Как литература, так и литературоведение в «Новом литературном обозрении» (№ 43) погоды не делают. С одной стороны, можно предположить, что после перенасыщенного историко-литературными работами № 42 (большую часть его составил «мемориал» недавно скончавшегося Вадима Вацуро) редакция решила взять тайм-аут. С другой же, установка на «смежные области» - от истории и социологии до эссеистической публицистики - все больше сказывается в общей стратегии журнала. (Этого пока еще нельзя сказать о прижурнальном издательстве, регулярно радующем публику и нетривиальной современной словесностью, и ценными публикациями «из наследия», и собственно историко-литературными монографиями.) Оно и понятно: про Пушкина (и даже Набокова) и так все знают, а вот социология запахов - это вещь.
С таковой социологии номер и начинается. Для затравки фрагмент из классического (1923) «Экскурса о социологии чувств» Георга Зиммеля (там, впрочем, про зрение и слух больше говорится). Затем «главное блюдо» - лирическое теоретизирование Алексея Левинсона «Пять писем о запахе». Дальше «фактура» - фрагменты вполне добротных чужеземных работ на более или менее экзотические темы: «Священные благовония и пифагорейская кухня» Марселя Детьена (там, правда, больше про еду, но и обонятельная тематика представлена) и «Ароматы частной жизни» Алена Корбена (очень любопытный очерк о социологии моды в первой половине XIX века). Для пущей умственности - размышления Ханса Д. Риндисбахера о «моделировании значений» в «Парфюмере» Патрика Зюскинда (куда без него!). Для веселья - шуточная антология (не пугайтесь, всего семь страниц) Ольги Кушлиной «Русская литература, прочитанная носом».
Весьма увлекателен раздел «Праздники, торжества, церемонии».Андрей Зорин анализирует эмблематику знаменитого потемкинского праздника (апрель 1791 года, ошеломляющая пышность Таврического дворца, «Гром победы раздавайся,/ Веселися, храбрый Росс») и таким образом открывает нам грандиозные политические замыслы «великолепного князя Тавриды» (им не суждено было сбыться). Ольга Майорова описывает торжества в честь тысячелетия России, кульминацией коих стало воздвижение в Новгородском кремле известного многофигурного памятника работы Михаила Микешина. (На дворе 1862 год: власти должно одновременно быть «западнической» и «почвенной», реформаторской и хранящей дух николаевской империи - и ведь ничего, вывернулись. И иделогически компромиссный монумент Микешина не так плох.)
Собственно литературоведение (зато высокого класса) представлено, по сути, двумя работами. Олег Проскурин обнаруживает многочисленные литературно-полемические подтексты в арзамасской речи Сергия Уварова (издевался будущий граф и министр над милейшей поэтессой Анной Буниной и главным супостатом карамзинистов - адмиралом Шишковым - но как издевался!). Елена Обатнина пишет об «эротическом символизме» Алексея Ремизова (тут за тему любое литературоведение простится).
Большой раздел отведен под обсуждение романа Александра Пятигорского «Вспомнишь странного человека...» Это причудливое, многосмысленное и, как ни странно, весьма увлекательное сочинение известного философа было опубликовано «НЛО» в прошлом году. Теперь интервью у загадочного автора берут Кирилл Кобрин и Игорь Померанцев. А в промежутке меж ними хвалу мудрецу и его созданью поют Виктор Кривулин, Илья Калинин и НадеждаГригорьева.
Ну а дальше - вожделенное: «Другие языки». Известно, какие у нас языки - «другие»: Интернет (Гасан Гусейнов - «Заметки к антропологии русского Интернета: особенности языка и литературы сетевых людей»; Виктор Сонькин - «Отцы и дети в Интернете»), анекдот (статья Ирины Каспэ про советский и «постсоветский» анекдот скучнее даже, чем большинство постсоветских анекдотов, хотя, казалось бы, это невозможно), мат (И. Яковенко - «Ненормативный анекдот как моделирующая система»; В. Михайлин - «Русский мат как мужской обсценный код: проблема происхождения и эволюции статуса»). Последняя работа резко выходит за рамки общего салонно-анекдотического интермата.
Меж тем издательство «НЛО» выпустило книги двух столпов отечественного авангарда (и/или поставангарда). Дмитрий Александрович (на обложке почему-то просто «Д. А.») Пригов теперь угощает публику романом. Роман - метафизический, мифологический, космогонический, мемуарный, документальный, параноидальный (остальные определения - по вкусу читателей) и, что самое важное, довольно длинный. Ситуация давно воспета Высоцким: «Если я чего решил, то выпью обязательно»; применительно к Пригову «выпью» автоматически заменяется на «напишу». Он ведь стихотворений написал, кажется, уже миллион. Или миллиард. Что, в сущности, одно и то же. Теперь вот роман - «Живите в Москве» называется. Через год с небольшим нас ждет увлекательнейшая дискуссия на тему: «Почему эти реакционеры опять не включили бессмертное сочинение Пригова в букеровский шорт-лист. Ну ладно, раньше - у него тогда не было романов, хотя всякая строка томов премногих тяжелей, а тут ведь настоящий роман романыч!» Если вынести за скобки всегдашнюю приговскую авторепрезентацию («совершенно не важно, что именно я говорю - пишу, кричу, пою, ваяю, танцую и т.п.; важно, что это делаю именно Я, а вы все будете меня слушать, обсуждать, обслуживать, брать у меня интервью и давать мне премии»), то «Живите в Москве» сведется к довольно нудному пересказу городского фольклора, разумеется, в резко гиперболизированной тональности. Москва - город большой, завораживающий и страшный. Поставьте перед каждым эпитетом слово «очень» (троекратно), напишите сами эпитеты по семь раз и прописными буквами - получите концепт «романа». О слоге, довольно тесно с этим концептом увязанном, можно судить по любой странице. К примеру, по 73-ей: «Однако же, (запятая приговско-энэлошная. - А.Н.) наличествовало нечто большее, объединявшее гораздо теснее, прочнее, почти неразрывно, правда (отсутствие запятой тоже не мое. - А.Н.) Нечто более грандиозное. И это конкретное коммунально-объединяющее являлось как бы проекцией того великого сверхкоммунального, велико-коммунального объединяющего. Но обратное ему, его изнанка, отрицательная проекция великого объединяющего - враги быта. В данном конкретном случае - крысы». И так одиннадцать листов (они же 350 страниц четкого крупного шрифта). Господи, какая же скучища! Хоть и появляется время от времени некогда всем полюбившийся Милицанер.
В предисловии к книге Генриха Сапгира «Лето с ангелами» Виктор Кривулин пишет о недавно ушедшем поэте: «Его словесные маски суть масленичные, праздничные личины, а не бесконечная и бесперспективная (в смысле отсутствия каких бы то ни было исторических перспектив) игра цельноотлитыми авторскими имиджами, как у Д. А. Пригова. Смерть, уход из жизни - тоже одна из масок поэта Сапгира. Хотя и последняя, неснимаемая. Маска писателя - это всего-навсего кавычки, знак препинания. Сейчас Сапгира «нет». В официальном, житейском смысле». Лучше не скажешь.
Остальное - стихи, похожие на прозу, и проза, во всем подобная стиху, под обложками книг Сапгира.
Только родился/ сразу стал взрослым/ тут и состарился/ пора умирать // Перед смертью/ надо бы вспомнить!/ Некогда - снова/ рождаться пора Точки нет - последний фрагмент «Лета с ангелами» называется «Жизнь».
01.08.2000