Натан Яковлевич Эйдельман (1930 - 1989) занимался Пушкиным с начала 70-х годов и до самой смерти. Итоги своих штудий он подводил книгами, каждая из которых становилась бестселлером: "Пушкин и декабристы" (1979), "Пушкин: история и современность в художественном сознании поэта" (1984), "Пушкин: из биографии и творчества" (1987). Книгам этим обычно предшествовали статьи, сосредоточенные на том или ином конкретном аспекте судьбы и дела поэта. При этом Эйдельман не был склонен к простому суммированию наработанного - он знал, что книге потребны особые ритм, интонация, дыхание. Как правило, более свободные, чем в статейных опытах, где историк держался строже, больше заботился о незыблемости системы аргументов, иногда сдерживал (до книги!) размах энергичных гипотез. Для ценителя (а таких не так уж мало) рассеянные по разным изданиям статьи Эйдельмана о Пушкине не менее интересны, чем выросшие из них монографии.

Теперь, в десятилетнюю годовщину смерти нашего великого современника, мы наконец избавлены от необходимости рыскать по давним журналам. "Новое литературное обозрение" выпустило в серии "Филологическое наследие" большой (почти 30 листов) том: Натан Эйдельман. "Статьи о Пушкине". Читая эту книгу, еще раз понимаешь, как велика в гуманитарной науке роль личности. Только Эйдельман мог столь твердо и тактично обрисовывать внутренне конфликтные отношения Пушкина с Карамзиным. Только Эйдельман мог, "медленно читая" знаменитое последнее письмо Пушкина Чаадаеву (19 октября 1836), так точно выявлять мельчайшие (и оттого особо значимые) семантические оттенки движущейся, еще неустоявшейся мысли поэта. И как по-эйдельмановски звучат слова из статьи "Уход": "Снова повторим, что в ряде работ последних лет находим излишний оптимизм при оценке взаимоотношений Пушкина и общества. Происходит своеобразное перенесение в тридцатые годы позднейшей славы, признания, триумфа", какой личный смысл вкладывал ученый в поэтическую формулу, которой Блок объяснял причину смерти Пушкина - "отсутствие воздуха"! Нам дана счастливая возможность понять, что такое большой (и необходимый) спор больших (и уважающих друг друга) ученых - в ценном рецензионном разделе републикован отзыв Эйдельмана на пушкинскую биографию Ю. М. Лотмана.

Сделано все превосходно - тексты выверены Екатериной Ларионовой, подробная библиография подготовлена Олегом Труновым, трудную редакторскую миссию выполнил Сергей Панов. Тома эйдельмановской пушкинистики не было бы без многолетних забот ближайших друзей автора - историка Андрея Григорьевича Тартаковского и литературоведа Вадима Эразмовича Вацуро. Оба успели написать вступительные статьи к книге, которую ждали так долго. Оба книги этой не дождались.

И снова о печальном опоздании. Изданная тем же "НЛО" монография искусствоведа Юрия Молока "Пушкин в 1937 году. Материалы и исследования по иконографии" увидела свет меньше чем через месяц по кончине автора. Читая эту книгу, люди, знавшие Юрия Александровича, непременно вспомнят его неспешную, обстоятельную, чуть даже торжественную, хотя и лишенную внешнего пафоса речевую манеру. Молок был не только феноменально образованным искусствоведом и человеком, чей вкус хочется назвать абсолютным, но и завораживающим собеседником. Думается, почувствует это любой читатель. И уж точно поймет: книга так построенная и проинтонированная наверняка писалась долго - "с чувством, с толком, с расстановкой".

Две части работы отведены под превосходный, сосредоточенный на трудно уловимых нюансах, комментарий к двум дискуссиям, что прошли в год "великого юбилея" (юбилея убийства) и "большого террора". В журнале "Звезда" обсуждали, каким должен быть "наш, советский" памятник Пушкину, в "Литературном современнике" - как надобно Пушкина иллюстрировать. В дискуссиях этих - согласно вполне советскому принципу обязательного и бессмысленного плюрализма - принимали участие очень разные люди: от великого художника Кузьмы Петрова-Водкина и классиков литературоведения Юрия Тынянова и Бориса Томашевского до артиста Бориса Бабочкина, прочно вросшего в свою коронную роль и с чапаевской прямотой рубавшего затаенную контру: "Недавно вышел седьмой том Полного собрания сочинений А. С. Пушкина в издательстве Академии наук. Книга произвела на меня гнетущее впечатление. Многословные комментарии пушкинистов буквально забивают самого Пушкина". Седьмой том этого издания (драматургия) был первым, "пробным" (кстати, до сих пор не превзойденным). И последним. Забили пушкинистов, принудив их оставить комментарии вовсе, а тексты готовить стахановскими темпами. "Большой" академический семнадцатитомник и стал памятником "Пушкину-37" - филологическому гению, произволу власти, холуйству "народных артистов" (и "артистичного народа"), всеобщему страху. А памятника так тогда и не поставили - не было еще ясности, какой именно Пушкин будет полностью сталинским. Это и есть главная тема книги Молока.

Но не менее важна и другая. Пробивающаяся сквозь гротескный материал двух первых глав и разворачивающаяся в третьей - "Иконографических этюдах", посвященных тем поискам "живого Пушкина", что и в советские времена вели настоящие художники. И здесь, когда остро мыслящий культуролог пропускает вперед изощренного искусствоведа, слышен тот же спокойный и сильный голос автора. Как грустно, когда такие голоса смолкают. Но как же хорошо, что они звучали - что не увидевший своей заветной книги Юрий Александрович книгу эту успел завершить.

Бывают и еще более масштабные опоздания. После смерти Альберта Викторовича Карельского прошло уже несколько лет, но только сейчас появился шестой (завершающий) том Собрания сочинений Эрнста Теодора Амадея Гофмана. (М., "Художественная литература"). Выдающийся филолог-германист и переводчик, блистательный лектор, едва ли не самый яркий отечественный истолкователь романтической культуры, Карельский был членом редколлегии и составителем (совместно с Аллой Ботниковой) злополучного издания, первый том которого - с прекрасной вступительной статьей Карельского - увидел свет аж в 1991 году. Чему, впрочем, предшествовала отдельная история.

Как известно, Гофмана в России любили всегда. В 1820-40-х годах просвещенная публика читала его по-французски (к примеру, парижский многотомник автора "Песочного человека" - одно из последних книжных приобретений Пушкина), а публика иная - в нелучших журнальных переводах (порой сделанных не с оригинала, а с французских "копий"). И для писателей, склонявших творения "сумрачного германского гения" на русские нравы (а делом этим занимались многие: от Николая Полевого и Владимира Одоевского до Пушкина, Гоголя, молодого Достоевского), и для читателей (от возвышенных интеллектуалов, вроде молодого Герцена, до простодушных любителей всяческих ужасов) Гофман виделся главным немецким романтическим прозаиком (что не вполне справедливо). Не утратил он своей власти над русской культурой и позднее: достаточно напомнить, что "Золотой горшок" был гениально переведен не кем-нибудь, а Владимиром Соловьевым, что гофмановским псевдонимом "Доктор Дапертутто" подписывал статьи Мейерхольд, что гофмановские мотивы отозвались в стихах Блока и ахматовской "Поэме без героя". При этом все дореволюционные попытки издать "полного Гофмана" заканчивались неудачно. Словно рок тяготел.

Ну и при советской власти не получшало. Гофман хоть и числился "революционным романтиком", но с оговорками (мистицизм, двойники там всякие) и издавался не много. Событиями становились и худлитовский трехтомник (начало 60-х), и "Эликсиры сатаны" в "Литературных памятниках", но о полноценном издании и речи быть не могло. А когда в перестройку стало можно все, то отнюдь не Гофман занял приоритетную позицию. Потому и тянули с его Собранием до начала 90-х. Ну а дальше понятно - денег нет, "Худлит" гниет заживо, да и вообще: кому он теперь нужен.

И все-таки у нас теперь есть полный Гофман. Семитомный (пятый том в двух книгах). С кучей раритетов, новыми переводами, добротными комментариями. А читать "Принцессу Брамбиллу" и "Майорат", "Повелителя блох" и "Королевскую невесту" так же весело и жутко, как в первый раз. Дожили. Правда, без инициатора издания.

Поневоле вспомнишь: "Не говори с тоской: их нет,/ Но с благодарностию: были!" Тем более, что издательство "Языки современной культуры" только что выпустило второй том Полного собрания сочинений и писем Жуковского. Рассчитано же оно на 20 томов.

03.10.2000