[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Памяти А. М. Пескова
На пятьдесят шестом году оборвалась жизнь Алексея Михайловича Пескова, историка литературы, писателя, профессора Московского университета.
А. М. был редкостно основательным и дотошным исследователем российской словесности и культуры, всегда внимательным к «мелочам» и всегда же стремящимся не проглядеть за деревьями леса, найти общую концептуальную формулу для характеристики постигаемого предмета. Так организованы все его работы — от кандидатской диссертации, из которой выросла монография «Буало в русской литературе XVIII – первой трети XIX века», до много лет складывавшегося цикла статей о трансформациях «русской идеи». Он был равно логичен, четок и красиво доказателен в биографических штудиях и наблюдениях над поэтическими текстами. Он умел с одинаковым мастерством выстроить предисловие к изданию, предназначенному «массовому читателю», и статью, обращенную к узкому кругу профессионалов.
Ибо А. М. был не членом творческого союза, а настоящим писателем. При строго выверенной фактографии его книги «Боратынский. Истинная повесть» и «Павел I» строятся как интеллектуальные романы, отчетливо и, пожалуй, знаково современные, конструктивно и в то же время иронично учитывающие опыт словесности ХХ века. Ученость А. М. была веселой, а его известные сравнительно узкой группе коллег розыгрыши и мистификации росли из того же корня, что и заветные мысли серьезного (нередко печального) исследователя авантюр и злоключений человеческого духа.
Наконец, А. М. был одним из очень немногих историков литературы своего поколения, озабоченных поддержанием научной традиции — не в теории, а на практике. Он был профессором не только по званию и должности, но по сути и стати, ибо многие годы заинтересованно, доброжелательно и требовательно пестовал младших — от абитуриентов до аспирантов. И достиг на этом поприще реального успеха — лучшие из учеников Пескова стали и достойными сотрудниками наставника (по фундаментальной «Летописи жизни и творчества Е. А. Боратынского» и уверенно начатому Собранию сочинений поэта), и яркими исследователями с «лица необщим выраженьем». Началось это задолго до того, как А. М. получил право на лекции и семинары. Песков ненавязчиво, остроумно и с удовольствием помогал входить в историко-литературную науку многим коллегам, учившимся всего лишь двумя-тремя-четырьмя курсами позже него. Пуская в ход свое волшебное обаяние, он сводил младших друзей с издательствами, вдруг приводя очередного соавтора, который, выдержав испытание, переставал быть для редакторов «человеком с улицы» и получал новые заказы. А. М. не ревновал к чужим успехам, но искренне им радовался, был уверен, что работы хватит на всех, ценил даже малые проблески дара и старался угомонить коллег, чья «принципиальность» запросто переходила в агрессивную нетерпимость.
В «арифметике и статистике» (самоаттестация А. М. в одном из инскриптов) скрывался вдохновенный художник, в блестящем остроумце — меланхоличный созерцатель неизбывных наших дури и пошлости. Песков не рвался перевоспитывать ни весь род людской, ни тех, с кем ему выпало соседствовать, но и мизантропией заражен не был. Скажу проще: не идеализируя людей, он их любил.
Это хорошо видно по очень грустной книге об императоре Павле. В ней сперва представлено жутковатое правление злосчастного государя, затем — большая предыстория (бытие России меж кончиной Петра I и восшествием на трон Екатерины II) и наконец — безотрадные детство, отрочество, юность и зрелые годы доброго, благородного и страшно изломанного судьбой человека. В тот миг, когда повествование подходит к критической точке, автор снимает маску ироничного хрониста, дабы столкнуть черный гротеск с безнадежной надеждой на чудо, Хармса с Пушкиным:
Вот, собственно, и всë.
Мы вернулись к началу царствования императора Павла Первого. Завтра <…> в истории государства Российского наступит новая эра.
Прощайте, господа. Бог вам в помощь — в заботах жизни, в царской службе, в краю чужом, в пустынном море и в мрачных пропастях земли. Авось, русский Бог будет добр — погневается да и помилует нас всех.
Прощайте! Пусть граф Ростопчин доскажет о последнем дне жизни императрицы Екатерины и пусть другие повествователи начнут историю царствования императора Павла с первого дня его торжества — с вечновозвратного нашего 7-ноября <хорошо мы помним, что случилось в сей день по другому летоисчислению. — А. Н.> Авось, им повезет, и они выйдут из магического круга времени.
Прощайте. Авось, образуется. Небось, прорвемся.
Известно (и Песковым уже написано), что станется с романтическим императором. А все же… Нет, не только о коловращении клятой родной истории вздыхал А. М. в финале царской биографии. (Как не только об общей обреченности небытию печалился он, завершая значимо неоконченную, доведенную лишь до 1826 года, «истинную повесть» о Боратынском эпизодом предсмертного рывка поэта в вожделенную Италию; последние слова книги — гетевское Dahin! dahin!). Не только горько смеялся над нашими неискоренимыми «авось» да «небось». Не с абстрактной аудиторией прощался он десять лет назад, полный сил, энергии, воли к жизни, ярких замыслов. Он прощался с миром, историей, с теми, кому суждено брести тернистым путем и чаять света после ухода не токмо героев жизнеописаний, но и их биографа-сочувственника. Для нас — тех, кто, не зная автора лично, вдумчиво его читал, и тех, кто был ему интимно дорог, родных, друзей, учеников — просил он высшей милости.
Пришел наш час низко поклониться безвременно ушедшему — историку, писателю, выдумщику, учителю, подвижнику, коллеге, хранителю преданий, изобретателю обычаев, бескорыстному и верному другу. Прощай, милый. Ты обычно называл собеседника — будь-то первокурсник или давний друг — по имени-отчеству. Это было, как все, что ты делал, разом шутливо и очень серьезно. Прощай, Алексей Михайлович. И (уж прости напоследок, я ведь в заголовке «как надо» написал) прощай, Леша. Те, кто тебя любил (а нас много), будут помнить твою улыбку, твой смех, твою чекушку (разливаемую на шестнадцать персон), твой «официальный» голос в телефоне («Здравствуйте. Песков моя фамилия»), твои пародии, вольные рассказы, игровые псевдонимы (обрастающие фантастическими историями), рисунки, твои письма — в стихах и в прозе — доинтернетной эры, твой редакторский блеск, твою приязнь к «Приме» и неприязнь к галстукам, твою любовь к живому слову, твою преданность здравому смыслу, твою доброту к нам, оставшимся теперь без тебя. Уверен, что если Элизий пиитов и мудрецов не выдумка, то ты там. А если выдумка — тем более.
Андрей Немзер
26/10/09