[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Пестрый пейзаж «ЖЗЛ»
За последние годы в серии «Жизнь замечательных людей» вышло немало удачных книг. Причем отчетливо разных: «Константина Павловича» Майи Кучерской не спутаешь с «Бироном» Игоря Курукина, «Горький» Павла Басинского не похож на «Скрябина» Сергея Федякина, «Борис Пастернак» Дмитрия Быкова написан иначе, чем «Пришвин» Алексея Варламова. (О переводных — то есть изначально не для «ЖЗЛ» писавшихся — работах и не говорю.) Иногда это разнотравье рождает недовольство. Довелось мне услышать об одном из новейших жизнеописаний: Интересно, но не «ЖЗЛ». Ответ понятен: качество книги важнее жанровой традиции. Только верен он при одном условии: наличии этого самого качества. Увы, не все разное оказывается хорошим.
У первой из обсуждаемых сегодня новинок «ЖЗЛ» очень длинная история. В 1929 году издательство «Федерация» выпустило книгу «Валерий Брюсов в автобиографических записях, воспоминаниях современников и отзывах критики». Составил ее Николай Сергеевич Ашукин (1890–1972), в молодости — добрый знакомый и сотрудник Брюсова, после смерти поэта — его страстный пропагандист и издатель. Формально Брюсов был признан советскими идеологическими надсмотрщиками «своим» (благо, вступил под конец жизни в их партию), но это вовсе не обеспечивало его книгам и брюсоведческим штудиям режим благоприятствования. Подготовленная Ашукиным еще до войны расширенная версия брюсовской биографии в документах в печать не пробилась, рукопись ее пропала, когда исследователь был в эвакуации. В пору подготовки семитомного (далеко не полного) собрания сочинений Брюсова с Ашукиным познакомился Рем Леонидович Щербаков (1929–2003), по образованию — инженер и математик, по призванию — филолог, ценитель поэзии серебряного века (в первую очередь — Брюсова и Гумилева), ставший высоким профессионалом. Много лет он дополнял труд Ашукина, но, увы, до его обнародования не дожил.
Избранный Ашукиным монтажный принцип построения биографии был в 1920-е годы весьма популярен. Но использоваться он мог в прямо противоположных целях. Если самый известный образчик жанра — вересаевский свод «Пушкин в жизни» (1926) — призван был убедить читателя в «разноликости» Пушкина и разделенности сфер жизни и поэзии (в чем, к несчастью, преуспел), то книга о Брюсове (и в старом, и в новом изводе) повествует о единстве героя, всегда и в любых обстоятельствах остающегося поэтом, живущего ради поэзии, верно ей служащего. Не случайно доминируют в ней материалы автобиографические либо исходящие из ближайшего окружения поэта. Реплики недоброжелателей и «недоумков» лишь оттеняют величие Брюсова. В предисловии Евгения Иванова тонко намекает: труд Ашукина-Щербакова — ответ на блестящие и, конечно же, жесткие очерки Цветаевой и Ходасевича. Сколь убедителен этот ответ, сколь удалась апология Брюсова, решит читатель. Но целеустремленность исследователей-подвижников, их преданность герою, их вера в автобиографический миф Брюсова заслуживают глубокого уважения. И очень правильно, что в книге нашлось место справкам об авторах и их фотопортретам.
В отличие от Ашукина и Щербакова автор «Сперанского», историк Владимир Томсинов своего присутствия не прячет. В биографии великого несостоявшегося реформатора полным-полно отступлений-размышлений на историософские и морально-этические темы. Иногда удачных, иногда — излишне велеречивых. Тщательно описывая судьбу героя — восхождение безвестного поповича к вершинам власти, его грандиозные прожекты, хитросплетения придворных интриг, падение «полудержавного властелина» (загадочное как для современников, так и для историков), пребывание в ссылке, возвращение сперва ко двору, а потом и во власть, его странные полууспехи в царствование Николая I, Томсинов параллельно пытается разобраться в двух сюжетах — человеческом феномене Сперанского и «проклятье» российской истории, в которой ни одно важное дело до конца не доводится. Характернейший представитель переломной эпохи, Сперанский потерпел при «своем» государе — Александре Благословенном — сокрушительное поражение и оказался важной фигурой в «чужом» николаевском царствовании, когда «связанный Гулливер» сумел провести кодификацию российского законодательства. Но ведь и главный антагонист Сперанского, видимо приложивший руку к падению выскочки-поповича, последовательный противник бюрократического либерализма, скептичный создатель патетичной государственной мифологии Карамзин тоже при Александре не смог исполнить того, что почитал делом своей жизни. И тоже пожинал плоды (в отличие от Сперанского — посмертно) при Николае, когда его выученики, рекомендованные Карамзиным молодому государю, пошли в гору (Дашков, Блудов), а и раньше преуспевавший карамзинист Уваров выстроил государственную идеологию так называемой «официальной народности». Как и в случае Сперанского, это было не совсем то, что некогда грезилось, но все-таки «что-то».
Сюжет Карамзин — Сперанский затрагивается Томсиновым бегло. Гораздо обстоятельнее пишет он об отношениях Сперанского с Аракчеевым, которому была посвящена предыдущая книга историка в «ЖЗЛ» (2003). И оказывается, что «злой гений» Александра вовсе не был врагом «гения благого», что именно Аракчеев ценил Сперанского и, елико мог, поддерживал его в годы опалы. Аракчеев (тоже плебей и «выскочка») хорошо понимал: в России есть одна воля — государева, удел же всех прочих — служить этой воле. В конце концов Сперанский пришел к сходным выводам. Читая книгу Томсинова, понимаешь, сколь зыбка в российской истории грань меж «советодателями» и «исполнителями». И как огромна дистанция меж «первым» (который всегда один) и любым из множества «вторых».
Но не все коту масленица. Бывают биографии «фактографические», бывают — «концептуальные», а бывают и просто вздорные. В ряду таковых почетное место займет опус Михаила Филина «Мария Волконская. “Утаенная любовь” Пушкина». В подзаголовке здесь вся суть: сочинитель наконец-то «разгадал» загадку, над которой билось несколько поколений пушкинистов (и которой, скорее всего, просто не было). Итак, Пушкин всю жизнь любил дочь генерала Раевского. А она — Пушкина. Но поэт наш — смолоду, сдуру, сослепу — не сумел в нужный момент оценить юное чувство, хотя героиня Филина и написала ему проникновенное письмо. Потом, отвергнутая, с отчаяния вышла замуж за генерала, каковой и в мерзопакостном кругу либералистов был всех хуже. Но когда этого негодяя сослали в Сибирь, во имя святости брака последовала за ним. Любя Пушкина. Который к этому времени понял, какое сокровище потерял и рванулся с признаниями. Но не тут-то было. Пришлось описать всю эту историю в романе про Онегина, фамилия коего складывается из «он» и «эго» (то есть я, то есть Пушкин).
Хватит. Натяжки, передергивания, психологические нелепицы кишат, как микробы в воздухе. Обличительные пошлости в «новейшем вкусе» о декабристах изящно ложатся на сусальные сказки о семействе Раевских. Если князя Сергея Волконского сочинитель рисует в пасквильных тонах сознательно, то Пушкин и героиня книги получаются ничуть не лучше. Ибо г-н Филин не может уразуметь, что же он на самом деле пишет.
Да и зачем? Достаточно «тайны», идеологической конъюнктуры, набора красивых слов и показной игры в «науку». Эффектные сплетни всегда в цене. Хотя недавно казалось, что «ЖЗЛ» без них может обойтись.
Андрей Немзер
27.07.2006.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]