[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Терпение и терпимость
Издан сборник трудов академика Панченко
Александр Михайлович Панченко (1937–2002) к концу жизни обрел не только статус академика, глубокое уважение всех сколько-нибудь квалифицированных коллег (филологов и историков), но и довольно широкую известность. Телевизионные программы о русской истории, культуре, словесности, которые он вел, занимали и людей несведущих (но охочих до «старины» и желающих знать о делах минувших «всю правду»!), и в общем-то грамотную публику, и изощренных профессионалов. Панченко был великолепным рассказчиком — естественным, убедительным, когда нужно — темпераментным, когда нужно — ироничным. Он умел сопрягать книжную велеречивость с живым и обаятельным просторечием, вовремя изумлять зрителя действительно раритетным «случаем» или «деталью» и столь же своевременно спускаться на знакомую землю, предлагая протереть глаза, вооружиться здравым смыслом и увидеть вроде бы привычный культурный (или бытовой) факт в новом свете. Сама его повествовательная манера предполагала возможность понимания прошлого, в котором разом все было «не так» (культура и ментальность изменчивы) и «точно так же» (человеческая природа неизменна).
Манера эта присуща и письменным текстам выдающегося медиевиста, в которых всегда слышна устная речь и неизменны апелляции к здравому смыслу и человеческому опыту читателя. Подчеркиваю: всегда. Даже при обсуждении весьма специфических проблем, к примеру, теологических или стиховедческих, для уразумения сути которых непременно нужны профессиональные навыки. Но Панченко строил свои статьи и книги так, что читатель их себя просвещаемым простецом не чувствует. Богословские споры, государственные установления, грамматические и риторические теории в его истолкованиях утрачивали ореол таинственности и привкус «скучности». Не случайно одним из любимых героев Панченко был ученый книжник, один из первых на Руси страстных писателей Симеон Полоцкий, стремившийся охватить своими виршами весь мир, дать возможным читателям внятное представление о самых невероятных и разнообразных феноменах натуры и истории, составляющих, впрочем, единый универсум.
А ведь этот «латинствующий» умник, выходец из Белоруссии, прошедший выучку у католиков и зримо отпавший от устоев старины, вроде не должен бы импонировать автору, православное сознание которого ощущалось и в подцензурных работах советского периода, человеку, который сказал о себе: «Я эмигрировал в Древнюю Русь»! Речение это стало названием сборника трудов Панченко (СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2005), в который вошли монография «Русская культура в канун петровских реформ» (1980) и статьи, сгруппированные в три блока — «Из истории русской души» (о крещении Руси — в предании и в истории, о русском юродстве, о боярыне Морозовой, о «реформе веселья» Петра I и петровской веротерпимости), «О русской литературе» (емкий очерк становления нашего стихотворства, предварявший подготовленный Панченко превосходный том «Библиотеки поэта» «Русская силлабическая поэзия XVII–XVIII вв.», 1970; статьи о смене писательского типа в России, отношении молодого Пушкина к Православию и «мирской святости», воплощениями которой стали русские писатели-классики) и «Мифологемы русской истории» (статьи о легендарном посещении апостолом Андреем Первозванным Киева и Новгорода, о «потемкинских деревнях» и… о мавзолее Ленина и квазирелигиозном культе основоположника коммунистической партии).
Уже из этого перечня сюжетов видно, что никакой эмиграции в Древнюю Русь Панченко не предпринимал. Если уж искать его излюбленную эпоху, то это переломный и многоцветный, «бунташный» и бранчливый XVII век, когда Древняя Русь сходила на нет, а на смену долгому молчанию пришло многоглаголанье, равно присущее ревнителям древнего благочестия и апологетам новизны, век, который казался его насельникам — последним, а ныне многим видится прообразом недавно минувшего столетия второй русской смуты. При этом симпатии Панченко в равной мере распространяются на тех, кого власть именовала раскольниками, и на адептов западной учености, на мученицу боярыню Морозову и книжников, упоенно изощряющихся в стихотворстве. Точно так же, анализируя религиозную ситуацию 1820-х годов, Панченко предлагает увидеть резоны и в той смеси мистицизма и веротерпимости, проводником которого выступали министерство князя Голицына и Библейское общество, и в том симбиозе приверженности национальной традиции и мракобесия, что был присущ их противникам. Да, Панченко любил Древнюю Русь и скорбел по ее исчезновению, но не спешил судить «новаторов», видел страшные стороны в деяних и характерах страстотерпцев старой веры, а, скажем, о реабилитации смеха и любовной тематики в текстах XVII – начала XVIII веков писал с восхищением. Да, он знал, как чудовищно Петр унизил Церковь, но отдавал должное и установке первого императора на толерантность. Он превосходно понимал, что «мирская святость», которой наделила Пушкина русская культура, совсем не равна истинной святости, но и отринуть «мирскую святость» как пагубное заблуждение (или облачить Пушкина в ризу благочестия) не мог и не желал.
Панченко не был человеком той или иной партии (хотя бойцы противоборствующих станов то причисляют его к «своим», то костерят как ренегата). Не был он и просто «академическим ученым» — просветительские интенции дышат в самых специальных трудах Панченко. Он не знал «как надо» (что любил подчеркивать), но не затворялся в молчании. Он терпеть не мог «современность» и революционность — и всю жизнь их начала обмысливал. Он, не будучи карьеристом, сделал завидную карьеру — и умер совсем не старым человеком. Кажется, в душе его было место и драме, и загадке. Но выше них стояло иное — здравомыслие, уважение к преданию, привычка терпеть, надеясь на будущее, и истинная терпимость к иным воззрениям, что так трудно даются всем сегодняшним спорщикам.
Андрей Немзер
13.01.2006.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]