[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Несладок узнаванья миг
В недавнем письме коллега по педагогическому цеху сообщил очередной экзаменационный курьез. Студент поведал ему, что в пору пребывания Пушкина в Михайловском случилась «знаменитая болдинская осень». Увы, я даже не улыбнулся — опыт смешения псковского с нижегородским мне давно знаком. И отнюдь не в качестве анекдота. Живем мы с коллегой в разных городах, работаем в разных вузах, а сессионные радости, выходит, у нас одни. И не воскликнешь в сердцах: Да что же за урод вам, бедные дети, лекции читал? Потому что ответ известен: Вы и читали, батенька…
Бог свидетель, я не вводил младое племя в соблазн. Напротив, почти всегда, добравшись до болдинской осени 1830 года, специально объяснял, как непохожа (по местоположению, пейзажу, духовной ауре) была впервые увиденная Пушкиным родовая вотчина на привычное ему материнское имение. Но права госпожа Простакова: география — наука не дворянская. За словами «Михайловское» и «Болдино» для студентов, выдающих комические сентенции, нет ровно никакого смысла. Они произносятся просто так. И точно так же, то есть просто так, сообщается экзаменатору, что некое пушкинское стихотворение написано четырехстопным ямбом. Оно и впрямь этим размером написано (как, впрочем, и два других, которые с превеликим трудом были названы студентом прежде, но почему-то не удостоились метрической характеристики), однако вопрос о том, что такое четырехстопный ямб, повергает отвечающего в ужас. Ну да, стиховедение — тоже не дворянская наука. Помню, как один весьма прогрессивный общественный деятель (по профессии — школьный учитель, по призванию — стихотворец) громогласно восклицал: Да кому вообще нужны ваши ямбы с хореями! Детям растолковать это совершенно невозможно! По-моему, возможно, нетрудно и даже весьма полезно (если объяснять разумно, а не долбежно), но сейчас не о том речь. Предположим, студент забыл, что за зверь этот самый ямб. Худо, конечно (для сравнения: представьте студента-математика, который запамятовал, скажем, основное тригонометрическое тождество), но ведь можно и «спрятать» свою дикость, благо экзаменатор меланхолично внемлет усредненному бормотанию и не портит кровь (пока не спровоцирован!) садистскими вопросами. Так нет же — барабаним по перекачанной невесть откуда шпаргалке, «автор» которой решил щегольнуть стиховедческой фундированностью. Зачем? Да потому, что и для него «четырехстопный ямб» — вполне бессмысленное словосочетание (размер этот в поэзии Пушкина занимает господствующую позицию, яркой смысловой окраски лишен, назвать его — примерно то же, что сообщить: стихи писаны по-русски).
Географический сюжет забавен, стиховедческий — тосклив, но природа их одинакова. Студенты постоянно произносят слова, за которыми не стоит никакого смысла. «Пустоты» лезут почти из любого ответа. Вот миловидная девица рапортует о «Повестях Белкина» и, быстренько помянув «реализм» с «новаторством» (куда без них, хотя честью заверяю, что не только в лекциях, но и в бреду слов таких не употребляю), переходит к важнейшему: Пушкин в этих самых повестях обличил общественный уклад царской России, враждебный простому человеку. «Это где?» — спрашиваю я с живейшим интересом. Оказывается, в «Метели»: богатые родители Марьи Гавриловны запрещают ей выйти замуж за Владимира. Печально напоминаю, что не так уж свирепствовали «добрые ненарадовские помещики», что после злосчастного приключения, когда Маша слегла, они готовы были благословить ее брак с бедным прапорщиком (и едва ли сильно сопротивлялись бы раньше, хоть и желали дочери лучшего жениха), что молодые герои заранее рассчитывали на их прощение, что сама мифологема «жестоких родителей» подсказана пылким «романическим» мироощущением, что мудрая метель не зря развела героев, что истинный суженый Маши — Бурмин и т. п. — словом, скороговоркой (заведомо обедняя тему) повторяю собственную лекцию. Заодно спрашиваю: «А сейчас, вы думаете, любые родители зайдутся восторгом, если их семнадцатилетняя дочь вознамерится соединить судьбу с первым глянувшимся ей красавцем?» «Нет, — ответствует сверстница Маши. — Но мешать влюбленным все равно плохо». И тут же добавляет: «Может, в «Метели» и не про то, но уж в «Станционном смотрителе» точно есть обличение. Минский соблазнил Дуню и обидел смотрителя. А Пушкин смотрителя жалеет». Мысль о том, что Минский совершил ровно то действие, которое сорвалось в «Метели», экзаменуемой совершенно недоступна. Куда девалось сочувствие к Маше и Владимиру — теперь мы всем сердцем с «суровым родителем» и полностью разделяем его уверенность в коварстве усатого прелюбодея. Печально повторяю (о «Станционном смотрителе» говорил в лекции не меньше, чем о «Метели»), что Минский истинно любит Дуню (а она — его), что при появлении Дуни в финале повести Пушкин не дает и малейшего намека на какую-либо сомнительность статуса «прекрасной барыни», что старика обидели вовсе не бессердечные негодяи (в том и трагедия), что притча о блудном сыне глубже, чем ее понимание смотрителем… Слышу в ответ: «А все равно Минский (о Дуне, дочери, бросившей отца, и помину нет. — А. Н.) плохо поступил. И Пушкин его обличает. И условия, при которых так поступают, тоже». Спрашиваю: «У вас есть в группе иногородние девушки? И все они часто звонят (пишут) родителям, оставшимся в Тмутаракани? И никто не собирается выйти в Москве замуж и осесть в нашей распрекрасной столице? И коли случится такое, маму с папой тут же сюда перевезут, мужа не спросясь?» Долгое молчание. И что-то вроде: «Ну и сейчас есть плохие люди». Не знаю, так ли уж «плохи» Дуня и Минский — я не столь высоконравственен, чтобы взирать сверху вниз на Дуню, рыдавшую на могиле отца, и на Минского, для которого мимолетная интрижка стала судьбой (хотя смотрителя все равно жалко). Знаю твердо, что в любой стране, в любую эпоху, при любом общественном укладе могут разыгрываться печальные истории примерно такого рода. (И фигуранты их — в том числе наши современники — могут действовать куда более жестоко, своекорыстно и бессовестно, чем дочка смотрителя и увезший ее гусар.) Об этом и в лекциях много говорил — не только в той, что была посвящена «Повестям Белкина», но и во всех прочих. Как вижу (каждую сессию), неубедительно.
Подобные экзаменационные сюжеты заканчиваются одинаково. Я задаю немудрящий вопрос: «Откуда вы эту чушь взяли?» Те, кто думает, что все студенты отвечают одинаково — из Интернета, а потому готовы проклясть бездуховную электрическую паутину, сильно ошибаются. Потому что есть и другая версия ответа (популярная еще в далекие годы моего педагогического дебюта, да, думаю, и ранее) — из критики. Почему, прослушав лекционный курс и располагая списком научной литературы, надо нашаривать материал для ответов на свалке — вопрос отдельный. Наверно, потому, что так проще. Мне же сейчас хочется обратить внимание на иной изгиб темы — на неизменность экзаменационного сюжета, на тождество «критики» и «Интернета», на отсутствие каких-либо знаков времени (хоть хороших, хоть дурных) в ответах нерадивых студентов. Нашим державникам кажется, что гуманитарное образование отравлено постмодернизмом. Наши либералы боятся засилия «православия–самодержавия–народности». А студенты несут до тошноты знакомую (сколько себя помню — все она) пустую «советчину», клеймят проклятый царизм, тогдашнее всеобщее рабство, чудовищную цензуру (пропускавшую большую часть изучаемых ими текстов в печать), нахваливают классиков за «обличение» и приближение революции и с важным видом сообщают, что в стихах Пушкин использует метафоры. Спросишь «какие?» — прослывешь инквизитором.
Скажут: сам виноват. Если тебе плохо отвечают на экзаменах, то значит, ты скверно читал лекции. Про себя почему бы не согласиться. Но о «болдинской осени в Михайловском», как выяснилось, рассказывают не только мне, а сомневаться в качестве лекторской работы моего корреспондента — крупного ученого с огромным университетским опытом — у меня оснований нет.
Андрей Немзер
25/06/08