[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Из тени в тень
Передо мной «суммарные» книги трех поэтов. Хочется обойтись без определений (слово «поэт» самодостаточно), но не выходит: в текст лезет двусмысленный эпитет. Увы, поэты «известные». Так обычно называют тех, кто известен куда меньше, чем того заслуживает.
Даже люди литературные знают скорее имя Глеба Семенова (1918–1982), чем его стихи. Знают, что Глеб Семенов был живой ленинградской легендой, что руководил он литературным объединением, где искусство стихотворства (и, конечно, что-то большее) постигали будущие незаурядные писатели, что самой статью своей воплощал непрерывность традиции. Обо всем этом еще раз напоминает аннотация книги «Стихотворения и поэмы», изданной в Малой серии «Новой библиотеки поэта» (СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект»). И там же констатируется: «живой голос поэта так и не стал реальностью за рамками узкого круга его друзей и учеников».
В автобусе дальнем и длинном темно. / Ночные снега наблюдаю в окно. // Ночные деревья, заборы, мосты. / Ночное терпенье — основа езды. // Ночные навстречу огни в полусне, — / не хочется даже досадовать мне. // Ночные текут сквозь меня города, / в которых не буду я днем никогда. // Ночными кварталами плавно кружу: / вираж к виражу… этаж к этажу… // За отсветом отсвет, и хоть бы одно / живущее собственным светом окно! // А впрочем, и сам я живу не живу: / что снится, что помнится мне наяву. // Поверстно глотая ночные снега, / автобус покачивается слегка. // Ночные деревья, заборы, мосты… / Ночное терпенье — основа езды. Всякий, кому доводилось ехать сквозь ночь в междугороднем автобусе, распознает во владеющем поэтом чувстве чувство свое. Что не помешает понять: совсем не о перемещении в пространстве здесь речь — об одиночестве, о больной памяти (а Семенову было что вспомнить — включая зиму в блокадном Ленинграде), о нерасслышанности, о мужестве и терпении. И о неназванном счастье — об уверенности в том, что ты живешь как должно.
Край отчий. Век трудный. Час легкий. / Я счастлив. Ты рядом. Нас двое. / Дай губы, дай мокрые щеки. / Будь вечно — женою, вдовою. // Старухой — когда-нибудь — вспомни: / так было, как не было позже. — / Друг милый. Луг нежный. Лес темный. / Звон дальний. Свет чудный. Мир Божий. Здесь счастье названо по имени — и в «веке трудном» случается «час легкий», если помнишь о «мире Божьем».
Тщательно подготовленная Е. А. Кумпан книга высвобождает Глеба Семенова из цензурных тенет (прижизненные сборники, мягко говоря, не вполне соответствовали воле и лицу автора) и ласковой ауры интеллигентской легенды. Тем досаднее, что вышла она в Малой серии. Я не об объеме (конечно, издательству трудно) — о символике жеста: те же 33 печатных листа можно было издать в серии Большой. Это лишь чуть меньше, чем 34 листа Корнея Чуковского, и почти в три раза больше, чем 12 листов Николая Олейникова, которые недавно досягнули «престижного» статуса. Невольно Глеба Семенова снова «подвинули», хотя «ранжирование» кричаще противоречит как собственно научному подходу, так и духу братства — то есть сути Библиотеки поэта.
Том избранных стихотворений Владимира Рецептера «Сквозь прозу» (СПб.: Русско-Балтийский информационный центр «БЛИЦ») тоже первое свободное и надлежаще масштабное издание поэта, обретавшегося в тени несколько десятилетий. Да, Рецептера печатали (хотя, конечно, не так), его привечали достойные критики (предисловие к книге «Сквозь прозу» написал Станислав Рассадин), для интеллигенции минувшей эпохи (особенно — гуманитарной) он был фигурой значимой. Но… что говорить: лучший актер из поэтов и лучший поэт из актеров… Меж тем формула эта чудовищно несправедлива. И в первой части, ибо Рецептер — артист Божьей милостью (думаю, никогда не забуду его моноспектаклей по «Гамлету», Пушкину, Достоевскому, что видел мальчишкой). И в части второй — потому что все привычные замечания о стихах Рецептера (слишком много театрального быта, литературных реминисценций, повествовательности и обращений к друзьям — культурное стихотворство интеллигентного артиста), по-моему, гроша ломаного не стоят. Рецептер и в «исторических», и в «театральных», и в «повествовательно бытовых» стихотворениях был и остается истовым лириком. Однажды и навсегда сердцем приняв речение Шекспира о мире — театре, он остро чувствует условность, неизбежность и обреченность любых декораций. Вживаясь в чужие судьбы (друзей, персонажей или их создателей), он говорит о своей муке, своей неустроенности и своей тяге к идеалу.
Последнее важно. Рецептер действительно верит в истину, добро и красоту. (Тихо, но твердо звучащие в его стихах религиозные ноты совсем не случайны.) Верит в высокое назначение артиста. Верит в свободу. Так было в ранних стихах о встрече с персонажами «Леса»: И я бы с вами, с вами, / в жару или в пургу, / с котомкой за плечами — / да выбрать не могу // меж Вологдой и Керчью, / рапирой и щитом, / котомкою и печью / героем и шутом… Так в стихах сравнительно недавних (1995): Занявшись прежним ремеслом, / к Сальери Моцарта направим. / Пойдет вселенная на слом, / но мы сюжет не переплавим. // Мы нахлебались через край, / и гаснет свет… Но есть идея: / кто может — гения играй, / кто хочет — воплощай злодея. // Ну что ж, попробуем опять / свою судьбу с его музыкой / словами Пушкина связать… / И вдруг слепой и безъязыкий // скрипач окажется смелей, / чем мы, и посчастливей вроде, / сыграв бездарней и родней, / как инвалид на переходе.
Рецептер мог остаться только актером и режиссером. Мог стать профессиональным литератором (глубокая концептуальность его инсценировочных работ очевидна, а серьезные филологи давно признали высокую квалификацию Рецептера-пушкиниста). Мог полностью сосредоточиться на «изящной словесности» (проза Рецептера отнюдь не «актерские бывальщины»; говорю даже не о незаурядном уме и душевной щедрости — о «мастерстве», выверенности слога и сюжетостроения). Ему всегда нужно было все. И это была не жажда самореализации, а чистой воды идеализм. Наивный, удивительно благородный и — вопреки ожиданиям, при всей той горечи, что пришлось хлебать столовыми ложками — победительный. Без фанфар, но с сознанием своей правоты. Той, что сделала Рецептера поэтом и слышна в его стихах. Было бы кому слушать…
Ну а при чем здесь Олег Чухонцев, наиболее полное издание стихов которого — «Из сих пределов» — издано «О.Г.И.»? Ему ли в последние годы не воздано? Хоть формально (три престижных премии), хоть по существу — наверно, ни один поэт сейчас не пользуется в цеховой среде таким высоким и ровным признанием. Все так, а шлейф тех долгих лет, когда большая часть стихов Чухонцева таилась в его столе (в самиздате ходили не многие), когда у поэта не было книг, когда первый сборник («Из трех тетрадей», 1976), выводя автора на свет, в то же время представлял читателю не совсем того поэта, когда репутация опального (вполне адекватная действительности: Чухонцева упорно гнобили за «Повествование о Курбском») опережала встречу с читателем, — в общем, шлейф позднесоветской мерзости никуда не делся. Чухонцев предназначен был стать властителем дум целой эпохи — судьба вкупе с начальством сделали из него поэта «камерного» (спасибо, что не камерного в ином смысле). «Камерным» поэтом он и остался — других сейчас не бывает.
Есть мнение, что и быть не должно. Но мне кажется, что стань Чухонцев вовремя «своим» не только для узкого круга ценителей, и сейчас бы не им одним (и их младшим братьям, детям, внукам) было дано расслышать его неповторимый — крепящий душу и заставляющий взглянуть в небо — голос. Участь! вот она — бок о бок жить и состояться тут. / Нас потом поодиночке всех в березнячок свезут, / и кукушка прокукует и в глухой умолкнет час… / Мати Божия, Заступнице, в скорбех помилуй нас.
А еще мне кажется, что верность назначению поэта выше того, что называется «успехом» или «неудачей». И всегда заслуживает благодарности. Хотя иной раз сами собой лезут в голову давние стихи Чухонцева: Так много потеряно, что и не жаль ничего!.. За единственной строкой — девятистрочное отточие. Быть может, скрывающее столь нужное опровержение горькой правды.
Андрей Немзер
26.04.2005.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]