[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
«Сквозь дождь, сквозь вихрь, сквозь град блистая»
Триста лет назад родился Михайло Ломоносов
Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря: / Мальчик отцу помогал. Отрок оставь рыбака! / Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы: / Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.
К 1830-му году, когда из-под пушкинского пера вышло это стихотворение, миф о Ломоносове уже был в полной силе. Сложился он вскоре по смерти «культурного героя» (теперь сказали бы «культовой фигуры»), в екатерининскую эпоху, и почти никогда не оспаривался. (Редкое исключение «Слово о Ломоносове» в «Путешествии из Петербурга в Москву» только подтверждает правило. Во-первых, радищевский скепсис был прикровенным и оговорочным, во-вторых, долго, как и вся книга, оставался тайной для общества, а в-третьих, когда «первый революционер» и его сочинение вошли в советский канон, старательно замазывался казенным литературоведением. В пантеоне великих предшественников коммунизма Ломоносов и Радищев сосуществовали «мирно» тут каждый «классик» и «герой» занимал свое место, отвечая лишь за выделенный ему идеологический сегмент.)
Не придумывая ничего нового, Пушкин с гениальным, только ему присущим лаконизмом, передал самую суть ломоносовского мифа. Ключевые биографические факты (трудное холмогорское начало жизни и ее «царственный» финал) просвечены евангельским светом («ловцами человеков» Христос сделал галилейских рыбаков, первых апостолов). Одни и те же понятия обретают разные словесные формы: русские (простые) слова замещаются книжными, церковнославянскими (мальчик отрок, невод мрежи) чудесное преображение героя соотнесено с его лингвистическими воззрениями и поэтической практикой. Элегические дистихи ассоциируются с античностью, воскресающей в стране гипербореев. Той же болдинской осенью Пушкин расслышал в русских стихах Гнедича умолкнувший звук божественной эллинской речи, а годом прежде шутливо но и серьезно спрашивал Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы? Хвала переводчику «Илиады» и загадка о Дельвиге писаны тем же элегическим дистихом, что и апология Ломоносова. Пространство, в котором подвизался отрок, ставший помощником царям, совмещает в себе новую Элладу и новую Святую землю, как сам Ломоносов нового Пиндара (каковым величал его молодой Сумароков, еще не рассорившийся с учителем) и нового апостола. Сакрализация отечества неотделима от сакрализации учености (и поэзии, отношение к которой Ломоносова было совсем иным, о чем Пушкин прекрасно знал). Таковой русская земля остается и по сей день. Употребив императив (Отрок, оставь рыбака!), Пушкин словно бы превращает рассказ о Ломоносове в обращение к тем, кому надлежит следовать его стезей. И все по-ломоносовски сбудется.
Пройдет время, и в щедром на светлые надежды 1856 году Некрасов (кстати, в младые лета соорудивший драматическую фантазию «Юность Ломоносова») «переведет» Пушкина на новый язык: Скоро сам узнаешь в школе, / Как архангельский мужик / По своей и Божьей воле / Стал разумен и велик. Ушла только эллинская составляющая, но остались биографический контраст (велик не менее важно, чем разумен), Божья воля и теперь акцентированное упование на «новых Ломоносовых», которые непременно явятся в богоизбранной стране. Там уж поприще широко: / Знай работай да не трусь / Вот за что тебя глубоко / Я люблю, родная Русь! // Не бездарна та природа, / Не погиб еще тот край, / Что выводит из народа / Столько славных
Миф о Ломоносове (конечно, стилистически варьирующийся, но востребованный как Российской империей, так и советской квазиимперией, необходимый как «охранителям», так и уповающим на будущее) вырастал не только из биографии досягнувшего вершин архангельского мужика (многие компоненты которой игнорировались, перетолковывались или смущенно смягчались), но и не в меньшей мере из его собственного мифа. О вы, которых ожидает / Отечество от стран своих / И видеть таковых желает, / Каких зовет от стран чужих, / О ваши дни благословенны! / Дерзайте, ныне ободренны / Раченьем вашим показать, / Что может собственных Платонов / И быстрых разумом Невтонов / Российская земля рождать. Долго входившие в общий «цитатный фонд» строки «Оды на день восшествия на всероссийский престол ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 года» развивают (или дублируют на ином смысловом уровне) предшествующие не менее яркие, хоть и не столь памятные. Человеческой метаморфозе предшествует преображение «натуры». И се Минерва ударяет / В верьхи Рифейски копием; / Сребро и злато истекает / Во всем наследии твоем. / Плутон в расселинах мятется, / Что россам в руки предается / Драгой его металл из гор, / Который там натура скрыла; / От блеску дневного светила / Он мрачный отвращает взор. Как потаенные природные богатства извлекаются из уральских и сибирских недр (ранее Ломоносов нарисовал грандиозные картины отдаленных краев империи), так на российский народ должен явить государству собственных гениев. Но метафора самородка предполагает другую благодетельного воздействия на незримое сокровище (хоть материальное, хоть духовное). Покуда Минерва не ударит копием в косные громады, богатства их останутся мертвым достоянием темного Плутона. Нынешние и грядущие (еще более изумительные) чудеса суть продолжения-повторения чуда главного абсолютного преображения России, свершившегося по Божьей воле.
Ужасный чудными делами / Зиждитель мира искони / Своими положил судьбами / Себя прославить в наши дни. / Послал в Россию Человека, / Каков неслыхан был от века. / Сквозь все препятства он вознес / Главу, победами венчанну, / Россию, грубостью попранну, / С собой возвысил до небес. Страшная «революция сверху», осуществленная Петром, предполагала, кроме прочего, конструирование негативной картины прошлого, отрицание всякой постепенности (как на практике, так и при оценке недавних событий в реальности вестернизация России началась задолго до пришествия титана с топором) и принципиальный отказ от ламентаций о «цене вопроса». Петр мыслил себя воистину Первым, призванным сотворить идеальное регулярное государство и идеальных то есть полностью подчиненных его божественной воле людей из темного хаоса.
Легенда о том, что Ломоносов был незаконным сыном Петра сколь фантастична, столь и закономерна. Разумеется, вся имперская идеология строилась на обожествлении Петра, но, кажется, никто не отдавался ему так страстно и последовательно, как Ломоносов. Не только Петр оказывается «богом России» (век спустя Алексей Константинович напомнит устами Потока-богатыря всем прошлым и будущим кумиропоклонникам: Нам Писанием велено строго / Признавать лишь небесного Бога и останется неуслышанным), но сам Вседержитель наделен у Ломоносова чертами первого императора. Из трагической книги Иова Ломоносов перелагает лишь речь Создателя Иову слова предоставлено не будет, страдания его вопреки Священному Писанию в расчет не принимаются. Обширного громаду света / Когда устроить я хотел, / Просил ли твоего совета / Для множества толиких дел? / Как персть я взял в начале века, / Дабы создати человека, / Зачем тогда ты не сказал, / Чтоб вид иной тебе я дал?
Прямым следованием заветам Петра объясняется и ломоносовская универсальность (заниматься должно всем), и его практичный техницизм, и его «инструментальное» отношение к иноплеменникам (до поры терпимым «орудиям»; кстати, Ломоносов не токмо учился в Германии и женат был на немке, но и вздорил с соотечественниками не меньше, чем со злокозненными «немцами»), и его относительное равнодушие к поэзии. То есть первенствовать непременно надлежит и здесь, но отдаваться «жалкому рифмачеству» сполна удел смешных пигмеев-соперников, Тредиаковского и Сумарокова. Они-то, каждый по-своему, действительно словесностью жили. Витийствовали, стихотворствовали, «представляли трагедии» не на театре, а в жизни (как раздраженно выговаривала Екатерина II Сумарокову), были поэтами. То есть персонажами неуместными всегда, а тем более в регулярной и великолепной империи, где все должно подчиняться одной (божественной, государственной, воплощенной в любом наследнике Петра) воле, где потребны не личности (шуты, бунтари, педанты, неудачники), а квалифицированные и неутомимые работники.
Когда пришло время торжества поэзии, роли были уже распределены. Изощренный экспериментатор Тредиаковский (шут гороховый) и блистательный литератор Сумароков (завистливый педант) безнадежно проиграли громокипящяму Ломоносову это их поражение было страшнее прижизненного. По кончине своего верного слуги государство расплачивалось с ним долго и щедро в том числе, титулом «основоположника новой русской литературы», канонизацией биографии, на которую надлежит равняться всем жадным до знаний школьникам, именем Московского университета
Кузнечик дорогой, коль много ты блажен, / Коль больше пред людьми ты счастьем одарен! < > Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен! / Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен, / Что видишь, все твое; везде в своем дому, / Не просишь ни о чем, не должен никому. Это чуть ли не единственное незаказное стихотворение Ломоносов сочинил (переложил на русский) «на дороге в Петергоф, когда < > в 1761 году ехал просить о предписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же».
Андрей Немзер
18/11/11