[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Где прошедшее девалось?
275 лет назад родился Михайло Херасков
Где прошедшее девалось? / Все, как сон, как сон, прошло; / Только в памяти осталось / Прежнее добро и зло. / Будущего ожидаем; / Что сулит оно, не знаем; / Будущее настает — / Где ж оно? Его уж нет. Строки эти вышли в 1806 году из-под пера Михайлы Матвеевича Хераскова, окруженного почтением собратьев по цеху патриарха отечественных пиитов, бессмертного творца «Россиады» и «Владимира Возрожденного», «российского Гомера». Я не тот, кто дней во цвете / На земле существовал, / И не тот, кто жизни в лете / Время числить забывал; / Зимнему подобно хладу, / Старость наших дней отраду / И веселости мертвит; / Уж не тот мой нрав, мой вид.
Здесь нет обиды на прихоти Фортуны, да слепая богиня и была к Хераскову в общем снисходительна. В начале екатерининского царствования молодой изрядно образованный литератор (и пасынок влиятельного вельможи князя Никиты Трубецкого) попал в фавор к просвещенной государыне, был назначен директором Московского университета (1763), затем переведен в столицу с должностью вице-президента Берг-коллегии (1770). В 1775 году государыня отправила его в отставку без сохранения жалования — поплатился Херасков за ревностную приверженность масонству, к которому Екатерина относилась презрительно и опасливо. Однако появление героической поэмы «Россиада» (1779) смягчило императрицу: поэт вернулся в Московский университет, уже не директором, но куратором. На этом посту он пережил государыню, избежав опалы даже в пору разгрома московского масонского кружка, когда его младший друг Николай Новиков (весьма многим обязанный покровительству Хераскова) был бессудно заточен в крепость, а иным их сочувственникам пришлось недобровольно отбыть из первопрестольной в свои имения. Возможно, защитила Хераскова его пиитическая слава, возможно — душевная чистота на грани наивности, не позволяющая приписать ему участие в политических интригах, возможно — родственные связи, возможно — решительное осуждение им французской революции. Так или иначе гроза миновала, и Херасков оставался первым лицом Университета и при Павле, и на заре александровского царствования (лишь в 1802 году, на пороге семидесятилетия, он попросил отставки).
В юности моей чинами / Мысли я мои прельщал, / Но, покрытый сединами, / Суетность чинов познал. / Во цветущи дни приятство / Обещало мне богатство: / Вижу в зрелые лета, / Что на свете все тщета! «Старческая» огласовка прозрения — дань традиции, о суете сует Херасков писал и в молодости, за чинами никогда не гонялся, богатства не стяжал (в годы опалы, лишившись жалованья, был сильно в средствах стеснен). Радости Хераскова — иных статей: семейное счастье, дружество, благотворительность, заботы об Университете (тщанием Хераскова учредился при Университете позднее многославный Благородный пансион) и, разумеется, сочинительство. Конечно, и ему случалось вздыхать о тяготах писательского дела: Способности толики / Писателю потребны, / Что разумы велики / Сей путь переменяли, / Когда они узнали / Его велику важность, / И труд, и попеченье. / Но в ком слепая дерзость / Брала отважно силу / И тщетная охота / Которых воспаляла, — / Те стыд плодом имели / И, не дошед Парнаса, / С стихами исчезали. Но жар к стихотворству (и замысловатой, но поучительной прозе) неизменно — на протяжении полувека — брал свое: Херасков писал не просто много, а очень много и едва ли не во всех известных тогда родах. Что и вызывало восхищение небольшого читательско-литераторского сообщества.
В «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772), Новиков утверждал: «Вообще сочинения его <Хераскова. — А. Н.> весьма много похваляются, а особливо трагедия “Борислав” <тираноборческая пиеса из отечественной истории, где в главном злодее распознается слегка переименованный Борис Годунов. — А. Н.>, оды, песни, обе поэмы <дидактическая — “Плоды наук” и героическая, строящаяся на актуальном военно-политическом материале — “Чесмесский бой” — А. Н.>, все его сатирические сочинения и “Нума Помпилий” (роман об идеальном римском царе отчетливо советодательного склада. — А. Н.) приносят ему великую честь и похвалу. Стихотворство его чисто и приятно, слог текущ и тверд, изображения сильны и свободны; его оды наполнены стихотворческого огня, сатирические сочинения остроты и приятных замыслов, а “Нума Помпилий” философических рассуждений; и он по справедливости почитается в числе лучших наших стихотворцев и заслуживает великую похвалу».
А ведь «Россиада» еще не написана! Когда же Херасков завершит сей грандиозный труд (двенадцать песен, более 10 000 строк александрийского стиха), хвалы зазвучат еще громче. И не мудрено. Ломоносов написал только две песни «Петра Великого», Сумароков набросал лишь зачин «Димитриады», «Тилемахида» трагикомического гения Тредиаковского была слишком странной для сформировавшегося уже пристойного вкуса — в отсутствие эпической поэмы (важнейшего жанра в литературной иерархии доромантических времен!) здание отечественной словесности мнилось ущербным. И вот сбылось: Пою от варваров Россию свобожденну, / Попранну власть татар и гордость низложенну; / Движенье древних сил, труды, кроваву брань, / России торжество, разрушенну Казань. / Из круга сих времен спокойных лет начало, / Как светлая заря в России воссияло. // О ты, витающий превыше светлых звезд, / Стихотворенья дух! Приди от горних мест, / На слабое мое и темное творенье / Пролей твои лучи, искусство, озаренье!
Дух снизошел — лучи пролились. В этом были уверены современники. Сразу по выходе поэмы только штурмующий Пинд, но крайне амбициозный Державин восславил источник, бьющий в поместье Хераскова Гребеневе, скрыто сравнив его с Кастальским ключом. Сгарая стихотворства страстью, / К тебе я прихожу, ручей: / Завидую Пиита счастью, / Вкусившему воды твоей, / Парнасским лавром увенчанну. // Напой меня, напой тобою, / Да воспою подобно я, / И с чистою твоей струею / Сравнится в песнях мысль моя; / А лирный глас с твоим стремленьем. // Да честь твоя пройдет все грады, / Как эхо с гор сквозь лес дремуч: / Певца бессмертной Россиады, / Священный Гребеневский ключ, / Поил водой ты стихотворства. Почти четверть века спустя (к поэме о подвигах грозного царя прибавится еще большая — о духовном преображении Крестителя Руси, не говоря о прочих важных творениях) Дмитриев возгласит: Пускай от зависти сердца в зоилах ноют; / Хераскову они вреда не нанесут: / Владимир, Иоанн щитом его покроют / И в храм бессмертья проведут.
Увы, все случилось иначе — громокипящий Державин и нежный Дмитриев помнятся хоть и плохо (чего греха таить), но все же лучше, чем напрочь забытый, давно погрбенный под камнем квазипочтительного «историзма» творец бессмертной Россиады. Вяземский (воспитанный в почтении к Хераскову и, видимо, перепичканный в отрочестве его стихами) язвительно именовал патетичную концовку державинского «Ключа» невольной эпиграммой: «вода стихотворства, говоря о поэзии Херскова, выражение удивительно верное и забавное!» Хераскова перестали читать уже в 1810-е годы; когда Белинский выстраивал первую сильную (и до сих пор влиятельную) модель истории русской, ему даже бороться с почтенным авторитетом было без надобности. В XIX веке издавали его редко, в ХХ — того реже; том «Библиотеки поэта» (1961) труднодоступен да и являет наследие Хераскова в сильно усеченном виде. Воскресения Херасков (как и почти вся русская поэзия XVIII века) не дождался. Как писал он в своей последней — тоже огромной — сказочно-аллегорической поэме «Бахариана» (1803): Все, что в мире не встречается, / Тлеет, вянет, разрушается, / Слава, пышность, сочинения / Сокрушатся, позабудутся; / Мимо идут небо и земля… / Что же не исчезнет в век веков? / Добрые дела душевные!
А переиздать творения Хераскова все-таки надо.
Андрей Немзер
06/11/08