Имена и названья звучали как песня - / Зоргенфрей, Черубина и Пяст!/ Где б изданья сыскать их творений чудесных,/ дивных звуков наслушаться всласть! На вопрос из поэмы Тимура Кибирова "Солнцедар" (1994) нынче ответить легко. И с Пястом - порядок, и Черубина в избытке. "Сказкой" стали позднесоветские времена, когда имена всяких там символистов-декадентов уже упоминались, а сочинения добывались не без труда. Сколько сил потратили наши лучшие филологи, дабы "пробить" всю эту "сомнительность" - вспомнить страшно. Уже в перестройку (правда, раннюю) прогрессивный журнал рассматривал как большую победу появление статьи о Мережковском. Называлась она "Траектория падения". Заголовок содержанию соответствовал на сто процентов.

Изменилось все быстро. Четырехтомник того же клятого Мережковского в 1990 году издательство ЦК КПСС "Правда" запулило тиражом аж в один миллион семьсот тысяч экземпляров! Не так лихо, но в общем сходно дело обстояло и с прочими "супостатами". Вне зависимости от масштаба дарований писателя или его места в истории литературы. При этом издания халтурные резко преобладали над квалифицированными. Читатель, прежде шалевший от словосочетания "серебряный век", был обречен разочарованию: "декадентство" (как и "реализм") не гарантировало гениальности. Точно по Кибирову: И какими ж они оказались на деле,/ когда я их - увы! - прочитал!/ Даже Эллис, волшебный, неведомый Эллис/ Кобылинским плешивым предстал! Про Эллиса речь впереди, но, в сущности, все верно.

Для того, чтобы почувствовать своеобразие поэта или прозаика "второго ряда", необходим контекст. Его восстановлением и занимаются серьезные филологи. Том "Стихотворений и поэм" Д. С. Мережковского (СПб., "Академический проект"; серия "Новая Библиотека поэта) составлен, текстологически подготовлен и откомментирован К. А. Кумпан с восхищающей тщательностью. В него вошли все прижизненные сборники, множество стихов, распыленных по российским и эмигрантским периодическим изданиям, ряд прежде никогда не публиковавшихся текстов, что сохранились в архивах. Особого внимания заслуживает вступительная статья (компактная монография), в которой скрупулезно воссоздан путь Мережковского-стихотворца. Вовсе не стремясь преувеличить собственно поэтические достоинства стихов Мережковского, Кумпан замечательно точно соотносит их с "закрытой" личностью автора (об одиночестве Мережковского писали многие современники писателя), его душевным строем, биографией, эстетическими и религиозными поисками. Именно анализ стихов Мережковского позволяет понять его эволюцию: детская ортодоксальная религиозность - народнический утопизм студенческих лет - поиски "Неведомого Бога" в начале 1890-х годов - "декадентский" эстетизм середины 1890-х - утопия Царства Третьего Завета и Церкви Святого Духа. После статьи Кумпан суховатые и рациональные стихи Мережковского читаются иначе. Сквозь контуры философских и культурологических построений (быстро ставших общим достоянием эпохи) проступают очень личные ("слишком человеческие") духовные поиски. Мы же лгать обречены:/ Роковым узлом от века/ В слабом сердце человека/ Правда с ложью сплетены. // Лишь уста открою, - лгу,/ Я рассечь узлов не смею,/ А распутать не умею,/ Покориться не могу. // Лгу, чтоб верить, чтобы жить,/ И во лжи моей тоскую./ Пусть же петлю роковую,/ Жизни спутанную нить, // Цепи рабства и любви,/ Все, пред чем я полон страхом,/ Рассекут единым взмахом,/ Парка, ножницы твои!

Блестящая работа Кумпан возвращает творчеству Мережковского его подлинный смысловой объем - вроде бы всем известное имя писателя перестает быть "звуком пустым" (пустым слово "Мережковский" было и в контексте советских лживых поношений, и в пору бессмысленного тиражирования). Но бывают и еще более сложные истории. Имя Ивана Коневского (псевдоним Ивана Ивановича Ореуса; 1877 - 1901) было забыто всеми, кроме узких специалистов. Между тем после того, как двадцатичетырехлетний поэт утонул в латвийской речке, Брюсов писал: "Умер Ив. Коневской, на которого я надеялся больше, чем на всех других поэтов вместе. Пусть бы умер Бальмонт, Балтрушайтис, не говоря уж о Минском и Мережковском... но не он! не он! <...> Он только начинал, намечал пути, закладывал фундамент (о! по грандиозному плану). И вот храма не будет - одни камни, одни чертежи, пустыня мертвая и небеса над ней".

Легенда о Коневском (разумеется, гиперболизирующая его дарования, но возникшая не случайно) была актуальной и для следующего поэтического поколения. В его стихи внимательно всматривались московские футуристы, а Мандельштам в "Шуме времени" замечал: "То был юноша, достигший преждевременной зрелости и потому не читаемый русской молодежью: он шумел трудными стихами, как лес шумит под корень".

В "высоком косноязычии" Коневского сливаются отголоски германской романтической традиции (Новалис), русского фольклора и одической поэзии XVIII века, экспериментов Ницше и ранних французских модернистов. В его странных стихах и поэтически ориентированной прозе (пейзажи-медитации, странные эссе) слышится то тайна, граничащая с безумием, то предельная ясность, то далекое прошлое, то подступающее будущее (по-своему - Блок и Вячеслав Иванов, по-своему - Хлебников, Пастернак, Заболоцкий). Я - варяг из-за синего моря,/ Но усвоил протяжный язык,/ Что, степному раздолию вторя, Разметавшейся негой велик. // И велик тот язык и обилен:/ Что ни слово - увалов размах,/ А за слогом, что в слове усилен,/ Вьются всплески и в смежных слогах <...> И не дамся я тихой истоме,/ Только очи вперю я в простор./ Все, что есть в необъятном объеме, - / Все впитает мой впившийся взор. // И в луче я все солнце постигну,/ А в просветах берез - неба зрак./ На уступе устой свой воздвигну,/ Я из-за моря хмурый варяг.

Коневской возвращен нам томским издательством "Водолей". В книгу, подготовленную Е. И. Нечепоруком, вошли стихи, проза, эпистолярий, воспоминания современников. Книга непременно будет востребована не только историками, но и ценителями русской поэзии. И вполне возможно - поэтами.

То же издательство продолжает знакомить публику с наследием Эллиса (Льва Львовича Кобылинского; 1879 - 1947), сперва друга, а потом противника Андрея Белого, маргинального символиста, поклонника католического средневековья и переводчика Бодлера. (Того самого Эллиса, что воспет Цветаевой в поэме "Чародей" и походя задет в поэме Кибирова "Солнцедар".) Прежде в "Водолее" вышли его стихотворения и весьма занятный сборник статей "Русские символисты". Теперь черед дошел до неизданных и несобранных творений (издание подготовили А. В. Лавров, Г. В. Нефедьев, С. Н. Мироненко). Статьи, сочетающие поэтический экстаз, недюжинную эрудицию и ядовитую полемичность. Трактаты о теософии. Стихи, трогательно демонстрирующие полный набор символистских клише. Переводы из Данте, Петрарки, Верхарна и Жоржа Роденбаха (бодлеровские хорошо известны). В переложениях фрагментов "Божественной Комедии" (вошли в статью "Венец Данте") ощутим чистый восторг. Ныне, кажется, совершенно невозможный. Тем и привлекательный.

Рассветом розовым был озарен восток,/ Сияли небеса чудесно надо мною,/ Я взор вперял в лазурь и, чужд земных тревог, // Лик солнца созерцал бестрепетной душою;/ Чуть умеряя блеск сияющих лучей./ Его облек туман волнистой пеленою, // Чтоб солнца светлый лик не ослепил очей...

16.01.2000