[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Совсем другие голоса
Издана книга прозы Ирины Поволоцкой
Господ у нас отменили в 17-м году. Потом их долго и упорно изничтожали. Убивали. Ссылали. Ломали. Перевоспитывали. Прикармливали, дабы эффективно использовать на благо государства «рабочих и крестьян». Иные из которых довольно быстро сами стали «господами». Совсем не похожими (исключения погоды не делают) на прежних. Как не похожи на них «господа» теперешние. Хоть выскочившие — вполне по-советски — из грязи в князи, хоть по бесспорному формально праву происхождения сходящиеся в новодельных дворянских собраниях. Но речь пойдет не о нуворишах и реставраторах, а о тех, кому выпало жить, служить, любить и умирать в страшном мире победившего фиктивного равенства. Безжалостно к ним враждебном (хоть в пионеры вступай, хоть в комсомол), зачастую — непостижимом, но никак не чужом. Другого просто не было.
«…Московское начало ясно обрисовывается — папа Коля нас бросил, а папы Миши еще с нами не было <…> мы в ванной жили, в Артшколе, в Лефортове, а почему Артшкола? папа Коля вначале тоже там жил, но у него комната роскошная, окна под потолок, а у нас пол кафельный, крысы как кошки <…> Спасибо комиссар Буся <…> нас в ванной оставил, когда папа Коля на Арбат уехал. Многие тогда на Арбат, одних выселяли, другие въезжали в их квартиры, в особняки, и даже мебель прежняя, от прежних жильцов. А Буся меня с мамочкой пожалел; он к мамочке как-то по-особенному относился, и в Ташкенте, когда мы в эвакуации были, перед фронтом зашел. Слава Богу, его не успели расстрелять. Как война, вернули из лагеря, военные стали нужны, и он, кажется, под Курском погиб».
Почему же слава Богу, если погиб? Наверно, потому, что дочь и падчерица профессиональных военных считает: мужчине, тем паче — воину, достойно умереть в бою, а не в руднике или на лесоповале. А почему комиссар (и, похоже, еврей) жалеет мамочку, до которой бывшему мужу (настоящему офицеру) дела нет? Да, наверно, потому, что жива для него память о недавнем прошлом, о «господских» нормах чести, которые потомственный дворянин счел за лучшее отринуть. Ну, и хороша была мамочка несказанно — что не устает повторять ее одряхлевшая дочь. Сохранившая и на пороге небытия странную стать. Когда не поймешь, где фарфоровая хрупкость превращается в железную стойкость. Где кончается избалованность и начинается органическое умение жить. И — всему вопреки — радоваться жизни. И прощать. Вопреки собственным заверениям, что папе Коле дочь его мамочку не простила. На словах — предсмертных, истовых, щемящих — так. Но ведь есть еще и то, что шелестит между слов. Кстати, папе Коле за его грехи и так воздалось. А что к отступничествам его судьба не сводилась, так об этом тоже поется в «беседной повести» «Жаворонок смолк». Такой же неожиданной, горькой и нежной, как и все остальные повести и рассказы, составившие долгожданную книгу Ирины Поволоцкой «Пумперникель и другие» (М., «ОГИ»).
Допускаю, что ценители художества меня упрекнут: волшебное плетение словес, кружево интонаций (в каждой вещи — новый узор, слог, ритм), коловращение прихотливых ассоциаций, а я про какое-то там дворянство шарманку кручу… Ага, про дворянок (ну, и буржуазок тоже). И еще про кухарок, горничных, нянек барских (по-советски — домработниц), что выдают непостижимые фиоритуры в повестях «Разновразие» и «Юрьев день». Поволоцкая говорит за тех, кто ушел навсегда. В ее жизни они — исчезнувшие — были. Не безгрешные. Иногда — вздорные. То ломкие, то твердые. Не такие, как мы. Их — невольных хранителей и хранительниц — исчезнувшей культуры тайное присутствие ощутимо и в тех, рассказах, где говорится о горестях (впрочем, и радостях тоже) «детей». Тех, кому досталась вторая — вегетарианская — половина ХХ века. И начало третьего тысячелетия — на закуску. Когда все стало другим. И «возрожденный» пумперникель — тоже. Когда смолк смешной, трогательный, заливистый даже в еле слышном предсмертном шепоте жаворонок. Или все-таки не смолк?
Андрей Немзер
21/05/12