[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Прежние слова
В ноябре 1997 года журнал "Знамя" опубликовал странное сочинение никому тогда не известного Александра Морозова "Чужие письма". Странности начинались с подзаголовка - "этопея", продолжались в болезненно напряженном тексте, имитирующем эпистолярий "бедных людей" середины ХХ века ("Чужие письма" ждали издателя тридцать лет), и достигли апогея в последующей судьбе морозовского труда: в 1998 году "Чужие письма" удостоились Букеровской премии. (Возглавлял тогдашнее жюри один из главных законодателей интеллектуальных мод Андрей Зорин, в число судей входил и другой арбитр умственной элегантности - Борис Дубин. Кроме прочего, на решении сказалась привычная неприязнь культурного сообщества 90-х к современной словесности.) Триумф, настигший "потаенного" автора через три десятилетия после завершения его первой (и, кажется, лучшей) работы, побудил Морозова открыть ящики письменного стола. Поддерживая своего автора-лауреата, "Знамя" в мае 1999 года напечатало следующий морозовский опус - "Общая тетрадь. Солилоквиум". При этом автор сообщил, что "Чужие письма" и "Общая тетрадь" суть первая и вторая части тетралогии "Прежние слова". Ныне все в том же "Знамени" (N 4) напечатана третья часть, соименная тетралогии в целом и снабженная более понятным, чем предшествующие, подзаголовком - "элегия". Кажется, Сумароков определил сей жанр лучше всех - "песнь грустного содержания". Морозов жанру соответствует, хотя, как следует из авторского примечания, примеривался и к другим вариантам - "ламентации, тристии, иеремиады". Вновь "чужие письма" (датируются 1909 - 1914 годами), вновь "бедные люди", вновь "прежние слова". Все очень культурно и "с чувством". Без неожиданностей. Если есть у Морозова верные читатели, то им понравится.
Другая стилизация, видимо, должна почитаться открытием. Двадцатичетырехлетний лауреат конкурса "Дебют" по номинации "короткая проза" Денис Осокин публикует цикл миниатюр под названием "Ангелы и революция. Вятка. 1923". Открывается она "Парой слов от Господа Бога": На момент издания книги автору текстов исполнилось 22 года. Он считает себя неплохим писателем-примитивистом и в настоящее время работает в Вятской ЧК. Ох, прежние это слова, как есть прежние. Хотя реальный автор и работает "в Центре русского фольклора при управлении культуры города Казани в должности художественного руководителя". Милая Валери, забудем все и поедем в Вологду. В Вологде - русская зима и моя любовь к Вам, забытая в номерах Дьяконова. Рассказец (приведен полностью) называется "Письмо". Вестимо, "чужое". Вот еще на пробу "Сестра": Ночные лягушки, пересекавшие мне дорогу, - маленькие колдуньи. Так я загадывал и говорил об этом с сестрой. Особенно в мае - сильный ветер по ночам, быстрые шаги, темный комок наперерез. Я таскал их домой в подарок сестре, а если она спала - выходил на двор, сидел на скамейке и глядел на лягушку, ветер гулял, земля пахла, сна все не было. Лирика, понимашь! И чекисты любить умеют... Временами потягивает Добычиным. Но его лучше читать в оригинале.
И опять (восьмая уже подача) "Рабочие тетради" Александра Твардовского. Пятьдесят (!) страниц. Да, Твардовский был большим поэтом и великим редактором, да, временами интересно, но все-таки не может ежемесячный журнал выполнять функции "Литературного наследства".
Лучшее в номере - подборка стихов Инны Лиснянской "Старое зеркало". Зеркало у поэта не одно, и все - волшебные. Вот что увидела Лиснянская "В проточном зеркале": Слетают с лип в речной рукав/ Отжившие сердечки./ А нет ли приворотных трав/ За пазухой у речки? // Пускай меня приворожит/ И даст мне хвост русалки,/ Пусть в горле песня задрожит/ По щучьей по шпаргалке // О том, что мир меня забыл,/ Как забываем прочно/ Сердечек краткосрочный пыл/ На зеркале проточном. // А зеркало, как по руке,/ Гадает, упреждая,/ Ты опоздала жить в реке, - / Не дева молодая! // И что тебе в речной петле?/ Тебя не сила воли/ Удерживает на земле,/ А сила боли.
В "Новом мире" (N 5) томительно ровный и "культурный" прозаический пейзаж оживляет окончание "Диверсанта" Анатолия Азольского. Как обычно у позднего Азольского, сюжет дает умопомрачительно лихие вензеля, озверелый мир играет с крепчающим на глазах супергероем в зловещие кошки-мышки, детали пригнаны одна к одной так, что комар носа не подточит, а слог сверкает то изысканной цитатной иронией, то заскорузлой солдатской грубостью, то выверенной сентиментальностью. Разумеется, победительный диверсант-колобок и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, но не дождаться тому, кто слишком много знает, покоя и добропорядочной семейной жизни. Отыскал диверсанта старый знакомец и сказал почти человеческим голосом: - Веришь не веришь, а я рад встрече. Буду краток: через сорок минут... нет, сорок пять я позвоню в КГБ. У тебя есть время...А другой знакомец выдал сходную информацию жене диверсанта. Я ушел, и во мне начинала разыгрываться "манана". По пологой спирали скатывался я в зеленую долину, и горы постепенно наращивали высоту своих заснеженных вершин, их голубизна подкрашивалась голубоватым свечением неба, вдруг начавшего сжиматься, стекаться к центру, превращаясь в хрустальный ручеек мелодии, проводившей меня до поезда, и тот понесся в новую даль. И сколько еще можно так бегать? Я не о диверсанте - о писателе, четко и грамотно раз за разом отрабатывающем один и тот же набор "аттракционов". Да, саспенс. Да, драйв. Да, "сделано" и "читается". Но уже не так, как "Клетка". Прежние слова, славные, но прежние.
А еще в "НМ" обсуждают "реформу" образования. Сперва Валерий Сендеров обоснованно спрашивает "Просуществует ли российское образование до 2004 года?", а потом Максим Кронгауз соловьем заливается на тему "А был ли кризис?". С одной стороны, конкретные и убедительные примеры того, как вытаптывается культура, с другой - самоупоенная мудрость "современного человека", свято уверовавшего в спасительное "все сложнее". "Проблема номер один в том, что кризис образования не в плохих учителях, и не в плохих учениках, и даже не в его (кого? кризиса? - А. Н.) неудовлетворительном содержании. Более того, он вообще не в образовании. Он в нашей (чьей? неизбывна страсть говорить "за всю Одессу" - А. Н.) растерянности перед стремительно меняющейся жизнью, в которой дети ориентируются лучше родителей, а ученики - лучше учителей. Что мы им такого хотим и можем передать (не квартиру, автомобиль или счет в банке), что они еще согласятся у нас взять? И пока мы этого не поймем, будет кризис". А также статьи, авторы которых не знают, что хотят сказать. И журналы, в охотку печатающие вечно прежние слова.
С "прежними словами" лучше иметь дело в специальных изданиях. Например, в "Новом литературном обозрении", N 53 которого весьма "питателен". Особенно удался блок "Переполох в академии": история и социология академических элит", выросший вокруг публикации фрагментов интересной (в свою пору - скандальной) книги Фритца Рингера "Закат немецких мандаринов. Немецкое академическое сообщество, 1890 - 1933" (1969). Феномен, тщательно описанный Рингером, вводится в мировой (и российский) контекст статьей Д. А. Александрова "Фритц Рингер, немецкие мандарины и отечественные ученые". Российский извод проблемы отражен в работах Михаила Робинсона ("Русская академическая элита: советский опыт") и В. М. Алпатова ("Филологи и революции"). "Смысловой" итог сюжета пытаются обрести в диалоге Александр Дмитриев и Денис Устинов ("Академизм" как проблема отечественного литературоведения ХХ века"). Здесь, конечно, хватает "спорностей", но в целом дело сделано.
Хорош и блок "Русская мысль и западный контекст", украшенный публикацией статьи Густава Шпета "Источники диссертации Чернышевского". Рубрика In memoriam посвящена памяти Миры Иосифовны Перпер (1918 - 2001), текстолога, переводчика, источниковеда, незаметного подвижника, какими и держится наука. И культура, не сводимая к прежним словам. Даже если выдаются они (как это происходит в статье трогательного Ильи Кукулина о поэзии 90-х) за новейшие.
23/04/02
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]