Лето - период журнальной спячки. Даже "Знамя" (№ 6) вышло без "гвоздевого" материала. Симпатичные страшноватые рассказы Александра Хургина. Подборка наскоро сведенных эссе и набросков Юрия Буйды с дразнящим заголовком "Щина". (Автор любуется своим двойником - "литературным жителем по имени Ю Вэ". Для недогадливых помещен портрет означенного "литературного жителя", разительно схожий с фотографиями самого Юрия Васильевича. Признаться, когда Буйда в романе "Ермо" изображал себя в виде всемирно известного западного писателя-интеллектуала, получалось остроумнее.) Вялый роман Светланы Богдановой "Сон Иокасты". (Иокаста, если кто не помнит, мать-жена Эдипа. По канве фиванского мифа и вышивает Богданова свои узоры.)

По-своему интересны рабочие тетради Александра Твардовского (1961). Приятен поэтический раздел: публикации из наследия Давида Самойлова, "Скворечник" Инны Лиснянской (нечто вроде лирического дневника), обаятельно косноязычные страшилки Марии Степановой. Хорошо да мило, но нет ударного пункта. Возможно, таковым мыслились стихи Льва Лосева, но одновременно с журналом питерское издательство "Пушкинского фонда" выпустило в своей прославленной серии "Автограф" пятую книгу стихотворений Лосева Sisyphus redux.

Сборнику предпослан эпиграф, удачно задающий тональность и, в какой-то мере, характеризующий все творчество Лосева: Тяжко Сизифу катить камень на гору крутую./ То-то веселье зато с горки за камнем бежать! Книжица получилась по-лосевски домашняя (второй раздел составили новогодние стиховые поздравления друзьям) и по-лосевски же печальная. Вошла в нее и "петербургская поэма" "Ружье" - вариация на тему, из которой Гоголь скроил "Шинель" (публиковалась в № 5 "Звезды"). Ну а лирический вектор можно угадать почти по любому стихотворению. К примеру, по Whiskey Song: Я выпил много вина./ Внизу дорога была видна./ А за нею бесстрастно почву собой заменяли/ те, кто это пространство до нас занимали. // В вечернем свете кладбище тонет./ На целом свете ничего нет/ мокроватей, замшелей, шероховатей/ спинок мраморных в землю ушедших кроватей. // Заря окошко вдруг подожгла./ Чужая кошка к нам подошла/ и на нашей скамье разлеглась блядовито,/ как мадам Рекамье на картине Давида. Но не ограничиваться же одним текстом. Вот еще, без названия: Поезд ползет через луг, сипя./ Дождь-моросец растрепал стожок./ Надо бы про господина Себя/ жалостный сочинить стишок. // Осенью для охлажденья лбов/ окна годятся, и я не спешу/ сочинять про госпожу Любовь/ и про еще одну госпожу. // Ну, сочинитель, чини, чини./ Старые строчки латай, латай./ Чего не скажи в такие дни,/ выходит собачий как будто лай. // Выходит лай и немножко вой,/ как будто душу освободил/ от слов один господин неживой,/ господин один, один господин.

В том же издательстве под одной обложкой выпущены две больших статьи Якова Гордина - "Распад, или Перекличка во мраке" и "Гибель хора. Иосиф Бродский и его собеседники". Первая (написана в 1990 году и была бы тогда весьма кстати; впрочем, важна и сейчас) посвящена восприятию революции и гражданской войны русскими поэтами и мыслителями (Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Франк, Бердяев, Степун, Федотов и др.). Ключ к ней задан в предисловии: "Это были художники, чья умственная природа позволила им <....> ощутить и обозначить черты глубочайшего духовного кризиса, натянувшего маску социального катаклизма. Они шли - пока хватало сил - туда, где им виделся свет, не претендуя на пророческое всезнание. А уж нам сам Бог велел избегать интеллектуального высокомерия. Наше дело - постараться уловить то направление, в котором шли эти люди, и возобновить так страшно прерванное движение. Не подражая рабски их мыслям и не создавая себе кумиров". Вторая работа посвящена Бродскому в его советские годы (частично уже публиковалась). Опираясь на собственные воспоминания и очень интересные письма поэта, Гордин пытается представить Бродского духовным наследником тех, кто перекликался в ранней советской ночи. Отсюда авторское стремление стянуть два отдельных историко-культурных сюжета в единый текст и посвящение всей книги памяти Бродского. Насколько удалось решить эту задачу, судить читателю. Бесспорны, однако, напряжение авторской мысли и неподдельная страсть, с которой он ведет речь о великой и трагической судьбе России.

Соредактор Гордина по журналу "Звезда" Андрей Арьев свой "складень" назвал "Царская ветка" (издательство журнала "Звезда"). "Царская ветка" - первая русская железная дорога, соединившая Петербург с Царским Селом и Павловском. Арьев пишет о соответствующей "ветке" русской поэзии, о "новой локальной, прозаической семантике", что "тайно преображает старый поэтически пышный внешний образ". В первой части - "Великолепный мрак чужого сада" - анализируется "Царскосельская ода" Ахматовой, ее неразрывная связь с поэзией Анненского, ее скрыто трагическая и одновременно прозаическая интимность. Вторая часть отведена под минимонографию (впрочем, "томов премногих тяжелей") "Маленькие тайны, или Явление Александра Кушнера". Говоря о своеобразном культурном стоицизме Кушнера и его преданности тревожному счастью, о зоркости поэта, неотделимой от его любви к мирозданью (блестящая формула - "Он мыслит, потому что видит"), о парадоксальном претворении в поэзию душевной теплоты, то есть того, что по всем канонам поэзии - огненной либо ледяной - противопоказано, Арьев не только позволяет вновь прочувствовать глубину и неожиданность творчества Кушнера, но и ненавязчиво говорит о собственном мирочувствии. За эстетикой здесь скрывается этика, а за одним из самых тонких критиков - человек большой и неуступчивой мысли.

Последняя из новых питерских книжных радостей - с сильным привкусом грусти. Это том избранных работ безвременно ушедшего Вадима Эразмовича Вацуро "Пушкинская пора" (Гуманитарное агентство "Академический проект"). Составлял книгу еще сам автор, и это очень в ней чувствуется. Здесь нет ни одной статьи, что попала в прежде вышедшие "Записки комментатора", зато много работ; статьи не перерабатывались после первопубликаций, но обновлен их библиографический аппарат - это пример незаметной, но важной заботы о читателе. Той всегдашней заботы образцового интеллигента, которая делала всякую (сколь угодно "частную") его работу интересной отнюдь не только для коллег. Обычный интеллигентный читатель, открыв статьи Вацуро хоть о роли Ивана Дмитриева в литературной борьбе начала XIX века, хоть о забытом поэте-сатирике Аркадии Родзянке, хоть об изображении Грибоедова в романе приятельницы автора "Горе от ума" Варвары Миклашевич, непременно доберется до их конца и не забудет прежде неизвестных ему сочинителей. А знакомство с статьями о Пушкине, Грибоедове, Лермонтове, о русской идиллии, исторической трагедии, элегии сулит как подлинную эстетическую радость, так и не менее подлинное воспитание чувства. "Пушкинская пора" - достойный памятник великому литературоведу. Хотя выход книги и не освобождает ученое сообщество от необходимости научного издания трудов Вацуро.

04.07.2000