Говорит
Москва

Скорбные листы

Борис Фрезинский. Судьбы серапионов. (Портреты и сюжеты. СПб., «Академический проект», 2003.

Работа в поте лица не проходит бесследно. Как известно, существуют профессиональные заболевания, штука малоприятная и почти неизбежная. У циркачей это ссадины и переломы, у сатириков – черная меланхолия, у поваров – ожирение и отсутствие аппетита.

У критиков в возрасте профессиональная хворость – недержание гражданского темперамента, хворь из того же разряда, что и женская немочь у начинающих журналисток, которые не удовлетворятся, пока не кончат фразой о бесплатном сыре и мышеловке.

Заболевание не заразно и для окружающих представляет опасность в том случае, если на больного находит временное помутнение. Тогда утверждения его далеки от действительности, тональность высказываний плохо приемлема, место реальных проблем занимают фантомы. Памятуя об этом, многие сочинения надо рассматривать не как монографию либо сборник статей, а как «историю болезни», или, прежде говаривали, «скорбный лист». О таком случае и пойдет речь.

Книга эта должна была появиться давно и под другим названием. Чем обусловлена задержка, не следует и гадать. Почему вполне респектабельное «Серапионовы братья. Портреты и судьбы», фигурирующее в анонсах издательства, вдруг стало простецким «Судьбы серапионов» (будто читатели знают, кто такие серапионы), тоже загадка.

Однако, и тут сомнения нет, смена заглавия означает новый подход. Вместо исследования – «портреты», «сюжеты». Вместо литературоведческих штудий – «косой взгляд и нечто». Эпитеты «питерская», «питерский» едва ли не самые излюбленные эпитеты Б. Фрезинского. И дело даже не в грубой неточности, ибо в серапионовские времена Санкт-Петербурга или же Петербурга уже не существовало. Был Петроград, поздней Ленинград.

Дело куда серьезнее. Недаром автор подчеркивает – в доме, где разместилось теперь издательство «Академический проект», жил серапион Л. Лунц. Выходит, разговор не о каких-то бессмертных классиках. Это ж ребята из соседнего подъезда, с нашего двора или с нашей улицы. А коли они свои, местные, чего церемониться.

Вот об одном из серапионовых братьев: «Все страшные годы блокады больной Груздев оставался в Ленинграде. Кропал статьи…»

Другой серапионов брат Вс. Иванов «долго и опасно скрывался при Колчаке», а серапионова сестра Е. Полонская «от матери унаследовала ее взгляды, продвинув их впоследствии в левую область политического спектра».

Обвинения множатся. Появляется В. Шкловский, «певший потом пылкие дифирамбы поздней бескрылой прозе первого секретаря Союза писателей». Этот субъект, кажется, вообще не пользуется симпатией Б. Фрезинского. Еще бы, на что способен такой человек: «Пересчитывая Серапионов, Шкловский ошибся (не хватило пальцев): вместо одиннадцати получил двенадцать». Дабы окончательно его развенчать, автор предлагает «приступить к биосправке» (то бишь, к справке биографической). И грозно предупреждает: «Об отце Шкловского процитирую двух мемуаристов». И ведь цитирует: беззубый, плюется, почти ни одной буквы не может произнести разборчиво. А если таков папаша, то каков же приплод. Да, собственно, большего и не заслуживает сочинитель, «писавший только о себе и о своих идеях про литературу».

А вот и М. Слонимский. Если поначалу у него и наблюдались «некие резво-литературные взбрыкивания на почве этой темы» (имеется в виду «тема еврейская»), впоследствии он, о ужас, писал роман о партийной оппозиции. Б. Фрезинский посвящает разоблачению этого опуса полтора десятка страниц, давая самые жесткие оценки (на основании чего он делает умозаключения, трудно предположить, роман не напечатан, доступны лишь опубликованные фрагменты и разрозненные черновики, хранящиеся в ЦГАЛИ СПб).

Об иных сочинениях М. Слонимского и поминать не след. Ну что за сюжет для серьезного мастера – «судьба местечковых евреев в революционную пору»? Это ж анекдот. Остается добавить: местечко, описанное в рассказе «Дикий», называлось Петроград, а действие разворачивалось в момент наступления на город Юденича. Но Б. Фрезинский по-своему (или по-свойски) обращается с текстами. Берет произведения хрестоматийные и царапает крепким ногтем хрестоматийный глянец.

Рассказ Н. Никитина «Дэзи» из первого серапионовского альманаха, оказывается, повествует «…о маленькой тигрице, родившейся в зоопарке (в рассказ была вмонтирована зарисовка в манере модного тогда австрийского импрессиониста Петера Альтенберга…». Оставим странное определение «маленькая» – даже тигрица не в состоянии родиться сразу большой, в конце концов, это не слон – и характеристику прозаика-австрийца (почти подсудную). Зато фраза, будто «о том, в какой стране происходит действие рассказа, можно было догадаться лишь по слову «революция»: Германия или Россия», наводит на размышления. Имена у героев – немецкие, города называются – немецкие, реалии – и те немецкие. Разберется разве что германист.

Фантазии разрастаются, то автор тщится «оценить содержимое альманаха» (что ли путая его с саквояжем – слово такое же звучное и вышедшее из обихода), то ссылается на «жанр журналов». По его утверждению, И. Эренбург однажды «почувствовал, что поэтическая стезя удается», напротив, Е. Полонская не воспользовалась возможностью, дабы выпустить поэтический сборник, и вот результат – «поезд русских книг в Берлине – увы, ушел…» (хорошо, хоть не добавляет, что стрелочник виноват).

Студентам-филологам, старшеклассникам и всем, кто интересуется историей русской культуры (им и адресована эта книга) небезынтересно будет узнать, что случались периоды, когда номера журнала «Новый мир» «выходили с большим опозданием от календарных сроков».

Порой Б. Фрезинский (иначе как истолковать слова: «Любовь Эренбурга к возможности уединяться») использует опыт психоанализа, что вряд ли оправдано. Подростковый комплекс может объяснить в сочинениях И. Эренбурга многое, но не все.

Фантазии причудливы. Так, рассуждая о Н. Тихонове, который «еще до войны… исходил пешком Кавказ и Среднюю Азию», в качестве аргумента Б. Фрезинский приводит строфу:

Давайте бросим пеший быт,

Пусть быт копытами звенит.

И, как на утре наших дней,

Давайте сядем на коней…

Возникают забавные каламбуры: «Кавказ остался в поэзии Тихонова, может быть, ее последним заметным пиком».

Факты иногда приобретают очертания донельзя фантастические, их и фактами именовать зазорно.

Выдумка, будто Вс. Иванов, прибывший в Петроград из провинции, когда А.М. Горький был в отъезде, «пришел напомнить» о себе после его возвращения. Во-первых, о нем и не забывали, следовал молодой сочинитель по командировочному удостоверению, где значилось, что он направляется в распоряжение А.М. Горького. Во-вторых, никуда он не ходил, а написал два письма, которые адресат прочел сразу по приезде из Москвы и немедленно предложил встретиться.

Столь же фантастично, будто Вс. Иванов являлся к серапионам «раз в месяц – читать новое». По воспоминаниям друзей, чуть ли не каждую неделю он приносил очередной рассказ.

Не совсем ясно, как понимать утверждение, что Н. Никитин «женился на привлекательной серапионовской девушке Зое Гацкевич». Начать хотя бы с того, что З. Гацкевич уже бывала замужем и назвать ее девушкой – значит серьезно и необоснованно оскорбить. Если же имеется в виду ее статус у «Серапионовых братьев», тогда ее надо именовать «серапионовской девицей». Это не фривольность, таящая бог весть какие намеки, а устойчивая формулировка, которая встречается и в мемуарах, и в переписке, например, в письме Л. Харитон, другой «серапионовской девицы», адресованном Л. Лунцу.

Кстати, раз зашел разговор о нем, Лунц оправился за границу не в гипотетическом мае 1923 года, а 1 июня.

М. Слонимский начал печататься отнюдь не в конце 1917 года. Дебют относится к году 1914, когда в журнале «Новый Сатирикон» увидел свет его рассказ, подписанный псевдонимом «Мими».

Пассаж «После революции мать Слонимского уехала в Германию, потом во Францию, а он стал секретарем Дома Искусств, там и поселившись» следовало выстроить иначе, ведь Ф.А. Слонимская отправилась за границу в конце 1922, когда М. Слонимский давно обосновался в ДИСКе.

Сочинение Н. Тихонова называется «Устная книга», а не «Звуковая книга».

«Сентиментальное путешествие» написано В. Шкловским не в Берлине и не в 1922-1923 годах. Книга «Революция и фронт», ставшая первой частью «Сентиментального путешествия», сочинена в 1919, а вышла в 1921, книга «Эпилог», вошедшая во вторую часть, опубликована в феврале 1922 (бежал из России В. Шкловский в марте). Только дописывалась книга в Берлине, а поскольку вышла в январе 1923, то и ее создание следовало бы отнести, скорее, к 1919-1922 годам.

Еще фантом: вернувшись из эмиграции, В. Шкловский «увлекся кино». Его статьи о кино впервые увидели свет в 1919 году. Кроме того, в Берлине («бегаю с фильмами», сообщает он в письме оттуда и просит писать ему на адрес конторы «Руссторгфильм») вышла его книга «Литература и кинематограф».

Высланный из страны журналист Б.И. Харитон не сразу отправился в Ригу, и он поначалу попал в Берлин.

Между тем, поэт С.Е. Нельдихен вовсе не прозаик С.А. Ауслендер. Это совершенно разные люди, хотя смешивают их столь часто, что превратились они уже если не в однояйцевых близнецов, то в цитату из школьной хрестоматии (ср. В.В. Маяковский: «Мы говорим Ленин, подразумеваем – партия»).

И уж называть автобиографии серапионов, опубликованные в журнале «Литературные записки», из-за которых разразился скандал и которые затем поминались неоднократно, вплоть до официальных документов, «интервью» – все равно, что путать бред с бродом, а эскулапа с эскалопом.

Но на то и фантомы, чтобы морочить.

«Когда А.К. Воронского арестовали и сослали в Липецк, его «протеже» Вс. Иванова ввели в редакцию «Красной нови» (угадывается типичный почерк Сталина)». Скорее, узнаются «типичные выдумки» Б. Фрезинского, и тут он верен себе, искажая факты. Членом редколлегии журнала «Красная новь» Вс. Иванов стал задолго до того, как А. Воронский был сослан.

«…поэму «В петле» А.К. Воронский пытался напечатать в «Красной нови» хотя бы со своим предисловием, но ему не дали». Дать или не дать знаменитому критику что-либо опубликовать в журнале, где он являлся полновластным хозяином, никто не мог. А из письма Е. Полонской, на которое сделана ссылка, явствует следующее : «Мариэтта Сергеевна Шагинян передала мне, что вы согласны напечатать мою поэму «В петле» с тем условием, чтобы я написала к ней эпилог и чтобы поэме было предпослано ваше предисловие. <…> Что касается эпилога, то он уже написан; посылаю вам его вместе со всей поэмой. Место печатания, если вы вообще найдете, что поэму стоит напечатать, я предоставляю вашему выбору, хотя признаюсь, что «Круг» поступил со мной не по-товарищески». Поскольку другие ссылки отсутствуют, а здесь о попытках А.К. Воронского опубликовать поэму ни звука, можно утверждать, что опять-таки факты подменены фантазиями.

Вряд ли традиция, в которую вписывается роман В. Каверина «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове», идет от «Сумасшедшего корабля» О. Форш. Традиция берет начало с антинигилистического романа, литературного памфлета – это и «Бесы» Ф.М. Достоевского, и «Взбаламученное море» А.Ф. Писемского, и «На ножах» Н.С. Лескова. Позднее видоизменившись, традиция не умерла. И одни из первых произведений советской литературы в этом ряду – рассказ Л. Лунца «Хождения по мукам» и роман К. Вагинова «Козлиная песнь».

Когда автор толкует фрагмент из воспоминаний Е. Шварца, где говорится, что В. Каверин был чуть старше Л. Лунца, он высказывает мнение: «…возможно, Шварца сбило то, что день рождения Каверина – на две недели раньше лунцевского, а так – Лунц был на год старше Каверина». Но ошибка мемуариста объясняется просто, долгое время считалось, да и сам Лунц писал в автобиографии, что он родился в 1902 году, то есть, выходило, они с Кавериным одногодки.

В качестве доказательства сомнительного тезиса, будто В. Шкловский был серапионом, приводится аргумент: «Как положено настоящему Серапиону, имел прозвище». Если следовать такой шаткой логике, М. Зощенко в группу не входил, ибо прозвища не имел. Зато М. Шагинян, прозванная «сестрой Квакершей», истинная серапионка.

Любая ситуация, пройдя сквозь сознание Б. Фрезинского, мгновенно преображается. После побега мужа В.Г. Шкловская-Корди была арестована. «Серапионам с большим трудом удалось добиться ее освобождения под залог», – поясняет Б. Фрезинский, хотя, в действительности, серапионы внесли часть денег, наряду с прочими литераторами.

Чем как не временным помутнением объясняется то, что зачастую утверждаются вещи решительно противоположные. В одном случае об архиве Е. Полонской сказано: «…многое Е. Г. вынуждена была уничтожить», в другом: «Что касается тщательной чистки архива прежних лет, то этим Полонская, кажется, не занималась».

Ради стройности изложения факты опускаются, цитаты обтачиваются.

В письме И. Груздева от 24 декабря 1925 года (у Б. Фрезинского значится 25 декабря) отсутствуют отточия и ломаные скобки, а выпущено порядком (недостающие фрагменты подчеркнуты): « В возобновление «Русского современника» я всерьез не верил, теперь этот вопрос, кажется, отпал окончательно.

Говоря прямо, журнал этот был довольно-таки авторитарный и душноватый. Но это было единственное место, где можно было бы все же сказать о литературе то, что считаешь нужным сказать. И потому бесконечно жаль, что его уже нет. Противно смотреть как мухи-критики мешают хорошим писателям работать. Это было всегда, но никогда не было такого положения, чтобы мушиное мнение было окончательным». Характерно, что отсутствует и точная ссылка на источник цитаты. Впрочем, счастье и то, что болезнь не зашла чересчур далеко, и автор монографии не указывает в качестве использованного источника: «Голос был». На такой стадии в выздоровление верить тщетно.

Хотя и в тех случаях, когда цитата верна, ее не всегда стоит принимать в качестве аргумента. Например, сообщается, что В. Шкловский с жаром выступал на серапионовских заседаниях. Но вслед за фразой: «Бывавшая на собраниях Серапионов Валентина Ходасевич описывает это так» приводится цитата, относящаяся к иной ситуации. Сама Валентина Ходасевич о собраниях не говорит, а упомянутые ею серапионовские годовщины справляли раз в год.

Книга К. Федина «Горький среди нас» после выхода в свет была резко раскритикована. Факт известный. Известно и то, что мемуарист держался достойно и возражал оппонентам. Б. Фрезинский этот эпизод передает следующим образом: «Несправедливость разноса Федин переживал тяжело и в кулуарах высказывался о "критике" оскорбленно (впрочем, Вс. Иванов в таких случаях говорил: "Федин красовался")».

На самом деле фраза извлечена из дневника Вс. Иванова военной поры и в контексте звучит по-иному: «Вчера собрались "серапионы" – Федин, Груздев, Зощенко, Никитин, похожий на тайного советника, разорившегося вконец. Зощенко рассказывал, как получил в прошлую войну ордена, передавал историю с женой Кармена, показывал ее фотографию с зачеркнутыми на обороте фразами и свои юношеские во времена Мингрельского полка, – подвыпив, стал говорить нам – "господа!" Груздев сидел умильный, что "Серапионы" живы. Федин красовался. Я, как всегда, говорил вещи, которых все пугались – словом – былое воскресло».

Настоятельное желание принизить, за редким исключением, всех героев книги очевидно. Чего стоит заявление, что Н. Тихонов «сочинил немало прозы (не только графоманской)», а ведь новизну и значительность этой прозы отмечал мало доброжелательный, но старающийся быть объективным Г. Адамович.

Что же до Б. Фрезинского, он высоко отзывается о трех литераторах – И. Эренбурге, творчеством которого занимался долгое время, Е. Полонской, которую связывали с И. Эренбургом дружеские и любовные отношения, и В. Каверине, также эренбурговском друге, создателе книги «Эпилог», где он «пунктирно проходит по дорогам своей жизни». Добавлю, дороги эти вьются около чужих могил, над которыми воспоминатель произносит слова отнюдь не надгробные. Не зря напутствовал его всякий раз с переделкинского балкона К.И. Чуковский: «В России нужно жить долго». Оно и верно, жить долго, пережить всех и написать мемуары. Покойники ведь только во снах являются, в суд явиться они не способны: по причине личного разложения, кто им поверит.

Ну да ладно, пусть мертвецы обмывают косточки своих мертвецов. Вернемся к пока живым.

Несмотря на то, что Б. Фрезинский привлекает новые архивные материалы, утомительные антисталинские инвективы (кажется, XX съезд партии еще голосует) и бесчисленные ошибки сводят его старания к нулю. Автор забыл, какое тысячелетие на дворе, и не удосужится выглянуть в форточку.

Нет ни Сталина, ни Хрущева, ни «Серапионовых братьев». Выдвигать политические обвинения поздновато. Тем не менее, любопытно, каким методом пользуется Б. Фрезинский, проводя литературоведческий анализ. Это не структурализм, не формализм, даже не вульгарный социологизм. Это обычная партийная критика (огульные обвинения, недвусмысленные оргвыводы).

Может последовать возражение, дескать, пафос совсем иной. Автор ратует за демократию, за свободу и проч., и проч. Не вступая в дискуссию, напомню – случай-то здесь особый. И описан не в медицинской, однако в литературе. Герой баллады Д. Самойлова вымарывал, вымарывал предосудительное из солдатских писем, а потом сошло на него потемнение или просветление (как знать), он начал подчеркивать то, что должен бы вымарывать по долгу службы.

Концовка предельно проста. Книга о «Серапионовых братьях» не научная монография, не серия популярных очерков. Читатели получили стопку скорбных листов, сброшюрованных с большей ли, меньшей ли аккуратностью. Сбивчивая речь, навязчивые идеи, отсутствие какой-либо логики разве не показывают, в каком состоянии душевное здоровье автора.

Без ответа остается вопрос: если врачу говорят, чтобы он исцелился сам, что сказать пациенту, возомнившему себя доктором? И достаточно ли приставить к нему всего двух санитаров? Силы у подобных страдальцев – немереные.