[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
А все-таки это было
Петербург стал ключевой темой новой русской поэзии едва ли не с момента ее рождения, ненадолго отставшего от основания имперской столицы. «Литературность» этого города обсуждалась не меньше, чем его «умышленность» и «стройность», «державность» и «химеричность», «русскость» и «европейскость». В нашем сознании приневский град давно стал твореньем не только «строителя чудотворного» и плеяды великих зодчих, но и Пушкина, Гоголя, Достоевского, Блока, Ахматовой (а коли задуматься — еще великого множества русских литераторов). Кажется, нигде история и быт так плотно не срослись с запечатлевающим и трансформирующим их суть поэтическим словом. Укоренившееся в культурологическом словаре рубежа ХХ–XXI веков выражение «петербургский текст» можно считать излишне метафоричным, но непредвзятому наблюдателю понятно, что оно куда достоверней фантомов «московского», «киевского» или еще какого-нибудь «городского текста». И не потому, что у Киева, Москвы etc. нет локальной мифологии, а описывали их «меньше» или «хуже». В том и дело, что количество текстов здесь не переходит в качество, а качество текстов центральных (великих, тех, что должны стать мифообразующими) слабо сказывается на контексте, не придает смысловой энергии «обычным» — сколь угодно краеведчески точным — опусам. Грубо говоря, банальные стихи о Москве — никакие и не московские; банальнейшие стихи о Петербурге — петербургские.
Неудивительно, что даже при советской власти (державшей в крепком подозрении низверженную столицу) появлялись поэтические антологии о «трехименном» городе. (Тут помогала лицемерная официальная легенда о «колыбели трех революций», под прикрытием которой можно было протаскивать не только Тредиаковского или Вяземского, но и кого-нибудь из «серебряного века».) Понятно, что в недавнюю пору «петербургские стихи» (в первую голову — прежде утаенные) тиражировались с истовым усердием. Тем важнее появление книги «Петербург в поэзии русской эмиграции (первая и вторая волна)», вышедшей в серии «Новая Библиотека поэта» (СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект») и подготовленной (состав, вступительная статья, комментарии) Романом Тименчиком и Владимиром Хазаном.
В увесистый том (847 страниц) вошли тексты 153 стихотворцев, по большей части напрочь забытых. Есть, конечно, и мэтры — Бальмонт, Бунин, Зинаида Гиппиус, Саша Черный. По соображениям объема (как говорится, переплет не держит) за пределами книги остались три крупнейших поэта изгнания — Ходасевич, Георгий Иванов и Набоков (они, впрочем, превосходно представлены в «персональных» томах НБП). Обо всех авторах подробно рассказано в биографических справках, и несходство их личных судеб (кто-то бедствовал, а кто-то жил вполне по-человечески, кто-то был профессиональным литератором, а кто-то писал мало и не на свету, кто-то всю жизнь ненавидел большевиков, а кто-то вернулся в СССР) парадоксально соотносится со смысловым единством стихового потока. Тексты разные — и формально (постсимволистские, авангардные, стерто традиционные, околоакмеистические…), и «содержательно» (умиление минувшим, проклятья «счастливому» прошлому, что привело к революции, жесткие констатации бесповоротной гибели Петербурга, надежды на возрождение…), и по «уровню» (слабых — много, но это не привычная «слабость»). Все равно «общее» сильнее деталей. Рознятся метры, стили, эмоции — неизменна боль утраты. Как мозолящие глаз рифмы: «наяву — Неву», «пург — Петербург», «Невский — Достоевский». Как повторяющиеся названия улиц, островов, парков, рек — и вторящие им прозванья литературных и исторических персонажей. Как ветер, вода, гранит и Медный всадник, от которого нигде не укроешься, которого никогда не забудешь, волю которого ни за что не угадаешь. Ирония и сентиментальность, отчаяние и гражданское одушевление, эстетизм и религиозная экзальтация накладываются на неизменное: «На земле была — одна столица, / Все другое — просто города».
Строка Георгия Адамовича стала заголовком захватывающей статьи Тименчика и Хазана. Не имея возможности пересказать эту сверхнасыщенную работу, укажу на один обертон. Тот, что в стихах Адамовича передан прошедшим временем глагола существования — была. Мы (в еще большей мере, чем стихотворцы-изгнанники) слышим именно эту глагольную форму. Свидетельством тому полиграфические издержки (увы, приметные и в других свежих томах НБП), и оскорбительный тираж — 800 экземпляров.
Стихов Карла Гершельмана (1899–1951) в антологии Тименчика-Хазана нет. И не по «оплошности» составителей — просто этот «русский немец», после революции оказавшийся в Эстонии (где его род обосновался еще в XVIII веке), о Петербурге не писал. (Редко, но бывает.) Он вообще написал не так уж много стихов, хотя иные из них, по-моему, выходят за пределы «культурного сочинительства» (рассказы Гершельмана с их аккуратной фантастикой в эту рамку вмещаются). Гершельман был небезынтересным художником (в том числе — театральным), автором философских эссе и нескольких статей о словесности (современной поэзии, Пушкине, Достоевском), в которых нет резкой «индивидуальности», но есть живая ищущая мысль. Самое же волнующее в нем — преданность мысли и русскому слову, заставлявшая бывшего офицера, служащего чертежником, вновь и вновь биться над «главными» вопросами. Без надежды на чье-либо (кроме малого числа друзей) понимание. Без издательских перспектив. И не слишком надеясь на «читателя в потомстве».
Ныне живущие в Германии дети безвестного писателя сумели выпустить в Таллинне его избранное — «Я почему-то должен рассказать о том…». Книге предпослан обстоятельный биографический очерк, написанный составителем, крупнейшим специалистом по русско-эстонским литературным связям, профессором Тартуского университета Сергеем Исаковым. Тираж не указан, но явно не велик. Сколько экземпляров добралось в Россию — лучше не спрашивать. А жаль. И не о пресловутой «полноте картины» тут речь. А, пожалуй, вот о чем:
Удалось однажды родиться. / Обещали: жизнь впереди. / От надежд голова кружится, / Сколько силы в плечах, груди. // Вот и юность. — Теперь уже скоро. / Вот и старость. — Где же? Когда? / За окном — решетка забора, / Телефонные провода. // Это все? Конечно, до гроба. / Это жизнь? А что же? — Она. / Значит, эта лишь так, для пробы, / Значит, будет еще одна.
Или об этом: Умру до конца, без остатка, / А все-таки это было: / Был стол, карандаш, тетрадка / И вот — папироса дымила.
Андрей Немзер
31.10.2006.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]