[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Он человек был в полном смысле слова
Девяносто лет назад родился Юрий Лотман
За несколько месяцев до кончины Юрий Михайлович Лотман писал: «Мир, в котором мы живем, все больше хочет получить важнейшие ценности по самой дешевой цене. Это напоминает не очень радивых школьников, которые подглядывают ответы к задачам вместо того, чтобы решать их самим. Мы хотим получить истину как можно быстрее, как готовые ботинки, сшитые на “никого”. А истина дается только ценой жертвы самого дорогого. По сути дела, получить истину можно только ради нее погубив себя. Истина не бывает “для всех и ни для кого”. Рылеев максимально жертвовал, когда пошел на эшафот, а Пушкин — когда не пошел».
Тот, кто расслышит здесь апологию релятивизма, сильно ошибется. Как школьник, подсмотревший (угадавший, почуявший) вожделенный ответ и более-менее старательно подогнавший под него имитацию решения. Это многих славный путь, сулящий (не всегда обманчиво) карьерную удачу (не всегда вовсе не заслуженную). Мы видим, как год от года растет библиотека «парадоксальных» и «будящих мысль», но сущностно предсказуемых до буквы опусов. («Дерзость», «индивидуальность», «кумироборчество», «новизна» и прочие романтические заморочки зачастую столь же шаблонны и скучны, как филистерская законопослушность.) «Ни на кого не похожие» потрясатели основ (аккуратно выучившие главные уроки) собирают впечатляющие коллекции грантов, приглашений на пышные конференции и телевизионные посиделки, премий, похвальных рецензий и ссылок на свои труды в сочинениях самых влиятельных мэтров, дабы в один прекрасный день достигнуть степеней известных — перейти из Чацких-Молчалиных в Фамусовы. У которых своя правда. Та самая, претендующая, вопреки афишируемому плюрализму, на универсальность, — получить истину по самой дешевой цене. И без каких-то там (что за странная патетика в наш просвещенный век?) жертв.
Между тем Лотман настойчиво говорит о жертве. И упоминает в этой связи не Икса с Игреком, а Рылеева и Пушкина. Он видит большой смысл в прямо противоположных жизненных решениях, ибо речь идет о больших людях, совершивших — свой и только свой, но жертвенный (дорого стоящий) — выбор. Трагедия, по Лотману, входит в состав человеческого бытия. Это в равной мере значимо для индивидуальной судьбы (художника, мыслителя, общественного деятеля, каждого стремящегося угадать и исполнить свое предназначение человека) и для истории (России, эллино-иудейской культуры, всего мира). Жертва вовсе не предполагает экзальтации. Принять жизнь в иные времена труднее, чем выйти с ней на поединок; домостроительство или художество (наука, любомудрие) требуют не меньшего духовного горения, чем рыцарский подвиг. Не меньшего, но и не заведомо большего, как склонны думать (чувствовать) очень многие из нас. Между тем жертвенность, без которой, по Лотману, нет ни творчества, ни свободы, не позволяет фетишизировать даже такую ценность, как добросовестная и целеустремленная работа.
Вернусь к письму, в котором тесно сплелись надежды и скепсис Лотмана, сердечная расположенность и высокая требовательность к людям, самоирония и твердая неуступчивость, счастье человека, сделавшего «свое», и неотступная боль сомнения. Цитата пространная, но письмо не из самых приметных, а слышен в каждом его слове живой Лотман. Великий ученый, комментатор, текстолог, архивист, биограф, культуролог, создатель научной школы, автор удивительных книг и статей, заглянув в которые «по делу», невольно начинаешь читать давно знакомый текст «с конца, с начала и кругом», гениальный лектор и собеседник, верный ученик своих учителей и непобедимый учитель всех своих учеников. (Да, всех. И тех, кто глупо вздорничал при жизни ЮрМиха, и тех, кто бросился его судить и ниспровергать, и тех, кто приторговывает елеем, и тех, кто по любому поводу и без оного попугайски твердит «правильные» слова. Но и тех — не столь уж немногих — филологов, историков, семиотиков, лингвистов, кем жива наша гуманитарная мысль.) Все так, но, наверно, лучше не длить череду дефиниций, а повторить слова Гамлета о короле-отце: Он человек был в полном смысле слова. И вслушаться в закатный монолог Лотмана.
«Не ради рисовки, а просто веря Вашим хорошим чувствам <понадеемся, что эти чувства адресата мы способны разделить. — А. Н.> признаюсь Вам, что самое мое глубокое личное ощущение — ощущение своего недостоинства. Это нормально, я не бог весть какого уровня творческая личность, но представляю себе рабочее состояние любого, причастного творческой профессии, как цепь следующих переживаний. Сначала рождается нечто, очень напоминающее те чувства, которые, наверно, есть у курицы, собирающейся снести свое яйцо. Это состояние надежды. Затем курица, ценой напряжений и усилий, выбрасывает это яйцо из себя. И Вам, вероятно, случалось быть свидетельницей того состояния эйфории, которое ее охватывает в эту минуту. Как сказал один американский юморист, она кричит так, будто снесла не яйцо, а маленькую планету. Эту же эйфорию переживает каждый человек, сделавший трудное, рожденное им дело. А затем он видит, что снес яйцо, которое ничем не лучше огромного числа других яиц, и что мир остается тем же. Вероятно, он бы и не нес яиц, если бы мог этого не делать. Но ему суждено пережить те же надежды и те же разочарования. Однако вид курицы, с важным видом поучающей своих сверстниц правильному способу нести яйца, наверно, был бы комичен.
Многие поэты, от Гете до Фета, и в стихах, и в прозе говорили, что не писали бы стихов, если бы могли этого не делать. Так же и многие ученые, даже зная последствия атомной бомбы, не могут не снести этого яйца, если оно уже созрело в их организме. Поэтому быть пессимистом так же старо и бесполезно, как быть оптимистом. Мы обречены нашей работе. Остается надеяться только, что если не нам, то другим людям сделается понятным смысл и цель нашей деятельности».
Конечно, мы очень далеки от того, чтобы по-настоящему понять «смысл и цель» судьбы, жизни и трудов Лотмана. Конечно, мы так же ошибаемся в своих прочтениях его работ и освоении (увы, запросто обращающемся «присвоением») его научных, культуростроительных, этических принципов. Но притягательность его личности, его стиля (в широком смысле слова), его поисков, его открытий (и того, что может показаться его заблуждениями) не уходит, а возрастает. Счастливы те, кто знал Юрия Михайловича, кто хоть недолго и редко с ним разговаривал, кто видел его на кафедре. Но трудное счастье читать и перечитывать Лотмана даровано всем, для кого слова истина, добро и красота по-прежнему полнятся живым, неожиданным, насущно необходимым и трагическим смыслом. Это как с Пушкиным и Толстым, которых мы (и Лотман) тоже никогда не видели.
Сегодня, в день рождения Юрия Михайловича Лотмана, в Тартуском университете открывается Международный конгресс «Многоязычие культуры», посвященный его памяти.
Андрей Немзер
28/02/12