[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Сплошные воспоминания
"Писатель - это от Бога, а не от отдела культуры ЦК КПСС, Литературного института или нынешнего пиара, надувающего читателей в особо крупных размерах". Так начинаются воспоминания Евгения Попова о недавно ушедшем Фридрихе Горенштейне. Памяти замечательного прозаика "Октябрь" (N 9) посвятил специальный раздел "Тайна Горенштейна". Жест журнала благороден и внутренне оправдан. В "Октябре" Горенштейн опубликовал едва ли не самый страшный и самый "личный" из своих романов - "Псалом". "Тайну" пытаются разгадать старинные друзья и знакомцы Горенштейна - Борис Хазанов, Леонид Хейфец, Марк Розовский, Юрий Клепиков, Михаил Левитин. Заметки Анатолия Наймана называются "Отчужденный", Виктора Славкина - "Отдельный человек". Заголовки эти фиксируют общую - встревоженно недоуменную - тональность всех мемуаров. Найман: "Все говорили, что "у Фридриха ужасный характер" (примеров тому в "октябрьской" подборке не счесть. - А. Н.) - характер, действительно, был, но до характера я всегда видел страсть, вот эту самую: выжечь из реальности никчемное, неточное, застрявшее по небрежности. Если не из реальности, то по крайней мере из слов <...> В моих ларях и списках его имя занимает место среди тех нескольких, про которых, когда кто-то из них умирает, я с тоской думаю: почему я пропустил раз или два поговорить с ним так, чтобы его хорошенько послушать?" Славкин: "В 1988 году я пришел к Фридриху в его небольшую западноберлинскую квартиру. Письменный стол был завален бумагами, книгами и прочими предметами писательского обихода. Тогда он сказал: "Я мог бы сто лет писать и не использовать весь багаж, который вывез из России. Мне тут хорошо работается". Попов: "При знакомстве Фридрих Горенштейн многим казался собственным персонажем: брутальные шутки, нарочитый акцент "дядюшки из Бердичева", нетерпимость к более удачливым коллегам, безапелляционные, часто несправедливые суждения. К счастью, перед тем, как впервые встретиться с ним, я прочитал его кристально ясную прозу, написанную тончайшим русским языком. Там все было по-другому. Там был Бог. Дышали "почва и судьба". Пульсировала мысль. Мучались безумные люди. Рушилось мироздание". Левитин: "Какую тайну мы хотим узнать? Только в книгах Фридриха видна его нежность. Кем ощущал себя Фридрих - писателем, драматургом, сценаристом? Отвечу: нет. Евреем. Я просто убежден. Евреем, противостоящим кошмару, хотя он не опускался до диссидентства, это ему было совершенно неинтересно". И снова Попов: "Я все равно утверждаю, что он не был монстром. Я утверждаю, что он был обыкновенный замечательный писатель, обыкновенный странный человек, не желающий принять как аксиому, что и время, и место каждому из нас определены Богом".
Продолжается публикация книги поэта Дмитрия Бобышева "Я здесь" (она же - "Человекотекст"; начало см. "Октябрь", 2001, N N 4, 7; полная версия книги, кажется, должна появиться в "Вагриусе"). Литературный андеграунд Ленинграда, Ахматова, юные Бродский, Найман и Рейн, "московские знаменитости" (Ахмадулина, Евтушенко, Окуджава - последний описан приязненно). Иные из бобышевских историй уже были рассказаны (и прочитаны). Иные - будут еще не раз проговорены.
К примеру, в "Новом мире" (N 10) помещено "повествование в рассказах" Евгения Рейна "Призрак среди руин". Впрочем, там не только про молодость (с Ахматовой и Бродским), но и про времена сравнительно недавние (с Довлатовым и Бродским). Из яркого - сюжет о случайной встрече совсем молодого Рейна с Виссарионом Саяновым. Рейн здоровается с незнакомым ему маститым поэтом, тот удивляется, Рейн в ответ читает раннее стихотворение Саянова, тот в восхищении приглашает "мальчика" выпить. В кафе "Квисисана" Саянова ждут собутыльники, Рейн спрашивает мэтра, кто сейчас (1954 год на дворе) лучший русский поэт, Саянов пропускает вопрос мимо ушей, а по закрытии кафе просит Рейна его проводить. "- Как же ты так неосторожен? В пьяной компании? Да разве ты знаешь этих людей? <...> Ведь ты спросил у меня, кто наш лучший поэт, а они знают - кто и следят, как я отвечу, а врать стыдно. Ты что не мог дождаться, когда мы окажемся одни? Думай, что говоришь там, где нельзя говорить, что думаешь". Ответ Рейн все-таки получил. "И тогда на совершенно пустой набережной канала Саянов огляделся, наклонился ко мне и внятно прошептал мне на ухо: - Пастернак". Глава - на мой взгляд, лучшая в "повествовании" - называется "Кое-что о страхе". "Собственно, тема эта такова, что границ ее определить нельзя. Куда ни ткнусь я среди воспоминаний бывшей своей литературной жизни - всюду выведено одно слово: СТРАХ. Четкость этой надписи бывает разная - иногда она выведена могучей кистью на заборе, иногда - едва проступает сквозь бледную копирку. Но полнейшего ее отсутствия припомнить не удается".
В том же номере завершена публикация романа Ирины Полянской "Горизонт событий", о котором мы непременно поговорим отдельно. Рассказы Бориса Екимова вполне соответствуют наработанному незаурядным писателем канону. Что, с одной стороны, хорошо (Екимов есть Екимов), а с другой - уже несколько настораживает. Слишком привычно, слишком мерно, слишком адресно - обращено к заведомым ценителям строгого и точного екимовского письма, которым уже вроде бы и дела нет до того, что именно любимый прозаик пишет. Примерно тоже самое можно сказать про очередную подборку стихов Александра Кушнера.
В статье "Алексия: десять лет спустя" Вл. Новиков, некогда пустивший в литературный оборот обидное медицинское словцо ("Алексия ... утрата способности читать или понимать прочитанное..."), объясняет, что во всякой шутке есть доля шутки и писателям (а тем более - критикам) не стоит особенно гордиться этой самой "алексией". "Всего, действительно, не прочтешь: каждый день в стране выходят одна-две книги, в которые нашему брату стоит заглянуть, а ведь существует еще и классика, которую иной раз хочется освежить в памяти... И тем не менее лечение и профилактика алексии должны начинаться внутри самого литературного сообщества. Если я читать не буду, если ты читать не будешь, если он читать не будет - кто же нас тогда прочтет?"
"Звезду" (N 9) прочтут люди с выраженной историко-филологической ориентацией. И в накладе не останутся. Прощальное письмо молодого Владимира Набокова утраченной возлюбленной - Светлане Зиверт. ("Отчего я любил тебя, отчего до сих пор так упорно и нежно люблю? У меня в Берлине бывали глупейшие галлюцинации - рвущие душу - я видел тебя на всех углах, и в моем кресле у стола, когда я вечером возвращался домой. Неловко как-то об этом говорить, но ведь ты понимаешь, что не твоя это вина, ты ни при чем, ты не могла иначе поступить... Зато, благодаря тому, что случилось, я нашел какие-то новые слова, стал лучше писать, что ли, и это "писание" - единственное, что мне теперь дорого и важно... А вот письмо не выходит... Как-никак всего я сказать тебе не могу и оттого спотыкаюсь, теряюсь...". Набоков и Зиверт расстались в мае 1923 года, ибо "ее родители решили, что за такого голоштанника нечего выходить замуж" - свидетельство сестры писателя.) Воспоминания Андрея Арьева об академике Александре Панченко. Блестящее эссе Бориса Рогинского о Толкине ("Приподняв дерюжку"). Очередное письмо Омри Ронена "Из города Эн" - "Естество" (главный герой - Гумилев, главный антигерой - кажется невероятным, но все-таки - Лидия Гинзбург). И редкостно трезвые заметки историка (просто умного человека) Владимира Якобсона "Терроризм, журналистика и читатели". Все это с лихвой выкупает нехватку качественной прозы.
08/10/02
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]