[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Соловьев и другие
Издан свод статей по истории русского любомудрия
Толково рассказать о книге Ренаты Гальцевой и Ирины Роднянской «К портретам русских мыслителей» (М., «Петроглиф», Патриаршье подворье храма-домового мц. Татианы при МГУ) трудно. Имена авторов должны говорить за себя, но я далеко не уверен, что всякому сегодняшнему читателю, всерьез заинтересованному историей русской мысли (о прочих умолчу), вполне понятно, сколь велика роль Гальцевой и Роднянской в этой самой истории на ее новейшем — примерно полувековом — этапе, как много было ими сделано для того, чтобы мы сегодня «запросто» могли размышлять о героях статей, писавшихся в разные годы и при разных «погодах». Иногда в соавторстве, иногда — порознь, что, на мой взгляд, не отменяет внутреннего единства новой книги. Не знаю, все ли работы Гальцевой обговаривались ею с Роднянской (и наоборот), понимаю, что у каждого из соавторов есть свои герои (у Гальцевой это, прежде всего, Бердяев, Шестов и о. Павел Флоренский; у Роднянской — о. Сергий Булгаков и Франк; при желании на этом поле можно порезвится), но все же полагаю, что общая (наверно, в спорах рожденная) мысль книги важнее безусловно реальных личных пристрастий, методологических ориентиров и литературных приемов соавторов. Потому нет охоты дробить разговор на отдельные сюжеты.
А состав портретной галереи того требует. Кроме названных уже мыслителей и их современников (Федотов, Н. О. Лосский, Штейнберг), среди героев книги Пушкин, Достоевский, Владимир Соловьев, Солженицын. Это нетривиальное, но глубоко продуманное решение. Словесность и любомудрие суть качественно разные явления. Разумеется, помня об особой природе искусства, авторы, однако, видят в русском «религиозно-культурном ренессансе конца XIX – начала ХХ века» продолжение «золотого века» отечественной литературы.
Тут возникают два вопроса. Для авторов русская религиозная философия стоит несомненно выше современного ей искусства (в том числе — поэзии), склонного к «моральной двусмысленности и дионисийскому заигрыванию с безднами». Не уверен, что Бердяев или Шестов были в этом плане неуязвимее Вячеслава Иванова или Блока. О соблазнах и срывах своих героев, обусловленных тем же духом переломного времени, что и их прозрения, авторы говорят много, отчетливо и с глубоким пониманием (любовью и доверием к личностям «портретируемых»), избегая высокомерной наставительности «умудренных» (досягнувших истины) потомков. Выразительнейший пример — размышления о софиологических грезах Владимира Соловьева и их сегодняшних интерпретациях, то жестко укоризненных, то захлебно подхватывающих двусмысленные (поэтические) фантазии великого философа. Исчислять «ошибки» больших людей — удел неблагодарных, в чьем стане мне вовсе не хотелось бы оказаться. Но и признать интеллектуалов «серебряного века» духовно равными классикам XIX столетия как-то не получается. Они жили, думали, писали и соответственно воздействовали на общество иначе, чем Пушкин и Достоевский. Или Толстой — знаково остающийся за пределами пантеона Роднянской и Гальцевой.
Дело тут не только в различии эпох, но в особой природе поэтического слова. Очень грубо говоря, русские классики (от Державина до Солженицына) обращались ко всем, кто ждал слова правды о мире и человеке, русские философы — к узкому кругу сочувственников, а порой и вовсе друг к другу. Не о намерениях я тут говорю (конечно, от «философии для философии» герои Гальцевой и Роднянской были куда как далеки, конечно, все они страстно хотели «мысль разрешить»!) — о складе речи. Видимо, Владимира Соловьева должно признать исключением. Не потому ли, что он был большим поэтом — и не только в стихах? Или, напротив, к стихам Соловьева вела та же огромная внутренняя сила, что клокочет в его ученых и публицистических трудах? Так или иначе, но отличие Соловьева от, скажем, Бердяева для меня сомнению не подлежит. Соловьев — часть нашего духовного мира; его несхожие наследники — незаурядные искатели истины, благодарное внимание к наследию, судьбам, личностям которых все же в изрядной мере сопряжено с осмыслением истории русского любомудрия. Как на ее «серебряновечном» этапе, так и в позднесоветскую эру, когда всплывавшие из подло организованного небытия книги Бердяева (или другого «идеалиста») были заведомо больше их собственного содержания. Вот и кажется мне (может, ошибочно), что соловьевский раздел «портретного» тома написан иначе, чем посвященные «младшим» мыслителям.
Впрочем, все мои вопросы, «трактовки» и сомнения не много значат в сравнении с той радостью, что испытываешь при чтении всей книги Гальцевой и Роднянской.
Андрей Немзер
19/06/12