В "Аграфе" появилась новая книжная серия

Московское издательство "Аграф" занимает достойное место на рынке культурной книги. Можно с благодарностью вспомнить об издании трудов историка-евразийца Георгия Вернадского, трехтомнике прозы Михаила Кузмина, сериях "Литературная мастерская" (преимущественно перепечатки недурных историко-литературных книг 1920-х годов), "Символы времени" (здесь мирно уживаются Теофиль Готье, Оскар Уайльд, Белла Ахмадулина и Борис Раушенбах) и "Волшебная флейта" (книги о музыке и музыкальном театре). Теперь в "Аграфе" появилась еще и серия "Золотая маска", украшенная логотипом известного театрального фестиваля и копирайтом одноименной ассоциации (организатора фестиваля).

Каждый том будет посвящен историческому или мифологическому персонажу, запечатленному сочинителями разных эпох и народов. Название ориентирует исключительно на драматургию, и это прекрасно. И как наводка для режиссеров, не всегда осведомленных о богатстве мирового репертуара. И как подарок читателю, обычно пьесами брезгающему, но способному клюнуть на приманку яркого заглавного персонажа. О планах не сообщается, поэтому можно пофантазировать. Легко видишь тома, посвященные, к примеру, Федре (Еврипид, Сенека, Расин - и не худо бы, коли не только в современном переводе, Цветаева), Фаусту (немецкий народный театр, Марло, Гете), семье Агамемнона (не только греческие трагики, но и "Мухи" Сартра и "Траур участь Электры" О'Нила), Жанне д'Арк(Шекспир, Шиллер, Шоу, Брехт, Ануй). Очень выигрышно мог бы сложиться том "Лжедмитрий" - ему посвящена эффектная трагедия Сумарокова; вослед пушкинскому "Борису Годунову", где антагонист представлен не менее ярко, чем заглавный венценосец, явились своеобразные трагедии о Самозванце Хомякова и Погодина; Demetrius'ом грезили Шиллер и один из самых острых трагиков XIX столетия, к сожалению, не снискавший в России должной славы Фридрих Геббель (правда, их пьесы остались незавершенными). Словом, есть, где разгуляться.

Но это гадательное будущее. Открылась же серия томом "Иван Грозный" (составитель Алексей Парин). Решение точное. Мало кто из наших государей так привлекал русских писателей и читателей, как "серьезный, солидный человек", что, по слову А. К. Толстого, "такой завел порядок, хоть покати шаром". Конкуренцию Грозному могли бы составить изверги его масштаба - Петр I, Ленин, Сталин. Но длительный запрет выводить царей новой династии на сцену сделал Петра героем только эпических сочинений, а откровенная бездарность ленинианы-сталининаны сомнительна лишь для оголтелых постмодернистов, к каковым руководители "Аграфа" отношения не имеют.

"Превращения" царя Ивана - конспект эволюции русского исторического сознания. "Докарамзинский" Грозный - могучий царь-воин, идеальный властитель, покоритель и благоустроитель Казани, прежде не только угрожавшей Руси, но и страдавшей от внутренней розни. Таким он предстает в "Россиаде" Хераскова, эпической поэме, отзвуки которой ощутимы в переизданных ныне пьесах великого (увы, не в драматургии) Державина ("Грозный, или Покорение Казани") и осмеиваемого еще при жизни Александра Грузинцова ("Покоренная Казань, или Милосердие царя Иоанна Васильевича IV, проименованного Грозным"). Херасков и драматурги начала XIX века кое-что знали о злодеяниях Ивана, но принимать их в расчет не желали. В предисловии к "Россиаде" это прописано прямо: "История затмевает сияние его славы некоторыми ужасными повествованиями, до пылкого его нрава относящимися, - верить ли толь не свойственным великому духу повествованиям, оставляю историкам на размышление. Впрочем, безмерные царские строгости, по которым он Грозным проименован, ни до намерения моего, ни до времени, содержащем в себе целый круг моего сочинения, вовсе не касаются".

После Карамзина не верить повествованиям о "безмерных царских строгостях" стало невозможно. Выход нашелся: их начали оправдывать "исторической необходимостью". К счастью, лучшие наши писатели не поддались соблазнам "государственной школы". В "Псковитянке" Мея (трогательная, лиричная и очень красивым стихом писанная пьеса словно погребена оперой Риского-Корсакова) Грозный, что называется, трагически сложен, но отнюдь не восславлен. В "Смерти Иоанна Грозного" А. К. Толстой вершит строгий суд на деспотом, сгубившим душу и обрекшим Русь страшным бедам, в том числе - грядущим. Иван "Василисы Мелентьевой" Островского и Гедеонова не только страшен, но и по-мелкому мерзок, это не трагический деспот (толстовскому герою можно сострадать), а злобный и похотливый самодур, стоящий на одной доске со своей коварной (но не слишком успешливой) соблазнительницей.

С этим рассиропливаньем было покончено при товарище Сталине, справедливо мыслившим себя "Грозным сегодня". Соответственно и чуткие "мастера искусств" лепили масштабную фигуру "Сталина XVI столетия". Иногда, заходя слишком далеко - как случилось с Эйзенштейном, чей безнравственный фильм явно "зацепил" властелина и потому вызвал его гнев. Жаль, что в книге не нашлось место дилогии А. Н. Толстого или "Ливонской войне" Сельвинского. Занимающая их место пьеса "Великий государь" В. А. Соловьева (в свою пору весьма кассовая) не только литературно ничтожна (виршеписец то и дело соскальзывает с пятистопного ямба на шестистопный - и это после дивной гармонии стихов Мея, А. К. Толстого, Островского!), но и "испорчена" в публикуемой редакции 1955 года "усложнением" образа царя. (Людоед-то уже помер, следственно надо подавать его "противоречивой, но объективно великой" личностью.) У "третьего Толстого" опричный террор славился беззастенчиво - его пакость гораздо ярче.

Завершает книгу либретто Якова Гордина для оперы Слонимского "Видения Ивана Грозного". Гордин - серьезный историк и государственник в лучшем смысле, потому и видит он, сколь антигосударственной была политика Грозного, неотрывная от его бесчеловечности. "Видения..." выстроены с тщанием и не без удач, литераторский опыт автора сомнению не подлежит, но текст (без музыки!) смотрится странновато. Сложенные в конце ХХ века правильные ямбы (конечно, без соловьевской мазни!) напоминают, увы, не об А. К. Толстом, но о Васисуалии Лоханкине. Это не упрек автору, дерзнувшему работать в старом жанре, дабы помочь композитору. Это не упрек составителю - в книге должен был прозвучать голос нашего современника. Это констатация факта: в искусстве бывают невосполнимые утраты. Жанр стиховой трагедии из их числа. Может быть, потому старинные пьесы не по зубам нашим актерам, столь часто бездарно ломающим красивые и звучные стихи. Возможна ли новая пьеса о грозном царе? Бог весть. Пока будем перечитывать старые. Иные с любопытством, иные - со стыдом, а иные - с восхищением.

P.S. К сожалению, без ложки дегтя не обойтись. Книга открывается трагедией Федора Иванова "Марфа-посадница, или Покорение Новагорода". И сочинение славное (писано по канве повести Карамзина), и Новгород там громят (хотя иначе, чем у Мея или Гордина), и Иоанн Васильевич трагической фигурой явлен. Одна беда - не тот: не внук, а дед, не Четвертый, а Третий. Сопровождай издание комментарий, было бы оно избавлено от этой досадной накладки.

08/06/2001