[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Верно ли? Спорно ли?
«Стихотворения и поэмы» Семена Кирсанова в «Новой библиотеке поэта»
Большая серия «Новой библиотеки поэта» (СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект») пополнилась томом «Стихотворений и поэм» Семена Кирсанова (1906–1972). Возможно, издание приурочено к близящемуся столетию поэта, возможно, совпадение случайно, но появление книги, вобравшей изрядную часть огромного кирсановского наследия (составление, подготовка текстов и примечания Э. М. Шнейдермана), можно и нужно приветствовать. Главное дело «Библиотеки поэта» — максимально полно и точно запечатлеть историю русской поэзии, а из истории этой Кирсанова, младшего лефовца, вернейшего из учеников Маяковского и (того больше) Асеева, эксцентрика, умевшего соответствовать социальному заказу, но не желавшего поступаться своими навыками, — вне зависимости от наших «нравится — не нравится» — изъять невозможно. Другое дело, что принимающий благодаря научно-издательской работе более-менее отчетливые очертания многовековой сюжет отечественного стихотворства далеко не на всех своих поворотах ласкает глаз, нежит слух и врачует дух.
Вступительная статья к тому — «Семен Кирсанов, знаменосец советского формализма» — стала одной из последних (предсмертных) работ М. Л. Гаспарова. Поражает она не только масштабом изысканий (Кирсанов писал всю жизнь как заведенный, и Гаспаров уделяет пристальное внимание самым разным текстам, в том числе, не попавшим в книгу), отточенностью формулировок, ясностью слога и выверенностью композиции (что, собственно, можно сказать о любой работе Гаспарова), но и неподдельным, до страсти доходящим сочувствием к герою. Гаспаров выявляет скрытую трагедию «трюкача» и «фокусника», внешне благополучного, но всегда находящегося «в подозрении» советского стихотворца. Изо всех сил он стремится убедить читателя: Кирсанов был настоящим поэтом. И ты веришь — пока читаешь Гаспарова. Когда переходишь к Кирсанову, получается хуже.
Такую — одновременно снобистскую и морализаторскую — реакцию Гаспаров предвидел. Исследователь превосходно объяснил, почему при жизни Кирсанов был чужим как для тех, кто игнорировал поэтическую культуру ХХ века вообще, так и для тех, кто канонизировал ее благородные истоки: «Он не годился ни для казенного журнала, ни для самиздата. Скрещиваясь, эти два отношения и порождали привычный образ Кирсанова — фокусника и формалиста». Отметив, что Кирсанов сыграл определенную роль в становлении нескольких приметных поэтов, впрочем, в главном с «учителем» разошедшихся (названы Леонид Мартынов, Борис Слуцкий, Николй Глазков, Ксения Некрасова — ряд можно продолжить, но еще интереснее было бы разобраться с каждым сюжетом отдельно и пристально), Гаспаров констатирует: «Глашатаем его наследия был Андрей Вознесенский, писавший о Кирсанове восторженно и нежно <…> После этих похвал о Кирсанове совсем перестали вспоминать. Это значит, что он уже стал достоянием историков. Это хорошо: история часто бывает более справедливой, чем современность».
Когда бывает, а когда и не очень. Еще вопрос, сумеем ли мы удержаться на том уровне «справедливости» к Кирсанову, что был задан его современниками. Да, за «формализм» постоянно прорабатывали, в разряд «живых классиков» не допускали, кое-какие стихи до читателей не допускали, но ведь книги-то у Кирсанова выходили с завидной регулярностью и в самые черные годы. И впрямую пострадавшим от советской власти его никак не назовешь. Если же говорить о собственно литераторском цехе, то там, конечно, Кирсанову «отдавали должное». И не только поэты, так или иначе к авангарду причастные. Забвение пришло к Кирсанову (как и ко многим его сверстникам или чуть младшим поэтам) в 70-е годы. Если кто и был неблагодарным, то отнюдь не современники, а потомки. Можно ли эту неблагодарность преодолеть сейчас — большой вопрос.
«Вершиной стиховых изобретений» Кирсанова Гаспаров считает «высокий раек», новую систему стихосложения (уж тут крупнейшему стиховеду поверить должно!), прошедшую несколько стадий формирования в поэмах 1930–40-х годов и ставшую основой в «Сказании про царя Макса-Емельяна…». Систему эту исследователь называет «рифмованной прозой». «Рифмованная» — потому что от трети до половины всех слов оказываются зарифмованными (в два с лишним раза больше, чем, например, в «Евгении Онегине»). «Проза» — потому что эти рифмы не членят текст на стихотворные строчки, не подчеркивают в них ни ритмических, ни синтаксических пауз, а возникают неожиданно и непредсказуемо — не как структура, а как украшение». Интересно? Очень! Но путь испытателя крут, особенно если беретесь за еще не изведанный труд. Сначала гипотеза, нить… Но не бойтесь гипотез! Лучше жить в постоянных ушибах, спотыкаясь, ища… Но однажды сквозь мусор ошибок выглянет ключ. Возможно, что луч, ложась на стекло под углом, придает составным особый уклон, и частицы встают, как иглы ежа: каждая снимок, колючий начес световых невидимок. Верно ли? Спорно ли? Просто, как в формуле… Формулу опускаю. Выводы же напрашиваются полярные.
Гаспаров с благородной грустью замечает: «Новая система стихосложения — подарок, которой дарят поэзии не каждый день. Но открытие осталось незамеченным. Все решили, что это индивидуальный поэтический прием Кирсанова — еще один из его формалистических изысков <…> Открытие Кирсанова, невостребованное, легло в запасники русского стихосложения и ждет новой смены литературных вкусов». К сожалению, в «высоком райке» можно увидеть не золотой запас будущей поэзии, а «кирпич», сигнализирующий пылким словолюбцам: здесь тупик, дальше дороги нет. Хочется — вопреки собственным вкусам — надеяться на лучшее, на правоту Гаспарова. Но никак не получается.
Хотя... Легкой выправкой /оленей / мчатся гласные / К Елене. // В темном лике — / Анастасья — / лепота / иконостасья. // Тронь, и вздрогнет / имя — Анна — / камертон, струна, мембрана. // И потянет с клички / Фекла — / кухня, лук, / тоска и свекла. // Встань под взмахом / чародея — / добродетель — / Доротея! // Жди хозяйского / совета, / о модистка / Лизавета! // Мармеладно — / шоколадна / Ориадна / Николавна... Нравился же мне когда-то — на исходе отрочества — этот самый «Девичий именник». Слышалось в нем что-то кроме вымученного остроумия, венцом которого становится рациональное предложение заменить имена — нумерами (читал, небось, Кирсанов запрещенного Замятина): «Я хотела / вам признаться, / что люблю вас, / R-13!» // Отвечаю, / умилен: / «Я люблю вас, / У-1 000 000!»
Нет, видно еще не пора.
Андрей Немзер