[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Совсем не благая весть
Борис Акунин открыл человечеству светлые перспективы
Итак, «свершилось». Прокурор Матвей Бердичевский пожертвовал собой, дабы спасти сестру Пелагию, рыжая монашенка, прежде избежав многих смертей, избрала собственную стезю и навеки исчезла, а преосвященный Митрофаний склонился над последним письмом своей духовной дочери — Евангелием от Пелагии. Осмыслив случившееся, владыка завершил свои записки историей о «красном петухе», предварив ее рассказами о «белом бульдоге» и «черном монахе». Всего вероятней, что в мемуарах, над которыми он начал трудиться еще до ухода Пелагии, ничего, кроме этих трех повествований, и не было. Не зря преосвященный никому писаний своих не показывал — верно, загодя чувствовал, что пишет не просто любопытную и наставительную книжицу, а нечто самое-самое — Евангелие от Митрофания. Так оно и вышло — мог бы заволжский епископ утаить историю о том, как его духовная дщерь впала в ересь — да не стал. Ибо не счел откровения Пелагии ересью. Кое-что, впрочем, оставил без разъяснения — полагаясь на разум будущих читателей. Да и с тиснением своего труда не поспешил, придет срок — выйдет истина из-под спуда. А когда и в каком обличье — дело гадательное. Может, лет через сто, после грозных бурь и в канун бурь еще более грозных. Может, под титлом «романа», до которых владыка, твердо зная, что обычная жизнь в тысячу крат сложнее и интересней всякой сказки, был великий неохотник. (Ну прямо как нынешние литераторы!) Так оно и вышло — пробил час, получили мы Евангелие от Бориса (Акунина), двухтомный роман «Пелагия и красный петух» (М., «АСТ»)
О том, что житие сестры Пелагии составил преосвященный, догадаться легко — больше некому. Куда интереснее иное: о чем владыка умолчал? Знал ведь, от какого горя подалась госпожа Лисицына в монастырь, но обошел сей сюжет. Да и об уходе самого будущего епископа от мира говорится как-то смутно. Дескать, после первого сражения бравый улан в отставку вышел. Это в военную-то пору, при Николае-то Первом! Хотя в дальнейшем владыка «непротивленчество» в духе графа Толстого решительно возбранял. Воля ваша — не сходятся концы с концами. И о плотской любви своей к Пелагии Митрофаний молчал до последнего — покуда сам Господь (явившийся владыке во сне в виде облака) дела не изъяснил. Впрочем, о пагубе монашества и до того в книге было немало сказано; не поведай Митрофаний о своем сне — сами бы смекнули. (Даром ли Пелагией пленяются все подряд — от прокурора Бердичевского до жуликоватого араба?) Можно и кое-что иное домыслить.
Мы никогда не узнаем, кем все же был возлюбленный Пелагией Эммануил-Мануйла — Иисусом из Галилеи, что хитростью апостолов избежал распятья, или чудаковатым мужиком, возомнившим себя Иисусом после пребывания в странной уральской пещере. Не узнаем и того, что с ним сталось — вернулся ли он (Он) в свое время, дабы принять крестную муку, или ушел одиноко бродить по земле. Для Митрофания и стоящего за ним Акунина это, в сущности, не важно. Им важно другое — что Воскресения не было, а апостолы и наследовавшие им «попы» две тысячи лет добрым людям голову морочили и тем самым земное зло умножали. Вообще-то на сей счет лучше графа Толстого читать, но он, не в пример Акунину, излагал сие учение «скучновато», без триллерных убиений, историко-этнографических экскурсов и намеков на современную политику. Но ради того, чтобы «мысль разрешить», люди и не на такие ухищрения идут. Вот лютый ворог Митрофания, обер-прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победин ради спасения России от смуты готов не токмо дома с людьми взрывать, приписывая злодеяния нигилистам, и самого себя в провокационную жертву принести, но и, свято уверовав в Мануйлу как во Христа, обрекает его неминучей смерти. (И только слабакам басни про Антихриста, который и должен на Христа походить, рассказывает.) Персонажей, что ради Великой Цели («личной» или «общественной» не суть важно) на все готовы, у Акунина целая галерея — хоть в «пелагиином» цикле, хоть в «фандоринском», хоть в «неофандоринском».
С волками жить — по-волчьи выть. Если для просвещения человечества потребна малая ложь, должно взять грех на себя. Мы ведь не знаем и того, что сталось с самой Пелагией — может, не вышел у нее эксперимент с пещерой, и она просто устыдилась предстать пред очи владыки. И, испив чашу земной недоли, познав всегдашнее человеческое нестроение (тут палестинские впечатления похлеще российских будут), самовольно ушла в небытие. Или иное бытие. Сам Эммануил хоть и имел касательно будущей жизни некую «гипотенузу», сиречь гипотезу, но поведать ее то ли не успел, то ли не захотел. Но «будущая жизнь» в общем-то и не важна. Как не важно, есть ли Бог. Ну, нравится кому-то тешить себя сказками — что с детишек возьмешь. Вот и расскажем им сказку — но не про Бога и Христа Распятого (слишком много из этой апостольско-поповской выдумки зла произошло — хотя грезилось-то им хорошее), а про тихого, доброго, проницательного мудреца и созданную для любви деву. Что всегда сама принимала решения — вплоть до последнего. А поскольку решения эти были самыми мудрыми (см. истории о «белом бульдоге» и «черном монахе»), а славу их суетные люди зря приписывали преосвященному (в «пелагиином» цикле двойные мотивировки доминируют с самого начала), то и последнее прямиком выводит к высшей истине, к «новой благой вести». Не от Акунина, не от Митрофания — от чудной и земной Пелагии.
Сказка должна быть хорошо снаряжена: что-то совсем знакомое (любит наш народ «Мастера и Маргариту» — на потребу!), что-то полузнакомое (распознают в диалоге Победина с Эммануилом «Легенду о великом инквизиторе» — тоже неплохо), что-то попроще (детективная облатка, занимательные сведения про речных воров, сионистов, погромщиков и содомитов, тон «благолепного» повествования, кое-кем сгоряча возведенный к Лескову), кое-что поэзотеричнее (мистика «таинственных пещер», рассуждансы об эволюции якобы «мудреющего со временем» Бога, очередное изобретение велосипеда под названием «Третий Завет»). Только такую — увлекательную и информативную — сказку можно принять за «правду». Ну и пусть думают, будто знают, «как все это было на самом деле». (Для чего весьма полезны и другие акунинские «проекты».) Было-то всегда, в сущности, одно и то же — хождение на поводке, страх, злоба, глупость, мнимые спасители человечества — либо корыстные, либо (того хуже) приверженные какой-нибудь идиотской Идее. А приди к этим настоящий мудрец — опять напортачат. Как апостолы в Иерусалиме. Да и от появления Мануйлы-Эммануила и порыва Пелагии его «спасти» вон сколько бед случилось! Перед тем, как преобразиться от беседы с мудрецом, мокрушных дел мастер Яков Михайлович поработал на славу, а наставления Эммануила (и Пелагии) не помогли стать людьми ни ортодоксальным евреям, ни русским мужикам-«найденышам», ни содомитам, ни сионистам. Тем же, кто истинно уверовал, осталось одно — смерть за «спасителя» (или Пелагию — так случилось с губернским прокурором Бердичевским). А спасать-то никого не надо. Разве что, если уж очень захочется. Надо жить как живется. По своей доброй воле и без всякой там «божественной» («поповской») чуши. Чать, взрослые — неужто без вселенского городового враз освинеем? Ну а если жить невозможно — выход известен: в пещеру, с красным петухом. Оно иногда и лучше: когда другой «красный петух» закукарекает, никому мало не покажется.
Как владыка Митрофаний прячет свою мудрость в басни о Пелагии (утраченной любимой), так его изобретатель растворяется не только в подставном рассказчике, но и в «беллетристическом», «игровом», «постмодернистском» проекте «Борис Акунин». Это ведь славно, что его считают «писателем» — «сказки для идиотов» приятнее проповеди. (Тем более, что проповедуют всякие там апостолы-попы-идеологи и с известными результатом: либо умножение зла, либо побиение камнями, либо веселый гогот.) Сказка — ложь, да в ней намек: живи сам и как тебе хочется, как все поймут — так и воцарится на земле благоденствие. Или, коли вспомнить «Краткую повесть об Антихристе» «Я, я, не Он! Нет Его в живых, нет и не будет. Не воскрес, не воскрес, не воскрес! Сгнил, сгнил в гробнице, сгнил, как последняя…» Напомним, что, согласно Владимиру Соловьеву, за этим криком ненависти последовали сухое и мрачное отчаяние, попытка самоубийства (без этого мотива Акунин никогода не обходится) и диалог будущего временного властелина мира с отцом лжи: «Я бог и отец твой. А тот нищий, распятый — мне и тебе чужой. У меня нет другого сына, кроме тебя. Ты единственный, единородный, равный со мной. Я люблю тебя и ничего от тебя не требую. Ты и так прекрасен, велик, могуч. Делай твое дело во имя твое, а не мое». Дьявол, как ему это присуще, лгал, — последствия известны.
Евангелие есть Евангелие, Благая Весть. Весть «от Пелагии», «от Митрофания», «от Бориса», «от Григория», да хоть «от Михаила» или даже «от Льва», — не благая. В конечном счете это всегда злая ложь от того, кого Булгаков назвал Воландом. Если я не прав, а автор проекта «Борис Акунин» просто в игрушки играет (в великие писатели рвется, деньги зарабатывает, гусей дразнит), то и слава Богу. Господь романов не читает (оклеветанный в «Красном петухе» апостол Петр тоже), судить литератора за сказки — глупо и пошло, потребители метрошного чтива о душах своих сами заботиться должны… Но почему-то грустно. Очень.
12/03/03
[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]