[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
«День мой вечности дороже...»
Сто лет назад родился Лев Копелев
Поверить в сегодняшний юбилей так же трудно, как в то, что Лев Зиновьевич Копелев умер — почти пятнадцать лет назад. Завораживающее жизнелюбие, неотделимое от страстного и искреннего интереса к миру (людям, истории, искусству, науке), от способности восторгаться и делиться своими счастливыми открытиями, было, кажется, главной чертой этого большого и яркого человека, вопреки биологическим законам и впечатляющим урокам как собственной судьбы, так и истории ХХ века всегда оставшегося молодым. В этом можно убедиться, открыв мемуарные книги Копелева практически на любой странице. Хотя «материал» копелевской тетралогии («И сотворил себе кумира», «Хранить вечно», «Утоли моя печали», «Мы жили в Москве» — последняя книга написана в соавторстве с любимой женой, Раисой Давидовной Орловой), казалось бы, предполагал не любовь и доверие к жизни, но в лучшем случае — горький скепсис, а в худшем — мизантропию.
Навязанный временем самообман умного и доброго юноши, неколебимо уверовавшего в коммунистическую доктрину, а потому либо незамечающего, либо «исторически» оправдывающего каждодневные преступления власти. Циничная и корыстная клевета, низвергнувшая победной весной боевого офицера (Копелев ушел на фронт добровольцем) в бездну ГУЛАГа. (Причиной ареста и расправы было сочувствие Копелева мирному немецкому населению, его противостояние жестокости, мародерству, духу расправы и мести.) Лагерь и шарашка (та, где судьба свела Копелева с Александром Солженицыным и Дмитрием Паниным, описанная в романе «В круге первом»). Послесталинское бытие реабилитированного интеллигента, все еще верящего, что он живет в своей стране, жаждущего «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком» и постепенно лишавшегося как былых иллюзий, так и возможности работать на общее благо.
Все так — и все не так. Копелев откровенно рассказывает о былых заблуждениях и невольном соучастии злу, но свидетельствует и о другом — о глубинной приверженности к добру, о жажде истины и справедливости, о вроде бы невозможной (но реальной!) верности вечным ценностям, что жили в душах лучших (не столь уж малочисленных) людей его поколения. Он пишет историю медленного освобождения, зная (и постоянно давая знать читателю), что путь его был не только тернистым, но и радостным. Ибо вел к свету, к миру, к собственной душе.
На исходе 60-х, когда стало ясно, что мороз (нимало не мешающий гниению) установился в стране надолго, перед интеллигенцией (в особенности — гуманитарной) выросла совсем не простая альтернатива: противостояние или просвещение? История показала, что на любой из этих — благими чувствами и мыслями мощеных — дорог можно запросто потерять душу. Антитеза была ложной. Лишь взаимодействуя, противостояние и просвещение оставались собой (а не удобными фальшивками). Копелев, если судить формально, избравший противостояние (исключенный из партии, которую когда-то почитал авангардом человечества, выкинутый со службы, отторгнутый от печатного станка — и не желавший каяться, таится, идти на компромиссы), оставался просветителем. Его рискованная помощь диссидентам была неотделима от его органической верности культуре — русской и мировой.
Когда кремлевским хозяевам все же удалось вытолкнуть Копелева за границу, он, оказавшись в Германии, не только укрепил свою давно найденную (выстраданную) позицию умного и энергичного посредника меж литературами двух стран, но и стал для немцев олицетворением настоящей — не большевистской — России. В Германии не одни только литераторы и интеллектуалы сумели понять, как органично связаны копелевское знание-понимание немецкой словесности (от Гете и Шиллера до Белля и Ленца) и явленное в 45-м году — советским офицером, убежденным коммунистом да еще и евреем — естественное и бесстрашное милосердие.
В самом начале книги «Мы жили в Москве» Копелев вспоминает, как в феврале 1955 года он был потрясен, впервые услышав поэму Твардовского «Теркин на том свете». Далее он говорит о том, что поэма эта «шире сталинской и послесталинской преисподней». И цитирует: «День мой вечности дороже, / Бесконечности любой...». Дороже бездушной вечности день не только одолевшего саму смерть Василия Теркина и поведавшего о его победе поэта, но и каждого из нас. Только понимают это далеко не все. Слишком многие «не умеют ценить, не умеют оживлять настоящее», а потому «так тоскуют по лучшему будущему, так заигрывают с прошлым». Сказал это Гете — Копелев его не просто процитировал, но расслышал. Потому и смог написать свои книги (в том числе, о святом — спешившем делать добро — докторе Федоре Гаазе), прожить свою жизнь так, что трудно поверить в его сегодняшнее столетие.
Андрей Немзер
09/04/12