[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Вавилон: взрывы и взвизги
В предыдущем обзоре (см. «Время новостей» от 28 сентября) гадал я, чем закончится роман Анатолия Наймана «Каблуков». Используя известную формулу: взрывом или взвизгом? Теперь, по завершении публикации («Октябрь», № 9), стало ясно: взрывом, самым что ни на есть взрывом. Вполне физическим, но с метафизическим смыслом. «Ладно, взорву я все это. Обещаю. Никакой “безграничной свободы”, никаких “этранжеров”. Только потому, что обещаю, взорву» — говорит Каблуков своей юной подруге Ксении, зловещее и бессмысленное покушение на которую окончательно убедило героя в никчемности и гнусности окружающего (а другого и нет) бытия. Порезали и изнасиловали эту супер-топ-модель (кому же, как не первой красавице веселенной, суждено безнадежно плениться вдовым, но всегда верным ушедшей жене стареющим гигантом мысли и исполином духа?), вероятно, именно для того, чтобы Каблуков решился на взрыв. Хотя, вроде бы, оснований для этой акции у него и прежде хватало. «Положение вещей» Каблуков загодя свел к пяти пунктам: «Скучные события», «Скучные люди», «Скучная страна», «Скучная заграница» и — как бы шутя, как бы в мечтах о рае, как бы забыв о затертости каламбура — «Нескучный сад». Взрывать, взрывать. Может, хоть так расшевелишь эту компанию завербованных (не охранкой, так общим мнением), закомплексованных, запакованных в типовые маски персонажей, постоянно сующихся в жизнь и душу отдельного и самодостаточного Каблукова, лезущих к нему с просьбами о сценариях (и ведь все к чертям съемках загубят!), советами и наставлениями, сводящимися к немудреному «живи, как все».
Решено: взрывать. Авось проймет. «Он выбрал подземный переход на Садово-Кудринской. Длинный, как коридор в тайные подвалы КГБ (и на последней странице, и в последнем, решительном бою без упоминания конторы никак не обойтись. — А. Н.), если не Аида. В четыре утра поехал туда: за двадцать минут прошло три человека. Можно сделать дело и никого не то чтобы не кончить — даже не напугать». Ну да, взрыв-то он взрыв, но символический. Послание в бутылке — с одним словом «Каблуков». Океан разберется.
Океан разобрался. Пока герой изготавливался к броску, появились люди (середина дня — это вам не четыре утра): с одной стороны — проститутки на обед бежали, с другой — скинхеды на погром рынка двигались. Послание — посланием, но людей-то убивать заповедь не велит. Взрыв грянул (куда денешься), но отозвался, как водится, визгом. Случайно подвернувшиеся менты оперативно сгребли давших деру скинхедов. «По другой стороне разбегались, визжа, девицы.
“Ты представляешь, — рассказывал назавтра плейбой с хвостиком на затылке рослой женщине в черной коже с полосками металла, — этот мудрец, к которому меня Калита посылал, снимал путану в подземном переходе. И чеченцы в аккурат около него взорвали бомбу. Ты смотри: супермодели, девки — боец!” “Да? — сказала она с сомнением в голосе. — Вот бы не подумала”».Кстати, упомянутый в последних строках романа Калита — кинорежиссер, прототип которого должен быть угадан даже самыми неизощренными читателями. Надо заметить, что известный партийно-дворянско-артистический клан, чьим младшим вождем состоит прототип режиссера Калиты, вообще притягивает внимание литераторов (хороших, плохих и разных), что твой магнит. Вот и в «Рассказах на ночь» Александра Кабакова («Знамя», № 9) мелькают тени из вельможного мифогенного семейства. Что, по-моему, относится к малому числу недостатков остроумного (да и просто умного), хорошо написанного и грустного цикла. Кабаков (должен заметить, что в последние годы читать его прозу все интереснее) использует давно известный прием, склоняя старинные легенды на современные нравы. Преимущественно новейшие, но с частыми экскурсами в шестидесятые-семидесятые годы. В отличие от многих, он хорошо видит, что сегодняшние («новорусские») типы, проблемы, конфликты и ошеломительные безобразия коренятся в вязкой, гнилой и уютной почве поздней советчины. Сопряжение эпох и мотивирует обращение к «вечным сюжетам», вроде «летучего голландца» (загадочный автомобиль с нидерландскими номерами и мертвяками в качестве пассажиров, появляющийся в самых неожиданных местах, после встречи с которым бесследно исчезают те, кто полагают себя хозяевами жизни), возведения вавилонской башни (строительство самого высокого дома в мире, на котором трудятся разноплеменные бригады и которое заканчивается понятным образом — крахом задумки, мерзостью и запустением, бегством фантазера-инвестора с остатними копейками на теплый остров Кипр) или странствий полукровки с русской фамилией, никого, заметим, не оскорбившего, но всегда и везде слышащего «гляди-ка, жид!». Скитания Илюши Кузнецова («Странник» — едва ли не лучший из «Рассказов на ночь») обрываются встречей в Шереметьево с российским гражданином и кипрским бизнесменом, находящимся после трехсот грамм вискаря (без того не летаем) в крайнем благодушии. Тот и объясняет страннику, что в новых паспортах нет графы национальность, а на его изумленный вопрос «Я русский?» бодро отвечает: «А какой же еще». И плачется: был проект чудо-дома, а ничего не вышло. (Это не единственное скрещение судеб — строитель вавилонской башни, к примеру, приходится сыном Ходоку, то есть новому Дон Жуану, чья последняя любовь через много лет по его кончине попадет в бабушки новой версии «Красной шапочки».) Услышав же от Кузнецова резонное объяснение своей беды («нельзя выстроить дом до неба… давным-давно пробовали, ничего не получилось…»), нелогично радуется: «Ты сразу сечешь, а мне тогда кто-нибудь сказал? Потому что таджики были, молдавы были, хохлы были, только вас не было…» и поздравляет странника с прибытием на родину. «Нет на свете ничего вечного, подумал Кузнецов, и не вечна моя судьба. Кончается путь, пора. Да, кончается путь, ты дома, убог и холоден дом, вражда и зависть разделяют населяющих его, но это дом твой, и домашние твои, и сюда приводит дорога, в какую бы сторону она ни вела.
И Агасфер пошел выпивать». И хотя за «Странником» следуют еще два рассказа, отнюдь не свидетельствующие о благорастворении воздухов, самое существенное выговорено здесь. Смешно, горько и неопровержимо. По-человечески.Между прочим, «вавилонская» тема возникает еще в одном материале журнала — превосходной статье Николая Работнова «Babylon» от слова «бэби», посвященной известному поэтическому «проекту». Работнов (вовсе не филолог по образованию и основной работе) кажется мне самым вдумчивым, спокойным и ответственным читателем и критиком новейшей словесности (потому как умный и свободный человек всегда умен), а статья его совсем не сводится к разбору свершений младых стихотворцев. Она о том, что наше «вавилонское» бытие определяется нашим глубоко инфантильным сознанием. А потому рифмуется (по-разному) и с «Рассказами на ночь» Кабакова, и со взрывом-взвизгом Каблукова (Наймана), и со «знаменским» рассказом Марины Палей «Луиджи» (о ее «новомирской» повести «Хутор» речь шла в прошлом обзоре — повторяться не хочу: истеричное самолюбование на том же уровне, ну а «мастерства» — запахов, шорохов, красок, отражений, словечек и сувениров — выше крыши).
Вообще сентябрьское «Знамя» совсем не бедно: милые рассказы Юрия Петкевича, энергичные стихи довольно раскрученной Марии Степановой и доселе мне неизвестной Виктории Волченко, публикации незаконченной статьи Лидии Чуковской «Герой “Поэмы без героя”» и новой порции рабочих тетрадей Твардовского, литературные (в частности — «литгазетные») мемуары Геннадия Красухина, очередные заметки Сергея Боровикова «В русском жанре»… Ну и главное — подборка стихов Инны Лиснянской «Где крестиком миндальный воздух вышит…». Другая (неотрывная от первой) порция ее стихов вышла в октябрьском «Новом мире». Но об этом в следующем обзоре.
Андрей Немзер
13.10.2004.
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]