[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Неизбежность простых вопросов
Сборник «Колмогоров в воспоминаниях учеников» (М.: МЦНМО) является расширенным и переработанным изданием книги «Колмогоров в воспоминаниях» (М., 1993), выпущенной к девяностолетию великого ученого, быстро ставшей библиографической редкостью и, как кажется, не получившей должного резонанса за пределами профессиональной среды. Последнее обстоятельство весьма огорчительно. Да, математика — сфера закрытая для непосвященных, а иные научные идеи академика Андрея Николаевича Колмогорова (1903–1987) способны оценить редкие специалисты. Если верить мемуаристам (а тут меж очень несхожими авторами воспоминаний противоречий нет, стало быть, нет и оснований для недоверия), то иные мысли Колмогорова по-настоящему до сих пор недоступны никому. Это, однако, не отменяет необходимости (смею предположить — общественной) осмысления личности Колмогорова, судьбы и жизненного дела ученого, его места не только в истории науки (здесь, судя по тем же мемуарам, в общем все ясно), но и в истории русского ХХ века.
Один из разделов мемуара профессора В. А. Успенского называется «Колмогоров как чудо». Думаю, формула эта могла бы стоять и на обложке сборника. Ибо именно о чуде, сознательно или бессознательно, рассказывают все мемуаристы — вне зависимости от того, посвящены ли их очерки только Колмогорову-математику (и соответственно испещрены недоступными гуманитарию формулами) или повествуют еще и о широчайшем круге его «других» научных интересов (от стиховедения до океанологии), органическом существовании в пространстве мировой культуры (любви к музыке, поэзии, живописи), отношениях с коллегами и учениками, педагогическом служении (в котором, кажется, реализовывался скрытый, но мощный общественный темперамент — напомню, что по инициативе Колмогорова была основана удивительная школа-интернат для талантливых провинциалов, пристанище потенциальных «Ломоносовых» ХХ века), атмосфере колмогоровского загородного дома или спортивных страстях ученого, бывшего, кроме прочего, неутомимым лыжником и пловцом.
Итак, было чудо, а чудо непостижимо по определению. Так, но чудеса не по шаблону устроены. Сводись колмогоровский сюжет к полученному им свыше дару, рефлексия, пожалуй, была бы лишней. Но Колмогоров был не только великим математиком — широта его интересов и духовный масштаб не менее важны, чем непосредственная гениальность, а разомкнутость существования ученого, сказывающаяся и в верности учителям, и в необходимости постоянных контактов с учениками, превращающимися в коллег, и в энергии строителя различных научных институций, куда как далека от романтической легенды об одиноком избраннике небес. Конечно, зримая коммуникабельность не отменяет внутреннего одиночества, но и экстравертность Колмогорова не может быть сочтена простой случайностью. (Здесь вспоминается, прежде всего, Пастернак, сходство Колмогорова с которым — и внешнее, и глубинное — отмечают несколько мемуаристов; но, быть может, еще важнее вспомнить о Пушкине.) Личность потому и личность, что не выводится из «предложенных обстоятельств», но и взаимодействие с ними (подчас, трагическое) со счетов не сбросишь.
Колмогоров стремился жить полной жизнью и насыщать окружающую его жизнь смыслом в условиях советской — квазиимперской — системы. Он был строителем, несмотря ни на что. Список из 19 академиков и членов-корреспондентов, 47 докторов и кандидатов — «прямых учеников» Колмогорова — безусловно впечатляет. Список научных и учебных организмов, немыслимых без Колмогорова, впечатлил бы еще больше. (Здесь надо обратить внимание на очерк Н. Г. Химченко (Рычковой) «А еще была у Колмогорова кафедра», посвященный кафедре теории вероятностей мехмата МГУ, не единственной, из возглавлявшихся Колмогоровым, но, кажется, особенно для него значимой.) Не говоря уж о списке научных задач, к решению которых Колмогоров имел прямое отношение. Все это было. Но не в одном мемуаре читаем мы и о другом — о препонах, чинимых ученым, для одоления которых порой не хватало влияния Колмогорова и его единомышленников (в том числе — весьма статусных и влиятельных); об ослаблении и омертвении некогда замечательных научных организаций; о нереализованных проектах. Речь идет о тех самых советских временах, когда государство неустанно — во всех смыслах — опекало науку. Эти времена многими вспоминаются ностальгически, но зададимся простым вопросом: можно ли было «развалить» действительно крепкую и дееспособную систему, какой издали видится подсоветское научное сообщество?
Спросят: при чем тут Колмогоров? Он ли — как и многие другие выдающиеся ученые советской поры — не заботился о сбережении традиций, поддержании здоровой атмосферы в науке, сопряжении науки с культурой (и приобщении к культуре — а не только к изящным искусствам — узких профессионалов), формировании смены? Он ли не понимал значения науки и значения человеческой личности? Он ли не был строителем? В том и дело, что заботился, понимал, был — самим присутствием своим, меняя воздух времени, заставляя общество ценить знание и мысль. Этот-то опыт и должен быть сейчас обдуман — не упакован в благоуханную легенду, не превращен в набор ритуальных клятв верности, не отодвинут с высокомерной иронией в сторону, а именно обдуман. При свете как истории России ХХ века, так и ее новейшего периода. Потому и сборник воспоминаний, составленный А. Н. Ширяевым, кажется мне обращенным отнюдь не только к математикам.
«Опыт биографии» Феликса Светова (М.: Общество «Мемориал»; «Звенья») издан в России впервые. Книга эта была написана на рубеже 1960–70-х, а напечатана в Париже 1985 году, когда автор — Феликс Григорьевич Светов (1927–2002) сидел в тюрьме, откуда отправился в ссылку. Светов назвал «Опыт биографии» «романом», вероятно, имея в виду «роман воспитания». Воспитывался же не только герой-рассказчик, сын «врага народа», большевика, ставшего историком и закономерно сгинувшего в дни большого террора, но и все его поколение: первая книга «Опыта…» называется «Замерзшие», вторая — «Оттаявшие». Воспитываются по-разному, один из главных мотивов повествования Светова — расхождение людей, когда-то очень близких, но выбравших разные дороги. Они вместе замерзали в сталинском царстве и вместе оттаивали в оттепель — а потом пришлось выбирать. Светов был одним из самых приметных авторов «Нового мира» — наверно, самые грустные и жесткие страницы его «Опыта…» посвящены журналу Твардовского, оплоту «легальной оппозиции», глубинное расхождение с которой определило дальнейший путь писателя.
Светов был человеком горячим и увлекающимся (что хорошо видно буквально в каждом «личном» эпизоде «Опыта…»), но не менее важно, что он был человеком, верящим в существование истины. Его инвективы «Новому миру» или театру «Современник» были столь страстны (кто-то не без основания скажет: «пристрастны», но пусть это буду не я) именно потому, что спор шел со вчерашними единомышленниками. Он напряженно искал нравственно-духовные ориентиры, а обретя их в христианстве, не мог жить по допустимой «либеральной» норме. Глупо и безнравственно было бы попрекать всех современников (в широком смысле) Светова, что избирали иные жизненные траектории, но и игнорировать световский выбор, забывать о его выстраданности и продуманности, было бы ничуть не лучше.
Историк русского самосознания второй половины ХХ века без «Опыта биографии» не обойдется, хотя, разумеется, будет читать его «критически». Но сегодняшнее переиздание этой очень искренней, обаятельной и печальной книги рассчитано все же не только на историков. Обстоятельства меняются, а вопрос о человеческой свободе остается. Герои и праведники (впрочем, как и палачи с конформистами) превращаются в персонажей учебника или легенды, а проблема выбора вновь стучится в дверь. Быть может, если бы мы последние двадцать лет серьезнее обдумывали свое прошлое, наше настоящее выглядело бы иначе.
Андрей Немзер
23.05.2006.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]