Имярек, плюнул бы; да и друг мой вряд ли стал бы абы кому душу изливать), что и отлилось в соответствующий текст. Наверно, излишне резкий. Действительно, были (и есть) борцы за место под солнцем, не стесняющиеся в выражениях — Рассадин и воспринял в этом ключе речь прозаика. Допускаю, не ловко построенную и не в том месте произнесенную. Но суть-то не в чьих-либо риторических навыках. Суть в том, что Чуковский Рассадина в гости звал (а Маршак вызывал со службы для многочасовых и отнюдь не деловых бесед), что Рассадин и многие его сверстники были тогдашним патриархам не просто интересны — нужны. Мы в ином положении.

Конечно, исключения есть. Самому доводилось слышать незаслуженно добрые слова от писателей, годящихся мне в отцы, а то и деды. Но такие случаи воспринимаются как исключения. Да и есть в них некое неуловимое отличие от той любви к молодым, что выразительно описана в «Книге прощаний».

Вот и получается, что в недавнем прекрасном телеспектакле по пьесе Леонида Зорина «Медная бабушка» (сбылась мечта Михаила Козакова, чья постановка во МХАТе в начале 70-х была варварски изничтожена) роли исполняют актеры, что по возрасту, пожалуй, ближе к режиссеру, чем к персонажам. Играют — замечательно (Виктор Гвоздицкий в роли Пушкина, по-моему, просто гениален; и Георгий Тараторкин феноменально точно угадал Вяземского). Возрастной зазор концептуально отыгран. Победа бесспорная. (Жаль тех, кто не видел.) Но вопросы-то и у восхищенного зрителя возникают. Нет в России «тридцатилетних» ярких актеров? Есть. Слишком дороги? Не верю, что прагматизм так силен, что деньги важнее возможности работы с такой пьесой и таким режиссером, что чуждо «молодым» желание просто почтить двух юбиляров (Казакову — 70; Зорину — 80). Все есть — кроме связи времен и единства культуры.

Кто виноват? Да мы и виноваты. Как бы ни глядели старшие на сегодняшнее бытие словесности (упоминания «новых» авторов в рассадинской книге можно счесть на пальцах одной руки), они свое дело сделали и делать продолжают. Должно быть благодарным за расположенность и открытость, а на нет и суда нет. Странно ждать сочувствия старших, если сам ты зачастую сверстников (не говоря о младших) в упор не видишь. Культура «шестидесятых», что по ироничному и глубокому замечанию Рассадина, кончилась в «девяностых», была делом рук не одного поколения, а несхожих художников и ученых разных возрастов — от патриархов до юнцов. Когда доминируют межпоколенческие (и прочие внутрикультурные) барьеры, приходит одичание.

А вовсе не оскудение даров. Я легко могу назвать немало замечательных поэтов, прозаиков, филологов, публицистов, критиков своего поколения. (Опускаю список, ибо постоянным читателям пристрастья мои известны, и не в именах тут суть.) Так тем печальнее. Ибо их «маргинальность», их отделенность от публики, что достойна не только телепопсы и дутых культов, обусловлена именно отсутствием «воздуха», среды, взаимного интереса. Трудно представить себе будущий опус кого-либо из моих сверстников, хоть в какой-то мере подобный «Книге прощаний» Рассадина или другим сочинениям старших, что подвели меня к этой колонке.

Потому и вертятся в голове то лермонтовская «Дума», то строка из не слишком известных стихов Пастернака (Талантов много, духу нет), а то и совсем обидное, из раннего Горького (с заменой второго лица на первое): И сказок про нас не расскажут, И песен про нас не споют.

А за то, что после «Книги прощаний» мне открылась эта мрачная перспектива, я Рассадину искренно благодарен. Как и за все, что он для меня (для нас) сделал. Может, еще спохватимся.

Андрей Немзер

28.10.2004.

[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]