[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Вышел зайчик погулять
Восемьдесят лет назад родился Юрий Левитанский
В одном из поздних стихотворений Юрий Левитанский сравнил себя с киплинговским героем - мальчиком, воспитанным зверями. Я Маугли,/ слишком поздно, увы,/ выходящий из джунглей,/ унося в себе,/как заразу,/ их дыханье,/ их застоявшийся воздух,/ пропитавший собою меня,/ мою кожу/ и душу. Тремя десятилетиями раньше он писал о том же: Среди того дыма/ и того огня/ я и не заметил,/ как убили меня./ Не шлепнули в застенке,/ не зарыли во рву - / вот я и думал,/ будто живу... И в пятидесятых, и на исходе восьмидесятых осознание собственной невольной вины сплетается с растерянным недоумением (А где я был, мальчики?/ И там был, и тут), надежда на освобождение с чувством неизбывной причастности миру джунглей. Пожалуй, всего больше Левитанский страшился оказаться хищником.
Казалось бы, тягучие позднесоветские годы этого искушения и не предполагали. Сиди себе тихо да плети словесное кружево. Любуйся пейзажами, слушай старинную музыку, переводи для заработка тех, кого Худлит пошлет, - и "стихи свободно потекут". Стихи - и часто изумительные, колдовские, с причудливыми ритмами и неуловимой игрой семантических оттенков - действительно текли. В словесной кантилене, в меняющем темпы самозабвенном вальсировании, в сотворении прихотливых и почти бесплотных - как на старинной гравюре - узоров Левитанский искал свое счастье: музыка моя, слова,/ осень, ясень, синь, синица,/ сень ли, синь ли, сон ли снится,/ сон ли синью осенится,/ сень ли синь ли, синева... Так отдаваться музыке умеют только настоящие тяжелые меланхолики, вроде Федора Сологуба или Велимира Хлебникова, те, кто всеми силами стремится уйти в "творимую легенду", в иной - бестелесный и разреженный - волшебный мир. Левитанский не только уходил от цвета и формы, не только называл "белыми стихами" тексты, в которых мерцали "лишние" рифмы, не только стремился сполна отдаться единственно свободной стихии чистого ритма - иные из его шедевров сопровождены пометой "Из ненаписанных стихов". При этом "цветное панорамное кино" так или иначе врывалось в мир кино черно-белого (прославленное вступление к книге "Кинематограф"), белизна поздних стихов искрила рифмами, а сокровенное-ненаписанное все же отливалось буковками и строчками. - Что же из этого следует? - Следует жить,/ шить сарафаны и легкие платья из ситца./ Вы полагаете, все это будет носиться?/ - Я полагаю, что все это следует шить. // Следует шить, ибо сколько вьюге не кружить,/недолговечны ее кабала и опала... У Левитанского можно сыскать и другие оптимистические строки. И тоже "уговаривающие", утешающие, влекущие куда-то в сторону вальса. Кажется, себя он заклинал не меньше, чем любимых, друзей, юных вопрошателей.
Поэзия не спасала от жизни, что становилась все грузней и трудней. Не спасала от памяти и дурных предчувствий. От угрозы вновь попасть в волчью стаю либо банду бандерлогов (тут для Левитанского разницы не было). Но миг освобождения дарила только поэзия. Своя и чужая. Как водка, она могла быть или хорошей, или очень хорошей. Такое отношение к стихам выражено в самой проникновенной и трогательной книге Левитанского, его мягком и необоримом ответе всем "законам джунглей" - сборнике пародий "Сюжет с вариантами", многоголосой оратории о зайчике, который вышел погулять.
Мало того, что Левитанский точно фиксирует особенности поэтического мышления своих многочисленных героев - он высвечивает в их стихах "самое-самое", не только характерное, личностно неповторимое, но и просто прекрасное. Потому что Длина твоих ушей несоразмерна/ внезапной лаконичности хвоста - это истинный "патент на благородство" Беллы Ахмадулиной, Пиво, раки /и блины,/ все друг в друга/ влюблены, - сгусток наследия подзабытого Виктора Бокова, а не расстаюсь/ ни с курочкою Рябою,/ ни с дедом и, тем более, ни с бабою,/ с любимой моей бабою/ Ягой - доподлинное свидетельство о том, что Евгений Евтушенко - настоящий поэт и очень хороший человек. И когда в басне "Косой и Селифан" косноязычный советизм присяжного циника-моралиста взлетает на головокружительную высоту абсурда, достойного графа Хвостова, чувствуешь пиитический огонь даже в Михалкове. Но и этого мало. Потому что есть в "Сюжете с вариациями" герой выше Искандера и Щипачева, Матвеевой и Слуцкого, Окуджавы, Тарковского, Яшина и всех, всех, всех. Это - зайчик. Заметив в примечании к "каноническому" тексту "Сказания о зайце", что строки И везут его домой,/ потому что он живой "явно относятся к более позднему времени" (крепко же помнился "закон джунглей"!), поэт целеустремленно развивал именно эту "гуманную идею". Слабость победит. Доброта победит. Морковка лучше мяса. Зайчик убежит от охотника или с ним задружится - как в пародии на Светлова, где выясняется, что потенциальный убивец ("большая сволочь и антисемит") на самом деле "просто заместитель управдома,/ вполне интеллигентный человек"). И даже став снедью, заяц пребудет героем. Но все, кто ели тот обед,/ Да, все, кто Джона ели,/ Не о трактирщике, нет-нет,/ Не об охотнике,/ О нет - / О Джоне песню пели. Ну конечно, это Бернс-Маршак. И все-таки - Левитанский. Словом, как сказано в пародии на Самойлова, ах, арфа,/ ах, Марфа,/ ах, боже мой.
Увы, не только так доводилось взывать Левитанскому к Богу. Он оставлял этот мир с печальной тревогой за своих дочерей, "зайчат", которым придется самим продираться сквозь джунгли - без отца. Вот и я/ в этот бурный/ мятущийся мир/ бросил вас,/ как три денежки медные,/ а теперь - ухожу,/ что ни день/ отдаляюсь от вас,/ три кровинки мои,/ золотые мои,/ мои бедные. И нет ни "разрешения", ни утешения.
И все-таки (по Новелле Матвеевой): Где течет лениво Ганг/ под удары гонга,/ парень гонится за ним,/ чтобы расстрелять./ Ах, как много тысяч лет/ длится эта гонка - / может, год, а, может, два,/ три, четыре, пять.
22/01/02
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]