[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Развернутое определение понятия «счастье»
О мемуарном романе Вадима Баевского
Вадим Соломонович Баевский — один из немногих ученых, что по праву (а не по диплому) может именоваться не историком литературы определенного периода, компаративистом, текстологом, стиховедом или иным специалистом «узкого профиля», а филологом. Один из пионеров применения точных методов в науке о словесности (предварительные итоги рискованных и трудоемких, но сущностно необходимых коллективных штудий Баевский подвел в книге «Лингвистические, математические, семиотические и компьютерные модели в истории и теории литературы» — М., 2001); составитель и комментатор принципиально важных научных изданий поэзии Пастернака (двухтомник и однотомник «Библиотеки поэта» — СПб., 1990, 2003); автор весомых работ о Пушкине, первой (и единственной) книги о Давиде Самойлове (М., 1986), компендиума «История русской поэзии. 1730 – 1980» (в 1994–2004 гг. выдержал четыре издания — и не мудрено, при всей спорности и неровности этой книги должно признать, что подобной ей нет), учебника истории русской литературы ХХ века (М., 1999, 2003); тонкий интерпретатор (а не заносчивый апологет!) такого ускользающего (и историческим контекстом словно бы дискредитированного) феномена, как «смоленская поэтическая школа» (превосходно подготовленный том Николая Рыленкова в «Библиотеке поэта» — Л., 1981, емкая книга «портретов» Твардовского, Исаковского и Рыленкова — Смоленск, 2006); исследователь и издатель наследия Леонида Семенова (см. «Время новостей» от 18 декабря 2007); профессор Смоленского университета, наряду с курсами истории и теории литературы читающий логику; научный руководитель множества кандидатских и докторских диссертаций… Исчислил я далеко не все, но вроде бы достаточно.
Оказывается, нет. С конца 1980-х Баевский публиковал в разных (и к разным читательским группам обращенных) изданиях мемуарные очерки. Теперь они собраны вместе. Книга, состоящая из трех частей («События», «Поэты», «Филологи»), называется «Роман одной жизни» (СПб., «Нестор — История»). А могла бы называться, как одна ее глава (на мой взгляд, самая сильная и уж точно — смыслообразующая, по особому освещающая и структурирующая все повествование), — «Счастье».
В этой главе рассказаны четыре истории. Первая о том, как пятнадцатилетний мальчишка буквально умирал с голоду в апреле 1945 года, но был спасен нежданно появившимся дядей, чья воинская часть проходила через Киев. Вторая — о том, что браки свершаются на небесах. Летом 1950-го юный студент узнает о страшном несчастье прежде отвергнувшей его девушки (у героя-мемуариста в эту пору новый удачный роман): «Я поджидал ее на пути от университета к дому <…> — Я узнал, что твой папа арестован… <идет борьба с безродными космополитами. — А. Н.> — Ты хочешь меня пожалеть? — воинственно спросила она, натянутая, как скрипичная струна. Нас учили, что человека надо не жалеть, не унижать жалостью — уважать надо. А также, что если жизнь — борьба, то жалость неуместна. В эти мгновенья решались наши судьбы — двух перекати-поле под бурями двадцатого века». Юнец произносит: «— Да. Она как-то сразу смягчилась. Струна не лопнула, а была спущена <…> Эта минута и принесла мне второй слиток счастья…». Третья о том, как в 1956 году учитель, работающий в донбасской школе, получил письмо от Пастернака. Прежде Баевский послал в журнал «Знамя» статью о напечатанных там стихотворениях из еще не открывшегося миру, но уже явившего свое имя романа «Доктор Живаго», а поняв, что журнал такого не напечатает, направил ее самому поэту. Позже, после описанной в той же главке единственной встречи с Пастернаком (январь 1959-го), уже выпустившим на волю роман, удостоенным Нобелевской премии и всесоюзно за то проклятым, Баевский сообразил, что его — безвестного провинциального учителя — «непроходимая» статья была единственным откликом на публикацию в «Знамени». «Доктора Живаго» он впервые прочитает только одиннадцать лет спустя — на французском языке. (Худо в Смоленске с тамиздатом было.) История четвертая — о неторном пути ученого, о первой статье, где Баевский обратился к точным методам (стимулированная идеями великого математика академика Колмогорова, работа была одобрена классиками филологической науки, академиками Виноградовым и Жирмунским), о становлении стиховедения, о докторской диссертации, которую ВАК не желал утверждать, покуда закрытую «черную» рецензию не перекрыл отзыв того же Колмогорова.
Разные сюжеты. Кто-то скажет: несопоставимые; дескать, одно дело — жизнь и смерть, другое — диссертация. По форме резонно, по сути — неверно. Потому что во всех четырех историях речь идет о человечности и благородстве, о торжестве духа, о даре сочувствия и понимания. И о том, что бытие наше не сводится к жесткости, своекорыстию и подлости, к тому зловещему (во всех очерках) контексту, в котором «вдруг» (вовсе не вдруг!) вспыхивает счастье. И совсем не случайно в истории о загибающемся подростке возникает оговорка: «А весной сорок пятого дело до меня кое-кому было, только я узнал об этом позже. Соученики по вечерней школе и классный руководитель — это был несчастный заморенный пожилой мужчина, одетый немногим лучше, чем я, однажды прямо во время урока у него из носа хлынула кровь, — обеспокоенные моим отсутствием, пытались меня навестить, но на проходной их не пустили». Как не случайно (хотя внешне — не к месту) в «пастернаковском» очерке сказано, что директор школы в шахтерском поселке был «замечательным» (другие — и тоже светлые — донбасско-педагогические воспоминания представлены в главе «Письмо, или Между правдой и молчанием»). Баевский отнюдь не лакирует свою биографию. Вот эпизод из времен в общем «вегетарианских»: ректор корит «вузовского работника» на переаттестации за… слишком большое число научных публикаций; логика железная: много пишет — плохой общественник. Подобных скверных анекдотов (и соответствующих «персонажей») в книге (как не только в ушедшей, но и в сегодняшней жизни) хватает. А написана книга — о другом. О счастье, которое невозможно, если ты не способен стереть случайные черты и увидеть в Пастернаке — Пастернака, в Самойлове — Самойлова, в Лотмане — Лотмана, в друзьях детства, наставниках, коллегах, знакомых — непреходящую ценность каждого из них, в мире — труднонаходимый, но реальный смысл.
Вопрос «Что такое счастье?» был задан Баевскому кем-то из пятикурсников на лекции по теории литературы. Кажется, ответом стала не ключевая глава «Романа одной жизни», а весь этот роман.
Андрей Немзер
7/03/08