[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Цепь непрерывного предания
Скоро сказка сказывается… Начало трехтомному изданию трудов Зары Григорьевны Минц (1927–1990) «Блок и русский символизм» было положено в 1999 году, когда появилась книга «Поэтика Александра Блока» («Искусство–СПб»). Годом позже свет увидел том «Александр Блок и русские писатели», а третьей — ныне изданной — книги «Поэтика русского символизма» пришлось ждать несколько лет. Неспешность процесса в равной мере объяснима и унизительна. Суть в том, что, сохранив установку на публикацию качественной гуманитарии и эдиционные традиции, даже лучшие наши издатели плохо умеют распространять свою продукцию — нераспроданные «старые» книги тормозят появление новых, а читатель перестает верить в осуществимость «долгих» проектов. (Ныне многие Собрания сочинений выходят без нумерации томов — умолчание стыдливо прикрывает тихий издательский ужас: а вдруг и эта инициатива пойдет прахом?) В нашем случае возникают и неожиданные иронические обертоны: история издания кажется карикатурным отражением научной судьбы ученого — судьбы, контуры которой обозначены концептуальной композицией трехтомника (составитель — Леа Пильд, ученица и продолжатель дела З. Г.).
Исследовательская мысль З. Г. действительно двигалась «от Блока к истории символизма» — название предпосланной третьему тому глубокой статьи Николая Богомолова фиксирует самую суть этого движения, соотнесенного с общим контекстом поздней подсоветской гуманитарной науки и изнутри его трансформирующего. З. Г. по-настоящему любила Блока, и потому он стал точкой отсчета в ее историко-литературных штудиях. Захваченность Блоком естественно (для З. Г., а не для всякого «блоковеда») предполагала поиск его неповторимости, то есть, прежде всего, сопоставления поэта с предшественниками и современниками. Отсюда открывался путь к их индивидуальностям, к новым со- и противоположениям, в конечном счете складывающимся в то, что именуется «историей литературы». Хронологически дело обстояло не совсем так — З. Г. и в ранних работах уделяла «контексту» должное внимание (чего это стоило в тисках советчины, разговор отдельный); логика творчества была именно такой.
Логика эта обусловила две главных счастливых особенности научного почерка Минц. Во-первых, это любовное (пожалуй, и влюбленное) отношение к писательской индивидуальности, умение открыть смысловое явление там, где обычно видят «фоновый» феномен. (В этом плане показательны статьи о пьесе Сологуба «Ванька Ключник и паж Жеан», об Андрее Белом в брюсовском «Огненном ангеле», предисловие к трилогии Мережковского «Христос и Антихрист».) Во-вторых, это внимание к «переходным» явлениям, к «эволюционности» (в противовес «революционности», скачкообразности) истории литературы, к пред- и постсимволистским поэтическим системам. Здесь важно и то, что было сделано (например, в статьях о «новых романтиках», эволюции символизма, его «кризисе» 1907–11 годов) — и то, что было лишь намечено в печатных трудах: внимательный читатель заметит, как важен был для Минц Чехов (именно как писатель новой эпохи, современник и совопросник модернистов). Если глядеть формально, то З. Г. не написала своей «истории русской литературы 1880–1910-х годов», — перечитывая трехтомник, обнаруживая новые и новые (иногда прикровенные, иногда гипотетические, стимулирующие развитие и полемику) решения мнимо ясных проблем, понимаешь: З. Г. эту самую историю видела. И в какой-то мере — написала. Частью — в соавторстве с учениками. Таких работ у Минц не мало; обычно в них ясно ощущается исследовательское «двуголосье»: З. Г. была идеальным наставником, не заглушающим подопечных, но и не просто «прикрывающим» их своим авторитетом. Более того, в этой «мерцающей» истории словесности значимое место занимают и те «чужие» труды, что создавались так сказать, «при свете Минц». Совсем не хочется принизить достижения коллег З. Г. или сказать, что Минц уже разрешила «все вопросы» (и вообще так не бывает; и проблем у нашей «серебряновечной» филологии сейчас предостаточно). Речь о другом — благодаря изданию трехтомника «история по Минц» стала куда более зримой, чем прежде. Это дарит надежды и накладывает новые обязательства на тех, кто не считает возможным отказаться от бремени ученичества, от следования по пути лучших русских гуманитариев прошлого века.
О том, что движение по этому маршруту возможно, свидетельствуют два свежих мемориальных издания. Капитальный (более тысячи страниц) уже третий «Лотмановский сборник» (М., «О. Г. И.»; первый вышел в 1995, второй — в 1997 годах) вырос в основном из материалов тартуского конгресса, посвященного 80-летию великого ученого (2002). Охарактеризовать его состав в газетной заметке невозможно, а специально выделить какие-то из работ значило бы незаслуженно унизить прочих участников — «случайных» людей здесь нет. В последнем разделе представлены опыты восьми совсем молодых ученых из Тарту, Петербурга и Москвы, что в 2000 году (авторы тогда были студентами) докладывались на Молодежных Лотмановских чтениях в РГГУ. Статьи не затерялись бы и рядом с трудами маститых ученых (как не теряются доклады авторов на нынешних «взрослых» конференциях) — выгораживание «площадки молодняка» обусловлено иной причиной: составители резонно хотели напомнить об удаче Молодежных чтений, органично связанных с долгой и живой традицией тартуских студенческих конференций.
Другой сборник, чье название я дерзнул позаимствовать для этого обзора, посвящен памяти замечательного историка Андрея Григорьевича Тартаковского (1931–1999). «Цепь непрерывного предания» — формула библиографа Михаила Лонгинова, часто возникавшая в работах и устной речи Тартаковского. А. Г. несомненно был «звеном» этой цепи — так и воспринимался теми, кто был знаком не только с его трудами о политической истории XVIII–XIX веков, Отечественной войне 1812 года, русской мемуаристике, но и с их автором. Профессиональный и одновременно интимный интерес к прошлому сочетался в нем со страстным вниманием к современности, чреватой будущим. Он знал, что такое единство меняющейся и непредсказуемой культуры, и полагал себя и своих коллег не сторонними наблюдателями, но участниками грандиозного многовекового действа. История и филология были для него не только «знаниями», но и действенными силами, противостоящими невежеству, безответственности и бесчеловечности. Он верил в «смыслы» и поэтому верил в людей.
В мемориальный сборник вошли работы как о собственно «тартаковских» сюжетах (русский генералитет в 1812–14 годах, воспоминания Булгарина о наполеоновских войнах, типология мемуаристики), так и на «смежные» темы («рождение личности» в «Исповеди» блаженного Августина, политическая ситуация во Франции 1829 года, формирование русской национальной идеологии). Нельзя угадать, как отреагировал бы А. Г. на ту или иную конкретную статью. Можно уверенно сказать: ни одну из них он не счел бы «посторонней» — ему было интересно все. И разноголосье книги, составленной Верой Мильчиной и Андреем Юргановым, явно пришлось бы ему по вкусу — сходным образом сам А. Г. выстраивал на протяжении нескольких лет Чтения, посвященные памяти его друга Натана Эйдельмана. Теперь — после кончины А. Г. — прервавшиеся. Может быть, не навсегда?
13/04/04
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]