[Главная] [Архив] [Книга] [Письмо послать]
Праздник еще впереди
Девяносто лет назад родился Александр Солженицын
Совсем не так хотелось бы встречать этот день… Увы, потребны немалые умственные и волевые усилия, чтобы признать, казалось бы, очевидное: 11 декабря — праздник России. В этот день, в отравленном братоубийственной рознью 1918 году, родился наш великий соотечественник (и, как ни странно вымолвить, — современник), чье жизненное дело стало сильнейшим противовесом чудовищному скопищу катастроф и преступлений русского ХХ века и основанием надежд на выздоровление нашего народа в неясном и тревожном будущем.
Нет, я не о том, что Солженицын умер за четыре месяца до круглой даты. Он прожил большую и — несмотря на то, что познал едва ли не все ужасы столетия, — счастливую жизнь. Он исполнил то, что считал поручением свыше, сделал то, что превосходит обычное человеческое разумение, долгие годы работал с запредельной самоотдачей, радуясь самому труду, видя в нем высокий смысл и не сомневаясь, что поступает как должно, то есть живя в мире с собой. Всякая смерть отзывается скорбью для тех, кто любил (и любит) ушедшего, но сетовать на то, что Солженицын не дожил до 11 декабря 2008 года, значит являть вопиющую неблагодарность (хотите — Богу, хотите — судьбе). Праздник омрачен не тенью недавнего прощания, но тем нравственным и интеллектуальным одичанием, той смесью ритуальных благоглупостей и мелких корыстных игр, теми глубинно чуждыми Солженицыну (и великой культуре, из которой выросли его личность, судьба и художнический подвиг) «веяниями», что правят сегодня бал.
Скандал на улице, которую столичное начальство одарило именем Солженицына, сколь отвратителен, столь и показателен. Улица эта звалась Большой Алексеевской, покуда коммунисты не решили (знамо дело — при всенародном одобрении, при них иначе не бывало) сделать ее своей не только по сути (как все вообще), но и по имени. Когда историческая справедливость восторжествовала на Большой и Малой Дмитровках (Пушкина с Чеховым не жалко), Большой Алексеевской оставили советскую кликуху. Сберегли ради «общественного согласия» — как кладбище на главной площади страны, языческое поклонение мумии сокрушителя России, великое множество его идолов, имена убийцы и «единственно верного учения» в названиях станций московского метрополитена («Войковская», «Марксистская») и прочие большевистские прелести. Но пришла команда почтить великого борца с коммунизмом — и вспомнили про улицу, вытекающую из Таганской площади. И думать не хочу, был ли акт переименования следствием «постмодернистской» придумки (эк мы завернули!), питаемой равнодушием глупости (что у нас там в центре осталось?) или сознательной провокации. Уличная демократия ответила чиновникам споро и в тон. Собралась толпа недовольных, лидеры которой разъяснили граду и миру, что с местными жителями не посоветовались, что переименование ведет к материальным затратам и ущемляет права граждан (паспорта придется менять), что не соблюдены некие юридические нормы. Новые вывески посбивали, старые (откуда взялись-то?) вернули и — при бездействии служб охраны правопорядка, вроде бы умеющих разбираться с куда большими массами, — провозгласили: так будет всегда! Безразлично, выражали протест местные старожилы или ряженые, сколь основательны их юридические претензии, не могла или не хотела милиция пресечь действия, которые, кажется, называются «мелким хулиганством», и даже как разрешится этот похабный фарс. Память Солженицына уже оскорблена, юбилей уже вымазан грязью — и никакими рескриптами и согласованиями ее не смоешь. Позора бы не случилось, если бы в начале 90-х Большой Алексеевской вернули ее историческое название, а в 2008-м догадались, что писателя можно почтить и без казенщины (или, если уж кому-то так нужны «вещественные знаки», назвать именем Солженицына новую улицу).
В «большом коммунистическом» безобразии, как в капле воды, отразилось наше отношение и к Солженицыну, и к отечественной истории, с которой писатель неразрывно соединен. Мы видим, как в последнее время власть настойчиво и зримо демонстрирует почтение к Солженицыну (визиты Владимира Путина в Троице-Лыково, награждение писателя «особой» Государственной премией, присутствие первых лиц на его похоронах). Кажется, что Солженицын официально возведен в ранг национального классика, чему, по идее, можно только радоваться. Но в энергично раскрученном пропагандистском «проекте» (организованном не частной лавочкой, а государственным телеканалом) по выбору «имени России» Солженицыну места не нашлось (как, впрочем, и Толстому). Того увлекательнее: за право олицетворять нашу страну успешно конкурируют три исторических деятеля, принесшие ей самые большие несчастья, до сих пор неизжитые и чреватые многими бедами, — Николай II, Ленин и Сталин. Не важно, как воспринимаю этих властителей я (хотя я думаю о них именно так) или кто-то еще — важно, что именно такой приговор вынес им Солженицын, что ясно всякому, кто удосужился прочитать «Красное Колесо» и «Архипелаг ГУЛАГ». Ну да, «глас народа», он же «плюрализм мнений»… Нам Солженицын не указ, мы сами с усами…. Эта, неотступно гремевшая в 90-х, квазилиберальная мелодия (подчеркну — квазилиберальная: приверженность свободе не отрицает, но подразумевает осознание и свободное приятие человеческого величия) оказалась весьма полезной при конструировании новой идеологии, навязчиво «монолитной» и кричаще эклектичной. Но Солженицына (как и Пушкина, Толстого, Достоевского) невозможно пристегнуть к палачам России и злосчастному императору, чья мученическая кончина не искупает бездарного правления, вступления России в Мировую войну и клятвопреступления, свершившегося 2 марта 1917 года. Меж тем чествования Солженицына и культивирование его «антигероев» происходят в одном и том же культурном поле. Нам сервируется премилая альтернатива: либо «культурная шизофрения», либо восприятие Солженицына как пустой, декоративной фигуры. Есть, впрочем, третий выход, всегда возможный, освобождающий от «химеры совести» и напряжения мозгов, а потому для очень многих весьма соблазнительный, — абсолютный цинизм. Что больше вредит делу и духу автора «Одного дня Ивана Денисовича» — решайте сами.
Особенно грустно, что в этот сюжет втянута школа. Сразу после кончины писателя Министерство образования разослало бумагу (сдается — по инициативе сверху) о расширении изучения наследия Солженицына. Именины сердца! Кабы не три «мелких» заморочки.
Во-первых, циркуляр исходит из того же ведомства, что неуклонно (при всероссийском стоне более-менее ответственных словесников) сокращает часы, отведенные русскому языку и литературе, и вольно или невольно понижает престиж гуманитарного знания. (Я готов признать во введении ЕГЭ по словесности отдельные резоны, но отказ от сочинения, к которому сейчас этот процесс сводится, — зло бесспорное. «Чтение» и «письмо» нераздельны не только при обучении грамоте, но и на любом жизненном этапе. Неумеющий выразить свои впечатления о прочитанном либо уподобляется гоголевскому Петрушке, либо вовсе оставляет это хлопотное занятие.) Так кого мы ради Солженицына заставим потесниться? Ахматову? Пастернака? Булгакова? Платонова? (Которых и так «проходят» в темпе марша.) Или вовсе сведем на нет в выпускном классе русский язык? Может, более отдаленных предшественников пошерстим? Думаю, не надо объяснять, как отреагировал бы на любой из предложенных вариантов Солженицын.
Во-вторых, как можно совместить изучение Солженицына (хоть расширенное, хоть в нынешнем объеме — «Один день…» и «Матренин двор») с той «новой» (укорененной в старой советской лжи) концепции преподавания отечественной истории, что практически оправдывает большевистские репрессии (убийства миллионов людей), величает Сталина «наиболее успешным руководителем СССР», апологетизирует лагерную экономику (у нас не было «великой депрессии» — сплошные «великие стройки» при полуголодных городах и вымирающей деревне) и игнорирует прямую связь между разором коммунистических лет и сегодняшними бедами (не только в экономике и социальной сфере, но и в нравственности, культуре, искусстве, для которых семь с лишком десятилетий рабства не могли пройти даром)? Меж тем один из то ли скрытых соавторов, то ли просто защитников печально известного пособия «Новейшая история России» (вышел он под именем А. В. Филиппова, но есть основания полагать, что написан не им одним) в своем сетевом дневнике заявляет: «…учить детей вы будете по тем книгам, которые вам дадут…» — и, думаю, знает, что говорит. Как и борцы за неприкосновенность Большой Коммунистической улицы (и коммунизма вообще).
В-третьих, намечается весьма любопытная тенденция. Если прежде Солженицын рекомендовался прежде всего как автор «Одного дня…» и «Архипелага…», то теперь акцент переносится на «Красное Колесо». То самое «повествованье в отмеренных сроках», которое долгие годы либо замалчивалось, либо квалифицировалось (иногда с почтительными оговорками) как авторская неудача. Исключения были, но погоды не делали — что определяло и издательскую политику: сейчас «Красное Колесо» попросту недоступно непереставшей читать России. Однако выясняется, что его изучают и в университетах, и даже в школах (при этом энтузиасты тут же скорбят об отсутствии текстов). Смело предлагают ввести «Август Четырнадцатого» (словно это отдельный опус, а не часть единого повествования) в школьную программу. (Может, и не дожидаясь появления необходимых для того тиражей? Или пусть дети со слуха учатся?) Мне бы, давно считающему «Красное Колесо» вершиной прозы Солженицына (что не исключает горячей любви к рассказам, романам, мемуарам, публицистике; «Архипелаг…» — особая статья, о чувствах к этой великой — истинно народной — книге и говорить неловко), на радости в пляс пуститься. А не вытанцовывается. Есть логика преподавания: мы изучаем в школе «Войну и мир» и «Преступление и наказание» не потому, что они «выше» «Анны Карениной» и «Братьев Карамазовых» (вкусы у всех разные, но признаюсь, что последний роман Достоевского кажется мне более глубоким и совершенным твореньем, чем история петербургского убийства), а потому что «Войну и мир» без «Анны Карениной» понять можно, а наоборот — нельзя, потому что «Война и мир» открывает путь к «Анне Карениной» (школьным курсом приобщение к классической словесности исчерпываться не может и не должно), а «Анна Каренина» не дает ключа к «Войне и миру». То же с Достоевским. И с Солженицыным. Читать «Красное Колесо» (тем более — выдранный из него «Август…»), не постигнув прежде рассказы 1960-х, «В круге первом», «Раковый корпус», «Архипелаг…», разумеется, не запретишь, но толку из того будет куда меньше, чем при ином движении по художественному миру Солженицына.
И еще. В выкатывании вперед «Красного Колеса» ощущается дыхание однодневной политической конъюнктуры (что само по себе противно духу великого художника). «Красное колесо» (а больше — авторские комментарии к нему) оказались востребованными, ибо в повествовании своем Солженицын сделал явью (для тех, кто способен читать и думать) глобальную ложь любой (не только нашей Февральской) революции, ее разрушительную энергию, ее соблазны, высвобождающие темные и своекорыстные человеческие инстинкты, неизбежность перерождения праздника ликующей свободы (на деле — своеволия) в гражданскую войну, часто завершающуюся победой самых бессовестных и жестоких сил и утверждением рабства. Но в том же «Красном Колесе» Солженицын со всей мощью своего художнического дара показал, что главным виновником национальной катастрофы выступают не соблазненные массы и даже не говоруны-соблазнители, безответственные и лишенные государственнического дара оппозиционные политики, но верховная власть — опрометчивая, самоупоенная, убежденная в «народной любви», утратившая чувство истории, а потому не способная учитывать уроки прошлого и отвечать на вызовы современности. Как ни велики счеты, предъявленные Солженицыным Гучкову (к которому писатель относится с глубокой симпатией), Милюкову (которого он откровенно не любит, хотя в «Апреле Семнадцатого» и рисует трагедию мужественного, по-своему искреннего, одолевающего личную амбициозность человека), даже откровенным шутам, вроде Родзянко и Керенского, счеты эти меньше тех, что писатель выставил Николаю II (при всех его добрых человеческих свойствах, отнюдь не утаенных) и Ленину. Февраль страшен и сам по себе. (Верить лучезарному мифу о «бескровной» революции, к формированию которого приложили руку большие — чистые душой, но соблазнившиеся ложной «Пасхой во время Поста» художники, после Солженицына нельзя — чего стоит один только эпизод убийства адмирала Непенина!) Но главный ужас Февраля — в ином, в том, что он торит дорогу Октябрю, гражданской войне, превращению России в бесчеловечное царство «эффективного менеджера» и прочих ленинских присных.
Солженицын угадал замысел своей главной книги еще в юности. Но возвести грандиозный собор «Красного Колеса» было по силам лишь сложившемуся писателю, не только прошедшему сквозь войну, лагеря и смертельный недуг, но и уже претворившему свой жизненный опыт в несокрушимое Слово. Не рассказав о праведных мучениках Иване Денисовиче и Матрене Васильевне, не явив миру будни гулаговского «лимба» — шарашки и скрытые самопожертвования Володина и Нержина, не поведав о великой борьбе Костоглотова за жизнь и свободу, не отдав братского долга всем, кто сгинул на островах архипелага смерти, не восславив тех, чья душа победила колючую проволоку, Солженицын не смог бы создать великое (взывающее к медленному и ответственному чтению) повествованье о том, как революция на десятилетия совладала с Россией. Как не смог бы остаться при своей могучей вере в Отечество.
Он верил, что когда-нибудь сбросившая коммунизм (этого часа писатель дождался) и не погребенная под его обломками Россия, пройдя сквозь тяжкие, а то и мучительные годы выздоровления, станет собой. Не пародийным повторением «московского царства», «петербургской империи» и — тем паче — ленинско-сталинского ракового лагеря, но свободной, сберегающей народ, сочетающей обилье и порядок, душевно щедрой, миролюбивой и человечной страной. Россией, в которой не будет и в шутку ставиться вопрос о ее «единственном имени». Тогда вместе с другими (без подсказок известными) именами олицетворять нашу страну будут Иван Денисович, Матрена и хранитель Куликова поля Захар-Калита, Володин с его тверским дядюшкой, Нержин и его друзья по шарашке, Костоглотов и Демка, Воротынцев, Благодарев с Катеной, Варсонофьев и мальчики, дающие в проклятом апреле клятву «против всякой мерзости биться», Ксенья Томчак и Саня Лаженицын. И, конечно, сын их прототипов, чей день рождения — будем не только надеяться, но и по мере сил своих тому служить — в эту пору станет таким же светлым, торжественным и домашним праздником, как 6 июня — счастливый пушкинский день.
Андрей Немзер
11/12/08