[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Не верь себе
В 1999 году художник Семен Файбисович написал роман "История болезни". В 2002 году издательство "ЭКСМО-Пресс" выпустило его в свет, присовокупив две повести - "Дядя Адик" и "Облако". То, что "актуальный художник" Файбисович не чужд изящной словесности, было известно и раньше: "Дядю Адика" напечатало (и отметило премией) "Знамя", рукописи других текстов гуляли по литературно-художественной Москве (их издание - в ближайших планах "О. Г. И."), эссе о политике и культуре появлялись в журналах и газетах. Публицистика Файбисовича радовала здравомыслием, наблюдательностью (фотограф и на письме фотограф), редкой по нашим скептичным временам пафосностью, юмором и профессиональным взглядом на искусство (полезным и в разговорах о политике). Даже не соглашаясь с автором, читатель пленялся его личностью. Временами казалось, что лепка собственного обаятельного образа заботит Файбисовича не меньше, чем проговаривание "заветных идей" или порицание очередных безобразий. В прозе этот эффект был еще сильнее. Чураясь вымысла (давно известно, что сказки и прочие "романы" - сущий вздор), с тщанием "малого голландца" воссоздавая в словах забавные и грустные житейские случаи, напирая на "документальность" (хотя кто проверит, что было "на самом деле"?) и искренность (ох, тонкая материя), со зримым удовольствием вводя в тексты сексуальные и физиологические подробности, писатель изнутри подрывал "акынский" принцип ("что вижу, о том пою"). Портреты, пейзажи, интерьеры и натюрморты служили колоритным фоном сквозного сюжета, начальный пункт которого автор обозначил завидно точным цитатным заголовком одной из повестей - "Детство Семы". Далее - по Толстому, Гарину-Михайловскому или Горькому. Только те стопорились на каком-то временном рубеже, а у Файбисовича "воспоминания" плавно перетекали в "дневники". Как у Герцена. Если искать поближе, у Лимонова. Или Гандлевского.
В этом плане "История болезни" ничем от прежних опытов не отличается. Тоже "одна правда". Довольно часто - голая в самом прямом смысле. Проблема в том, что в эту самую "правду" поверить затруднительно. Вопреки могучей (без иронии пишу) воле автора, который снабдил протагониста собственными ф. и. о, набором профессий (фотограф, художник, эссеист, писатель) и внешним обликом, так же обошелся с остальными персонажами, время расчислил по календарю, повествование нагрузил памятными деталями (самые сильные - московский ураган и дефолт 1998 года), а эпиграфом к роману поставил высказывание некоего А. Г. - "Есть такие вещи, о которых не говорят. Ни с кем". Кстати, и книга, ради романа изданная, называется "Вещи, о которых не". Писатель хотел, чтобы мы приняли романное пространство за жизненное. Воля - волей, но искусство (всегда, по определению, новое) требует чего-то сверх самого сильного авторского стремления высказаться.
Сюжет прост: жена рассказчика уходит к другому. Герой пытается остановить любимую. Перемежая ложные надежды и отчаяние, проходит сквозь "промежуточный период". Мучается после окончательного ухода жены. Обстоятельно планирует самоубийство (исчисляются варианты) и ставит об этом в известность бывшую супругу. Заболевает. С основательным подозрением на диабет попадает в больницу. Выздоравливает. В романе имеются: обстоятельные ретроспекции (отношения героя с первой женой, знакомство с избранницей, история их многолетнего супружества и проч. - все с подобающей психологической и физиологической нюансировкой); "интимный" фон (отношения с друзьями, их реакции на семейную драму; отношения с отцом и его смерть); медицинско-больничная натура (детально расписанная симптоматика недуга, отношения с врачами, образы сопалатников и их байки). Все это должно сделать текст "объемным". Увы, не делает. Ибо вершины любовного треугольника занимают старые знакомцы: "поэт", "красавица", "буржуй" (антагонист богаче рассказчика и выше его по "социальному статусу").
Не то беда, что схема эта сложилась в романтическую эпоху, была канонизирована (и нашпигована "грубой физиологией") модернистами (тексты Маяковского - от "Облака в штанах" до "Домой" с незабвенным "А за что любить меня Марките?/ У меня и франков даже нет..." - при чтении Файбисовича из головы не выходят) и прижилась в "низких жанрах" ("За нашим бокалом сидят комиссары/ И девушек наших ведут в кабинет..." - новейший вариант: "сидят бизнесмены... везут в Вашингтон"). Беда, что, кроме схемы этой, в романе ничего нет. "Поэт" страдает, проклинает неверную и - поелику с ее уходом рушится миропорядок - экстатически богохульствует. "Красавица" равна Марките, Кармен и прочим Коломбинам, любит только себя и "меркантильно" выбирает "молодого, длинноногого и политически грамотного". "Буржуй" и есть "буржуй", "собственник". Никакой любви, по многажды повторенному убеждению рассказчика, меж "предателями" нет и быть не может. Тому находятся всяческие "психологические" подтверждения. Вполне пустые. Ибо герой в них не нуждается (сам знает, хотя "потачкам" друзей радуется), а вменяемый читатель такой застарелой литературщины принять не может. В жизни (и большой литературе!) бывает все. Включая нежданно вспыхивающую любовь к прежде ненужному поклоннику. Даже если он богат, женат на другой, а у женщины славный дом и любящий муж.
Рабствование схеме - катастрофический промах. Не героя-рассказчика (боль кого угодно ослепит), а писателя, не желающего от героя дистанцироваться. Этот "привет лорду Байрону" - "новое слово"? Но ведь "все правда" - персонажи "своими" именами названы! Любые "имена" не лекарство от схематизма, а достоверность "деталей" не спасение от банальности. Надо быть нравственным тупицей, чтобы, узнав о чужой беде, гундосить: "У всех жена ушла!" Надо быть Васисуалием Лоханкиным (последним романтиком, не даром изъясняющимся пятистопным ямбом), чтобы свято веровать: такое может стрястись только со мной. И самоирония, на которую так щедр Файбисович, тут не помогает. И выставление собственных язв (телесных и душевных) на всеобщее обозрение - тоже. Я хуже всех, а потому всех лучше и этого не скрываю - совсем не новость. Несчастная любовь - великая тема. Требующая поэтического величия. Смелости, а не игры в смелость.
Рискованные сюжеты "из собственной жизни" - типовой материал модернистского романа. "Свои" при этом обычно не худо разбираются в системе прототипов. Кому надо, знали, что в "Огненном ангеле" выведен треугольник Белый - Нина Петровская - Брюсов, а в "Петербурге" - Блок - Любовь Дмитриевна - Белый. Может быть, имена главных фигурантов "Истории болезни" известны и большей аудитории - но явно не всем потенциальным читателям. "Искренность" и "натуральность", призванные увести от фальши, сделать искусство - "актуальным", работают только на укрепление шаблона. Какое дело нам, страдал ты или нет? Никакого, если твои боль и страсть равны тем, о которых мы и так знаем. Увы, не только из книг. Упоение собственной мукой отзывается не только смешным богоборчеством, но и презрением к тем самым читателям, каковых должно потрясти "новое слово". А между тем из них едва ли есть один,/ Тяжелой пыткой не измятый,/ До преждевременных добравшийся морщин/ Без преступленья иль утраты!../Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,/ С своим напевом заученным,/ Как разрумяненный трагический актер,/ Махающий мечом картонным.
Бывает иначе. И тогда проблемы прототипов, сексуальной откровенности, жестокости, "новой формы" и старого, как мир, "содержания" уходят в тень. Это называется искусством. Не "актуальным" - просто искусством.
09/04/02
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]