[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Не чужие письма!
Вышла в свет вторая книга фетовского тома «Литературного наследства»
В XIX веке электронной связи не было. Телефона тоже. Жизнь — вопреки позднейшим легендам — отнюдь не всегда и не у всех текла спокойно и размеренно. По крайней мере, у графини забот Софьи Андреевны Толстой забот хватало. Поэтому на письмо Фета от 26 апреля 1886 она ответила почти три недели спустя, 13 мая — «в виде настоящего отдыха», вновь перечитав несколько фетовских страниц: «Что за полнота жизни! Как пересыпано это письмо поэзией, философией, практическими делами, каменной оградой, стихами — древних, новых и своих <видимо, С. А. описалась, и читать следует “своими”. — А. Н.>, игрой в биллиард и проч., и проч. Не успеешь вникнуть в одно — вы уже перенесены в другой интерес, и все живо, и все складно! Последние вы, Афанасий Афанасьевич, с Львом Николаевичем! Что за слабый, безжизненный и бесталантливый пошел народ! Ищешь этой умственной, душевной силы, и нет ее нигде в молодых».
Слова эти могли бы стать эпиграфом ко второй книге 103 тома «Литературного наследства» «А. А. Фет и его литературное окружение», на без малого тысяче страниц которого разместились наконец-то вынутые из-под спуда три эпистолярных диалога великого поэта — с критиком и философом Николаем Страховым, великим князем Константином Константиновичем (поэтом К. Р.) и Львом Толстым, безусловно самым важным для Фета собеседником.
Здесь потребны уточнения. Часть переписки Фета и Толстого пришла к читателю еще в 1978 году. Но тогда работала любимая привычка выковыривать изюм из булки — потому за кадром остались письма «деловые» (во многих отставной кавалерист и толковый помещик Фет дает ценные советы по «лошадиной части»).Не дремала и советская цензура — поэтому только сейчас обнародовано письмо Фета от 28 февраля 1867. «Всякому человеку, рожденному править, надо класть историю 89 года <Великой французской революции. — А. Н.> под голову и ученика пороть — ничего не объясняя. Не знает урока — выпороть, знает — вдвое. А не поймет — ну, нельзя править. Только для дураков идеальное и нелепое тождественно. Гете не признал революции, т.е. понял дело в существе <...> Теперь я понимаю мой вечный антагонизм с Тургеневым. У него прекрасная, умная голова. Нельзя сказать, чтобы у него было дурное, злое сердце. Но у него сердце — темный бродильный чан, который то пучит, то киснет. Сам Герцен вовсе головой не дурак. Но подумайте, чего он хотел и чего хочет? Революции для революции? Этого не может быть! <...> Мы гибнем — наш рубль опять падает. Европа нас просветила, — спасибо, но она внушила нам, будто нам необходима и карета, и бал, и лионская материя, когда не на что этого купить. Курить дорогую сигару, потому что могу и хочу, — барство. Курить ее, потому что стыдно не курить, — холопство. А холопы не могут быть ни свободны, ни богаты. Наше дворянство было в эпоху хоть Вашего романа <“Войны и мира”, историческую концепцию великой книги Фет понимает очень точно. — А. Н.>, а теперь это вымирающая вошь <а это один из строительных лейтмотивов будущей “Анны Карениной”. — А. Н.>, разбогатевшее купечество — сию же минуту заражается той же бессмысленной пустотой. Это ужасно безнадежно <...> Художник — кувыркайся, как знаешь. Но не художник — будь крепок земле — или ступай к черту».
Не жалко места на большую (и все равно урезанную) цитату — в ней ключ и к мироощущению зрелого Фета, и к его с Толстым взаимопритяжению. Удивительным образом не исчезнувшему в 80-е годы, когда мыслительные и духовные ориентиры художников казались полярными. Оборвалась (волей Толстого) их переписка, но не диалог — письма Фета к Софье Андреевне (при той глубокой симпатии к корреспондентке, которую некоторые исследователи полагают просто любовью!) рассчитаны и на Толстого. Графиня читает их мужу, и страстно отвергающий (теперь!) поэзию Толстой восхищается дышащими жизнью, свежими, свободными (не нужными, «барскими»!) стихами Фета. А узнав о восторге друга от «Смерти Ивана Ильича», говорит, что был уверен: Фет поймет.
Фет понимал. И не переставал о Толстом думать, беседовать о нем с близкими, в том числе — со Страховым. (В их переписке «толстовские» сюжеты играют не меньшую роль, чем профессиональное обсуждение философских проблем и редактура стихов Фета.) А когда великий князь позволил себе резко высказаться о «Крейцеровой сонате», Фет, считавший повесть «тенденциозной» и более чем расположенный к корреспонденту (благодарно любивший его как ученика и почитавший — как члена императорской фамилии), корректно дал ему понять, что Толстой и здесь остается Толстым.
Вынужден использовать постылый и пошлый оборот: Здесь невозможно... Действительно, для разговора о головокружительно многоплановом эпистолярии Фета, что явлен двумя книгами «Литературного наследства» (первая — включающая «звездные» переписки с Боткиным и Полонским — издана три года назад), необходимо другое пространство. И другого масштаба оценщик. Мне же остается сказать: сколь постыдно и пагубно совать нос в чужие письма, столь же целительно читать письма больших ушедших людей. Ибо они нам не чужие.
И еще. Книгу закрывают три некролога — Юлии Павловны Благоволиной (1928–2005; боткинский блок, комментарий к части переписки с К. Р.), Татьяны Георгиевны Динесман (1921–2001; ответственный редактор тома, переписки с Шевыревым и Полонским), Лии Михайловны Розенблюм (1922–2011; вступительная статья к толстовскому разделу). Земной им поклон.
Андрей Немзер
05/10/11