[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Чем бы дитя ни тешилось
Очень маканинская история
Притчу Владимира Маканина «Две сестры и Кандинский» (М., «Эксмо») с равным правом можно назвать «прозрачной» и «туманной». С одной стороны, все яснее ясного — уже напряженно болезненным, неприятно скрежещущим эпиграфом (из эссе 90-х — утаенного в столе? забытого нерадивым читателем, вроде меня? а может, и не маканинского вовсе?) автор оповещает: речь пойдет о стукачах былых времен, их «раскаянии» (в кавычках ли должно это слово писать?) и агрессивном стремлении обрести место под солнцем. Как в новой — новой ли? — общественной жизни, так и в воссоздающей ее словесности. Они — осведомители, сексоты, стукачи, дрозды и дятлы — хотят быть услышанными. Понятыми. Прощенными. Увековеченными прозой, драматургией, кинематографом. Вот Маканин и пошел им навстречу — коли никуда от вас не денешься, то получите «три в одном»: текст, нареченный романом (повести «героям всякого времени» мало!), сбивается то на пьесу, а то и на сценарий. И это все о них. Но не только.
Тут-то и начинается характерно маканинское «с другой стороны». Потому как история о неизбывности стука, изящно превращающегося в покаянную (самооправдательную) исповедь, легко могла быть рассказана без инородного довеска — новеллы об энергичном, сентиментальном, бессовестном и незадачливом артисте-альфонсе. Персонаж этот во многом грешен, но доносами не отметился. Даром, что батя его был профессиональным осведомителем, а на старости лет сердечно задружился со своими жертвами.
Что ж, кряжистому «бате» выпало в охранке служить, а потом обрести прощение не только у выживших и оставшихся в Сибири «клиентов», но и у двух московских интеллигентных сестриц. (Подарки принимают, чаем поют, на ночлег оставляют.) Первый возлюбленный героинь, борзый перестроечный вития бегал в гебуху с «объясниловками» (контакт меж властью и продвинутой интеллигенцией налаживал), за что был вышвырнут как из политики (не нужен крутому «денежному мешку» замаранный агент влияния), так и из теплой постельки старшей сестрицы. Вот и чеши, читатель, в затылке: почему штатного «ловца человеков» пожалеть можно, а сплоховавшего борца за светлое будущее — никак? И еще: что страшнее: прощать, как поступают отмотавшие срока сибиряки, или, давясь слезами, указывать на дверь, подобно старшей из двух сестер? Которая ровно так же обходится со вторым своим любовником, когда тот от мягкого каждодневного вымогательства переходит к интеллигентному воровству — намеревается загнать репродукцию Кандинского. То есть посягает на святое: героиня — хозяйка «студии Кандинского», она пишет (и, что характерно, не может написать) книгу о художнике, чьи творенья ей так же дороги, как заветы отца-диссидента.
Стало быть, не о стукачестве маканинская притча? И доносительство лишь частный случай той душевной дряблости (если не сказать — полости), что равно присуща как бы политику с псевдонимом Константа и как бы музыканту с кличкой Квинта? Той пустоты, которую старшая сестра не умеет (не хочет) замечать — пока гром не грянет. А сестра младшая видит с самого начала, но готова простить и после того, как все точки над i поставлены. В свой вожделенный Питер (обитель высшей духовности — для экскурсантов) она зовет и низвергнутого борца с цензурой, и проштрафившегося артиста. Тщетно. Оба надеются рано или поздно вернуть расположение старшей, а вместе с ней — Москвы.
Сестрам остается ждать новых мужчин. Бесстрашных. Таких, как братья Орловы, которые возвели на престол великую государыню. За что им и возвели в питерском пригороде памятник, пленивший младшую сестру и других московских экскурсанток. Не желающих вспоминать об убийстве Петра III и охоте на княжну Тараканову... В отличие от памятливого автора, с тоской глядящего, как милые сестры предполагают (по завету Чуковского, в романе замененного мудрым компьютерщиком) жить долго — аж до счастливой встречи с братьями Орловыми. Чем бы ни тешились. Лишь бы не вешались. А плачут уже сейчас.
Андрей Немзер
06/10/11