[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
О самом нужном
Мне выпала в жизни такая дорога, Что вижу я путь и вслепую плутаю, / и жив остаюсь, умирая до срока, / и весел на вид, когда слезы глотаю <…> Отвеяв зерно, сберегаю мякину / январского сева, пожатого в мае, / владея ключами, тюрьмы не покину, / людей не постигну, а птиц понимаю <…> Синьора и дама, по долгу служенья / обетов любви я по гроб не нарушу, / и вплоть до последнего изнеможенья / ни слова не вырвется больше наружу. // Отвергнутый, слабости не обнаружу, / вам отдано все, ибо все не мое, / всецело я ваш, и одну только душу / мне Бог даровал, и да примет ее.
Это стихи Анатолия Михайловича Гелескула — неделю назад его не стало. Незадолго до того, словно прощаясь, поэт подарил нам удивительную книгу — «Огни в океане. Переводы с испанского и португальского» (М., Центр книги Рудомино). Открывают ее стихотворение Бартоломе Торреса Нааро.
«Термин “лишние люди” утвердился в XIX веке на страницах русской литературной критики прогрессивного толка. Но лишние люди были в избытке и до Рождества Христова и после него. Они возникали всегда и всюду. В пятнадцатом веке лишним был Вийон, в шестнадцатом — Нааро и так далее. Неуместность таких людей, их отверженность очевидны, но главное не это.
«Я знаю все, я ничего не знаю», — чеканит Вийон.
Торрес Нааро смягчает светотень и делает ее прозрачней и воздушней:
«Людей не постигну, а птиц понимаю».
Оба признания — свидетельство не только одиночества и отторгнутости. Это готовность к неведомому, тоска по крыльям, по вольному воздуху, бегство из тесного загона в распахнутый мир, навстречу всем ветрам, даже недобрым. Короче, это вызов рутине и залог обновления. И не удивительно, что людская память так бережно хранит имена изгоев. Слишком часто — и обычно слишком поздно — лишние оказывались самыми нужными».Не прошу извинения за «длинную» цитату из Гелескула. Моя бы воля — заполнил стихами и растущей из них и окрест них «прозой» разворот. И того было бы мало. Мы часто и самоупоенно дискутируем о стихотворстве (иногда — изысканно, иногда — с надсадной дурью), исчисляем «кризисы» и толкуем их причины, бормочем об императиве новизны и духе традиции, издаем приказы по армии искусств и изобретаем велосипеды, но от словопрений наших веет похоронной тоской, даже когда гремят хвалы новым свершениям. Прощальная книга Гелескула являет поэзию как таковую. Ту, что дышит, где хочет.
Так в стихах, некогда вырвавшихся из небытия в испанском или португальском обличье, а потом зазвучавших на языке Жуковского и Пушкина, Некрасова и Пастернака, так в сопутствующих им заметках русского поэта. Можно сказать, что Гелескул написал книгу об Испании, о ее духе и плоти, ее боли и страсти, ее пестроте и единстве. Не только общее предисловие, но и каждое из «послесловий» к подборке или единственному переведенному стихотворению того или иного поэта (от Нааро до Мигеля Эрнандеса) погружает нас в океан иберийского бытия, а рассказы о поэтах оборачиваются «портретированием» их родного мира. Но так же справедливо будет сказать, что мы одарены книгой о самой поэзии. О природе слова. О возможности и невозможности высказывания. О связи и противостоянии личности и мира (хора). О жизни и смерти. О любви.
«Самые памятные слова — прощальные, и вся народная поэзия пропитана их терпкой печалью. Прощаются навсегда — с любовью, с матерью, с жизнью: мужчина прощается с конем и оружием, у женщин даже колыбельная может звучать разлукой: На тебя я гляну / и глаза туманит. / Что с тобою будет, как тебя не станет?» — так начинается «Иберийская мозаика», послесловие к последнему разделу «Огней в океане» — «Поэзии испанской песни». А вот как «мозаика» — и с ней вся прощальная книга — завершается: «И еще хочется, чтобы в песнях угадывалась не та, знакомая нам понаслышке, сумрачная Испания, угрюмо решающая загадку смерти, а другая — та, что сеет хлеб, пьет вино, смеется и скандалит, ревнует и любит. “Любовь — дело молодое”, — сказала однажды Анна Ахматова. Песня — тоже. И не диво, что звонче всего поется о любви, то есть о жизни. Но испанская песня избежала лирического однообразия, перебрав, наверно, все оттенки любви, от нежности до ненависти. Волны мелодий несут эту россыпь укоров и угрызений, проклятий и признаний, смягчая горькие строки — танцем, а лукавые — стойкой печалью.
Одной любви музыка уступает; / Но и любовь мелодия… — говорит пушкинский испанец. И он прав».Надо ли объяснять, что «Огни в океане» это еще и книга о русской поэзии, о вверенном нам слове, о самой России?
Андрей Немзер
02/12/11